Читать книгу Я Колбасника убил - Анна Никольская - Страница 2

Фашистов бить

Я – Олежек, и весной мне исполнилось шесть лет. Читать я уже умею – Котька научил, это мой старший брат. Он на барахолке у одного эвакуированного выменял азбуку, ещё старую, которую делали до Революции. Там много ненужных букв, вроде ятя, зато такие картинки! Их рисовал Александр Бенуа – там про индейцев, и про Египет есть – и про всё. Моя любимая книжка. На букву У – улица нарисована, по ней летают повозки, и лошади, и люди под зонтами. Ещё собачки. А башня разломилась пополам и падает, её сразил ураган. Буква У же.

Сегодня в обед манка на воде, потому что понедельник. По понедельникам всегда манка. Я больше люблю нормальную кашу, с луком, которую варит Гальга. Толстый Лёвка встал у меня за спиной и стоит. Я у него спрашиваю:

– Чего тебе, Лёвонька?

Молчит, как партизан. Молчал, молчал, а потом раз – и как плюнет мне в тарелку! От неожиданности я чуть не упал со стула.

– Ты чё делаешь, гад? – кричит Эдька.

Сам я крикнуть даже не смог от удивления.

– А чё? Он всё равно не ест. А я с субботы голодаю, мамка продуктовые карточки потеряла.

– Вот и голодай на здоровье! Тебе полезно, жиртрест несчастный, – злится Эдька.

Он мою тарелку взял и разглядывает, пристально так. Потом ложкой подцепил то место, куда Львище плюнул, и выбросил. Чуть в Зинаиду Георгиевну не попал, хорошо она спиной к нам стояла, ничего не видела.

– Давай, Олежек, лопай, – Эдька говорит. – Я тебе всех микробов убил.

Ну, я и стал лопать. А Лёвка постоял, постоял и ушёл.

– Слушай, – говорю. – У меня для тебя гостинец.

– Чего? – удивляется Эдька.

– Гостинец, говорю. Такой подарок.

– Хм.

– На. Дарю!

Я достаю из кармана зоску. Это не зоска[1] – а какое-то загляденье!

У Эдьки загораются глаза. У него даже руки, кажется, трясутся. Я знал, что Эдьке зоска понравится.

– Ты где взял?

– Сделал.

– Ври да не завирайся!

Эдька крутит зоску в руках, а потом подносит к носу и нюхает меховушку:

– Пахнет!

– А то! Козлиная.

Я доволен: Эдька под впечатлением. Правда, обидно немного, что он не верит. Ну, что я сам сделал зоску. Мне Котька, конечно, помогал, а так – я сам.

– Все поели? – слышится голос Зинаиды Георгиевны. – Покровский, допивай чай живей.

– Я допил.

– Так. Мёртвый час, все по койкам. Через десять минут приду – проверю.

Зинаида Георгиевна уходит на кухню, а мы плетёмся в спальню. Разворачиваем постели, раздеваемся, укладываемся.

Спать что-то не хочется. Хочется к маме и конфет – тянучек или лучше леденцов.

– Спасибо! – шепчет Эдька.

Он на соседней раскладушке теперь спит. Раньше там обитал Коробка, но Эдька подкупил его картофелиной – стащил из кухни – и тот без лишних разговоров переехал.

Эдька – друг. Самый лучший, у меня такого никогда ещё не было. Завод, на котором работает его отец, к нам эвакуировали в начале года. Из Сталинграда в Барнаул, и Эдька в наш детский сад сразу пошёл. Они живут в Копай-городе, с отцом и мамой. Я у них не бывал.

– За что, – спрашиваю, – спасибо?

А Эдька уже спит. Я поражаюсь ему! Сам я днем спать не умею. Лежу с закрытыми глазами два часа, думаю. Разные интересные мысли. Я, когда вырасту, стану капитаном дальнего плаванья. Буду ходить под парусами, пересекать экватор и бросать якорь у необитаемых островов. Котька говорит:

– Надо фашистов бить! Топить их вражеские авианосцы и подлодки!

Надо, конечно. Кто же возражает.

– Покровский! Почему глаза зажмурены?

