Читать книгу Запретная королева - Анна О’Брайен - Страница 3

Несмотря на преграды, в конце концов я все-таки оказалась у алтаря. Где во всем своем царственном великолепии ждал меня Генрих Плантагенет.

– Миледи Екатерина, – приветствовал он меня галантным поклоном. – Я в восторге. Вы еще прекраснее, чем запомнились мне после нашей встречи. Ваши новые английские подданные, безусловно, одобрят мой выбор.

Его слова звучали казенно, как и требовал протокол, но я видела в его взгляде неподдельное восхищение – в этом не было никаких сомнений. В платье с корсажем из золотой парчи я чувствовала себя красавицей: камеристки Изабеллы превратили мое тело в царственный подарок, достойный короля. Меня тщательно вымыли с головы до пят, а волосы мыли и расчесывали до тех пор, пока они не заструились, как шелковый водопад. Брови выщипали, ногти подстригли, кожу натерли настойкой примулы, чтобы удалить даже намек на веснушки; меня шлифовали, наводя лоск и глянец, и в конце концов я засияла, словно отполированное до зеркального блеска серебряное блюдо, – и все это, чтобы порадовать Генриха. Из-под вуали на плечи мне спадали роскошные волосы – такие же золотистые, как ткань моего платья, – словно заявляя Господу в Его храме о моей девственной чистоте и голубой крови королевских домов Англии и Франции.

Подготовленная таким образом, я стояла во всем своем боевом облачении перед алтарем в церкви Святого Иоанна в Труа рука об руку с Генрихом, королем Англии. Он держал мою ладонь крепко, и его лицо, когда он смотрел на епископа, было строгим и сосредоточенным; впрочем, возможно, Генрих просто проникся торжественностью момента.

От каменного пола, как и от потолочных перекрытий, тянуло промозглым холодом, и я вся дрожала. Рука Генриха, лежавшая на моей, тоже была холодна; меня трясло, и я думала, что это заметили все собравшиеся, потому что моя вуаль трепетала, точно соцветья платана на свежем ветру. О, я не боялась, что в самый последний момент Генрих все-таки откажется от меня. Но когда ему по обычаю нужно было положить на молитвенник священника традиционную сумму в тринадцать пенсов (символическая плата жениха за невесту), мои глаза округлились от изумления: из его ладони посыпались золотые монеты. Тринадцать золотых ноблей[11] – огромные деньги. С другой стороны, эти тринадцать золотых ноблей, вероятно, были все-таки скромной платой за Французское королевство.

Я в очередной раз содрогнулась всем телом, с головы до пят.

– Не нужно так дрожать, – шепнул мне Генрих, когда епископ переводил дыхание. – Вам нечего бояться.

– Конечно, – с благодарностью за поддержку шепнула я в ответ; мне было приятно, что Генрих улыбнулся.

Какой он деликатный, подумала я. Разумеется, он должен понимать, что юная девушка, воспитанная в монастыре, трепещет в такой обстановке от благоговейного страха.

Епископ взглянул на нас, а затем, повернувшись к Генриху, торжественным голосом произнес:

– Vis accipere Katherine, hic praesentem in tuam legitiman uxorem juxta ritum sanctae matris Ecclesiae?[12]

– Volo[13].

Генрих ответил мгновенно, не колеблясь ни на миг; но любящего или хотя бы благосклонного взгляда в знак признания нашего союза не последовало. Глядя прямо перед собой, точно всматриваясь в наступающую вражескую армию, появившуюся из-за холма, и по-прежнему крепко сжимая мою руку, английский король ответил так решительно и громко, что это слово взмыло к высоким сводам храма у нас над головой и вернулось, отразившись тысячекратным эхом:

– Volo, volo, volo, volo…

Сначала по рукам, а потом и по спине у меня побежали мурашки. Генрих выглядел гордо, как хищник, как орел, а его ответ прозвучал как заявление о праве собственности – как на меня, так и на его новое приобретение – Францию.