Я жмурюсь ещё крепче и прячусь под одеяло, чтобы влетело поменьше. Зинаида Георгиевна промахивается и попадает ладонью мне по плечу. Она чуть не падает и злится.

– Всем спать, я по-русски сказала! Или вам уколов сделать? Это я быстро организую.

Наш самый страшный страх – доктор Гречушкин с уколами – мой и Эдькин.

Воспитательница идёт дальше, между рядов с деревянными раскладушками и заглядывает в лица. Только все хитрые – все уже «спят». Тут в спальню заходит нянечка и говорит, что Зинаиде Георгиевне срочно надо в сарайки, там что-то стряслось.

Наверное, курица опять сбежала.

Нянечка у нас тоже хитрая.

Из старых кáлек

Во вторник после мёртвого часа мы идём гулять.

Дождь кончился, и мы с Эдькой бежим на огород. Есть охота! Там, правда, давно всё выкопали, но мало ли. На нашем детсадовском огороде картошку с морковкой выращивают, капусту, иногда огурцы. Но огурцы сняли ещё в августе. Эдька раздобыл где-то деревяшку, так копать удобней. Роюсь в земле и переживаю. Хочу первым что-нибудь найти! А то вечно Эдька первый, ему в таких делах везёт. Однажды он нашёл слиток чистого золота. Он величиной, наверное, был с кошачью голову. Прямо на нашем огороде! Лёвка хотел выменять его или выиграть в городки. Но Эдька умный, он тот слиток спрятал в дупло, а в субботу отнёс домой.

Это, правда, не золото оказалось, а что-то другое. Эдьке отец сказал, но мы сохранили это в тайне.

Ничего мы не нашли – ни я, ни Эдька. Ни морковинки!

– Пошли змея запустим? – предложил он.

Надо же как-то от еды отвлечься, мы пошли.

У Эдьки отец делает потрясающих воздушных змеев – из дранки и старых ка́лек или заводских чертежей. Он и Эдьку научил, а тот – меня. Мы теперь с ним большие специалисты.

Забрались на пригорок, Эдька палец наслюнил – проверяет, откуда дует ветер. Змей у него с собой был, оказывается. На спине, под рубашкой. Распутали мы ему хвост и отпустили на волю. Змей сразу под облака ушёл, моментально набрал скорость.

– Вещь! – говорю.

– Зверь! – соглашается Эдька.

Стою и глаз от нашего змея не могу оторвать. Особенно мне его хвост нравится, из разноцветной бумаги.

– Чего ты встал? – кричит Эдька.

Он уже далеко. Голову задрал, несётся вприпрыжку прямо по лужам – ничего вокруг не видит. Только своего змея.

А я так и простоял там – не знаю, что со мной произошло. Смотрел, как наш змей по серому небу летит, ныряет, как стриж, выныривает. Смотрел и радовался, сам не знаю, чему. Даже про то, что сегодня только понедельник, забыл.

Растягивать удовольствие

А в среду случилось вот что.

Ого-го что случилось! На ужин нам раздали заграничные шоколадки. Зинаида Георгиевна объявила, что это подарок к октябрьским праздникам от наших иностранных друзей. Говорит:

– Вам неслыханно повезло, ребята!

Я чуть с ума не сошёл.

Из самой заграницы подарок, и я держу его сейчас в руках! На обертке что-то написано – не разгляжу, кажется, не по-нашему. У нас керосин берегут, лампы совсем поздно зажигают. Я просто шоколад раньше никогда не пробовал. То есть, пробовал один раз, но вкус почему-то уже забыл. Лёвка свою шоколадку сразу сожрал – проглотил и нет шоколадочки. И Коробка тоже. А Эдька – этот любитель растягивать удовольствие – лизал её весь вечер, запивал кипятком.

Ко мне Лёвка подошёл и спрашивает:

– Ты шоколадку съел? – а морда у самого хитрая.

– А что? – я его тоже спрашиваю.

– Да так. Ну, съел?

– Нет, – говорю.

– Давай меняться, – этот дурачок мне заявляет. И вынимает что-то из кармана. Что-то в руке у него было, слипшееся. Я даже не понял сначала, что.

Это паслён[2] оказался. Нашёл простака – шоколадку на паслён менять!

Я на него посмотрел так, посмотрел и пошёл по своим делам. У меня дела оказались срочные в уборной.

Шоколадку я спрятал там, где никто её найти не смог. В одном надёжном месте.

Какие ещё собаки?

В четверг нас с Эдькой назначили дежурными. По кухне! Не по территории! Картошки наедимся до отвала. Я об этом, можно сказать, с самых яслей мечтал – первый раз я буду дежурным.

Быдко подходит ко мне и говорит:

– Давай мы за вас сегодня подежурим.

Я чуть не рассмеялся ему в лицо, так смешно мне стало.

– Кто это – мы? – спрашиваю.

– Ну, я, Дирибай, Смирюгин.

Я так и знал.

Посмотрел я по сторонам, посмотрел – все уже в дом зашли, наша прогулка кончилась.

Быдко и остальные – детдомовцы. Они в наш детский сад до сих пор ходят, хотя им уже по десять лет. В школу их почему-то не берут, говорят, классы и так переполнены.

Я говорю:

– Понимаешь, Быдко, нас Зинаида Георгиевна сама назначила. Так что, извини.

А он:

– Ты скажи, что животом заболел, – и ухмыляется.

А он меня на три головы выше, прошу заметить.

Я подумал, подумал и говорю:

– Я про болезни врать не люблю, Быдко. Это плохая примета. Соврёшь – а потом по правде живот схватит.

– Схватит, схватит, – хихикает Смирюгин. Он тоже тут нарисовался – под глазом фингал. – Я те ща ка дам, и сразу схватит! – и опять хихикает.

– Ну, я пошёл, – говорю. – У меня дежурство не за горами.

Повернулся я к ним спиной – и иду. Там Эдька меня уже, наверное, заждался. Эдька же не знает, что я тут с этими один. Если бы знал, то…

Они меня схватили за шиворот, и я упал в грязь. Не думал, что они сзади нападут, все втроём. Схватили, значит, и тащат. Думаю, сейчас затащат меня в кусты и побьют. А до субботы – всего два дня осталось, синяки до субботы не пройдут.

Нельзя, чтобы меня побили, никак. А то мама плакать будет, и от Гальги влетит по первое число.

Я задумался, что делать – а кусты уже близко. Уже у забора маячат.

И тогда я заорал.

Я так никогда ещё не орал, ни разу в жизни. Даже когда мне лоб в хирургической зашивали.

– Помогите, – ору, – люди добрые! Спасите!

– Замолчи, – говорит Быдко, – а то ща ка…

– На помощь! Пожар! Горим!

Это меня Гальга научила. На пожар, говорит, быстрей всего люди сбегаются.

– Заткнись, кому сказал, – шипит Быдко.

А я ещё громче:

– Огонь! Пожар! Граждане, давай сюда!

Тут, конечно, все во двор высыпали. Зинаида Георгиевна впереди бежит, с вёдрами, только они у неё пустые.

Ну, детдомовцы глянули на это дело – и дёру дали.

Я встал, штаны отряхнул и жду, когда народ подбежит.

– Где пожар? Что горит? – Зинаида Георгиевна у меня спрашивает. – Покровский, отвечай немедленно!

Хотел я ей сказать, что это Быдко орал – но потом передумал. Быдко за такие дела из нашего детского сада сразу выгонят.

– Зинаида Георгиевна, – говорю, – это была ложная тревога.

– Как это – ложная? – она даже за сердце схватилась.

– Мне показалось. Думал, пожар, а это собаки кошку загнали на дерево. Видите?

– Какие ещё собаки? Что ты мне зубы заговариваешь?

– Извините, Зинаида Георгиевна, я сегодня дежурный. Мне на дежурство пора, – и пошёл себе спокойно на дежурство.

Эдька там уже картошку мыл.

Штанина на булавке

В пятницу мы опять сбежали с Эдькой в госпиталь. У нас в апреле открыли тыловой госпиталь на улице Сизова. Раньше там был клуб железнодорожников, а теперь туда привозят раненых солдат с фронта – на долечивание. Есть-то охота всё время, а они нас кормят. Хлеб дают, кусковой сахар, картошку. Иногда выносят молоко.

Мы у них недавно выступали с концертом, показывали самодеятельность. Детдомовских заставили танец разучить, а мы пели песню «Нас в бой ведёт товарищ Сталин».