К горлу подкатил комок, и я с трудом сглотнула. Во рту мучительно пересохло, и я испугалась, что из-за этого не смогу ничего сказать, когда придет мой черед отвечать; мысли не стояли на месте, а порхали вокруг неопределенных и сбивающих с толку нюансов моего замужества, словно только что родившиеся бабочки на едва обсохших крылышках.

Моим приданым была королевская корона Валуа. Таким образом, Генрих становился наследником престола Франции. Право на французский трон перейдет к нашему – моему и Генриха – отпрыску как к законному правопреемнику в бессрочное владение. Меня подали королю Англии, как изысканное угощение на золотом блюде, с Французским королевством в придачу. Моя принадлежность к династии Валуа стоила для него больше, чем выкуп за взятого в плен вражеского короля.

Бабочки, порхающие в моей голове, на короткое время приземлились, и я взглянула на Генриха. Даже он, известный мастер ведения жестких переговоров, не смог скрыть торжествующего выражения победителя, когда отвечал на заданный священником вопрос.

Епископ ободряюще взглянул на меня и прокашлялся. Он что, уже обращается ко мне? Я заставила себя сосредоточиться. Скоро все закончится, и через каких-то полчаса я стану женой Генриха…

– Vis accipere Henry, hic praesentem in tuum legitiman maritim juxta ritum sanctae matris Ecclesiae?[14]

Я провела языком по пересохшим губам.

– Volo.

Мой ответ был не таким звонким, как у Генриха, но все равно достаточно четким. Я не стыдилась себя и решения, принятого от моего имени. Многие французские аристократы были против того, чтобы это произошло. Когда моя мать одной фразой предложила англичанам и меня, и корону Франции, при дворе Валуа поднялся громкий ропот. Но чтобы сохранить лицо, чтобы как-то смягчить позор низложения правящего короля, моему отцу позволено было носить корону до конца жизни. Для некоторых это выглядело подачкой, довольно скудной.

К кульминации этой непростой политической договоренности меня вернул торжествующе звучащий голос епископа:

– Ego conjungo vos in matrimonium. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen[15].

Все было кончено. Мы с Генрихом официально стали супругами. Тут же раздались хвалебные песни, исполняемые музыкантами и певцами, которых, одарив щедрой платой, свозили сюда со всей Англии, но когда мы повернулись лицом к собравшимся, тучи снаружи внезапно сгустились и в огромное западное окно храма громко застучали крупные капли дождя.

Я вздрогнула, отказываясь признавать в этом дурное предзнаменование. Генрих, вероятно, желавший побыстрее закончить церемонию, нетерпеливо сжал мою руку еще крепче, и я украдкой взглянула на него из-под вуали. Нет, подумала я, это не орел. Это лев или леопард, как один из тех, что красовались у него на груди. Генрих сиял, что было вполне понятно. Для него это был триумф, не менее значительный, чем победа в битве при Азенкуре, а я была наградой, военным трофеем, дававшим Генриху все то, на что он надеялся.

Но война, конечно, будет продолжаться. Мой брат Карл, дофин, и его соратники никогда не встанут на колени. Понимает ли это мой новый супруг? Я была уверена, что понимает, но в данный момент Генрих, стоя с гордо поднятой головой, выглядел так, будто уже владел всем миром. Я, его желанная невеста, не была центральной фигурой на этом ярком историческом гобелене. Центром внимания для всех присутствующих был Генрих, и так в нашем браке будет всегда.

– Вы снова дрожите, – тихо сказал он мне.

Я нервничала, напряжение внутри меня нарастало. Я не ожидала, что Генрих заговорит со мной, пока он вел меня по широкому проходу между скамьями к большой двери в западном крыле церкви; взгляд его скользил по рядам гостей, словно искал слабину в боевых порядках противника на поле битвы.