Мой личный друг – дядя Сергей Иващенко. Он пехотинец, вернее уже бывший. Пять вражеских танков подорвал собственными руками, у него есть медали. Я видел один раз, когда их для газеты приехали фотографировать. Одна даже «За отвагу». Он раньше жил в деревне, в Белоруссии. У него немцы убили всю семью и дом сожгли. У дяди Сергея Иващенко раньше была семья – жена и сын, как я.

У него одна нога, хотя под халатом это не очень заметно. Только штанина выглядывает на булавке, ходит он на костылях.

Говорит:

– Хорошие вы пацаны, Олежек и Эдька. Люди что надо.

– Откуда вы знаете? – спрашиваю.

Просто я сам пока не знаю, хороший я или какой? Вот Эдька – хороший, понятное дело. А я какой? Дядя Сергей Иващенко меня только четыре раза видел, не считая концерта.

– Знаю и всё, – говорит.

– А как? – я не отстаю.

Мне просто интересно стало, правда.

– Вот вырастешь, поживёшь с моё и поймёшь. Чего я буду рассказывать.

– Расскажите лучше про «Тигров», – поддакивает Эдька.

«Тигры» – новые немецкие танки. Дядя Сергей Иващенко их под Ленинградом гранатами взрывал и сразу после этого к нам попал, в госпиталь.

Он хмурится:

– Рассказывал уже.

– А в атаку идти не страшно? – Эдька не отстает.

– Страшно, да не очень, непонятно отвечает дядя Сергей. – Назад куда страшней улепётывать. На задах-то – заградительный отряд. Есть тут у нас один, с фашистской пулей в спине – лежит, прохлаждается.

Предатель, мы сразу понимаем.

– Война кончится, я к своим поеду, на пепелище.

Дядя Сергей Иващенко вынимает из-за пазухи хлеб.

– Нате, ребятки. Жуйте на здоровье.

Горбушка моя любимая.

Мы делим её пополам и съедаем.

Как все

В субботу я чуть с Коробкой не подрался. Вернее, почти подрался. Возле умывальника стою – у нас умывальники такие длинные – на своём месте, главное, стою – а он вдруг берёт и толкается. Я у него спрашиваю:

– Коробка, ты что?

А он опять толкается.

Ну, я его тоже пихнул – легонько, в грудь. А он – меня. А я его тогда за лямку от штанов схватил и дёрнул – и она оторвалась. Коробка вдруг как заорёт:

– Фашист! Фашист!

Я обалдел. А Коробка заплакал. Тут, конечно, Зинаида Георгиевна прибежала, надавала нам подзатыльников и поставила в угол. Меня в один, Коробку – в другой. Он стоит в своём углу и шепчет:

– Фашист, фашист.

Чудной.

Им недавно похоронка пришла на отца. Он с тех пор такой, раньше-то обычный был, как все.

Живем!

После ужина за мной пришла мама. Не Гальга – мама! Я так соскучился, что чуть не умер.

– Соскучился? – мама спрашивает, и я киваю.

Мама обнимает меня крепко-крепко и нюхает в макушку. Она у меня почти лысая. Меня дядя Миша машинкой стрижёт, под бокс.

– Завтра пойдём в баню, – говорит мама. – Завтра женский день.

Мы идём по улице, солнце красное светит, телеги едут, воробьи летят. Мама улыбается и рассказывает, что Гальге, оказывается, достали угля.

– На целый месяц, представляешь! Живём?

– Живём!

Я взял маму за руку и крепко её держу. А другой – вынимаю из-за пазухи шоколадку.

– Это тебе, – говорю.

Мама смотрит на шоколадку и пугается.

– Ты что?

– Что?

– Ты зачем? – спрашивает.

– Мама, – говорю, – не волнуйся, это шоколадка от наших зарубежных друзей. Нам подарили на празднике. Ты такую никогда не пробовала, а нам почти каждый день теперь такие дарят. Ты ешь. Налетай!

Но мама почему-то заплакала. Не стала есть шоколадку, как я ни расписывал, какая она вкусная.

В общем, я домой эту несчастную шоколадку принёс и съел с Котькой напополам. Ему понравилось, хотя она уже почти растаяла.