– Нет, – ответила я и попыталась напрячь мышцы и успокоить дыхание; ничего не вышло. – Да, – с сокрушенным вздохом призналась я: так или иначе, Генрих все равно знал, что я его обманываю.

– Вы боитесь? – спросил он.

– Нет, – снова солгала я.

– Не стóит. Все это очень скоро закончится.

От этих слов мой страх десятикратно усилился, ведь после всего этого мне предстояло остаться с ним наедине.

– Я просто замерзла, – сказала я.

В этот миг через окно справа от нас, словно благословение Господне, в храм ворвался яркий золотой луч солнца, пробившийся сквозь просвет в тучах. Золотая цепь с драгоценными камнями на шее Генриха словно вспыхнула огнем. Казалось, что леопарды на его вздымающейся во время дыхания груди напрягают свои золотые мускулы; его черные волосы блестели, как шкура породистого жеребца. Отблески света на складках моей вуали не шли ни в какое сравнение с этой красотой.

Генрих был великолепен, и я поймала себя на том, что инстинктивно вцепилась в его руку, как рыцарь, сжимающий рукоять спасительного меча. Угадав мой страх по выражению моего лица и судорожно сжавшимся пальцам, король успокаивающе мне улыбнулся, и напряжение отпустило – мне стало легче.

– Кубок вина согреет вас. – Жесткие черты его лица смягчились. – Наконец-то дело сделано, – сказал Генрих, поднося мои пальцы к губам. – Отныне, Екатерина, вы моя жена и королева – поздравляю вас. Самому Господу было угодно, чтобы мы были вместе. – С этими словами он поцеловал меня в губы прямо посреди церкви, на глазах у всех. – Вы сделали меня счастливейшим из смертных на всем белом свете.

Мое трепещущее сердце мгновенно растаяло от жара его пламени; я почувствовала, как горячая кровь пульсирует у меня в теле, от кончиков пальцев до ступней ног. К моему удивлению, крошечный комочек радости внутри меня стремительно разрастался, возрожденный к жизни простым пожатием руки и прикосновением губ стоявшего рядом со мной мужчины; я чувствовала себя счастливой, прекрасной и желанной.

Зачарованная осознанием того, что я стала женой Генриха и он первым поздравил меня с этим, я широко улыбалась, проходя мимо приглашенных и излучая уверенность в себе, волнами расходившуюся в стороны. Я больше никогда не буду никчемной, нежеланной и презираемой; Генрих спас меня, отведя мне место в своей жизни и своем королевстве.

Там, где алтарная часть храма под высоким сводом переходила в неф, мы задержались. Позади нас неторопливо формировалась процессия из знатных англичан и французов, и у нас появилась возможность переброситься несколькими словами.

– Англия ждет возможности поприветствовать новую королеву, – сказал Генрих, кивая кому-то из знакомых слева от себя.

– Я надеюсь увидеть Англию в самое ближайшее время, – ответила я, с облегчением отметив, что голос мой звучит спокойно, без намека на внезапно охвативший меня страх из-за того, что мне придется жить в Англии – стране, о которой я ничего не знала, – среди чужих для меня людей. Счастье, охватившее было меня, оказалось недолговечным.

– Вам понравится прием, который я для вас приготовил. Вас будут торжественно встречать по всей стране, от края до края.

Когда Генрих повернулся от толпы ко мне, его лицо светилось улыбкой. Красивый мужчина, примеряющий на своих плечах бремя огромной власти – легко и естественно, будто шелковый летний плащ. Что же такое он во мне увидел? И что бы желал увидеть? Полагаясь на женскую интуицию, я гордо и с достоинством, как и подобает королеве Англии, подняла подбородок и улыбнулась в ответ.

– Благодарю вас, милорд, – ответила я.

Генриху это явно понравилось, и тут моя новоиспеченная уверенность в том, что он позаботится обо мне и защитит от страха неизвестности, вдруг заставила меня добавить:

– И, кстати, спасибо за подарок, сир. Я очень его ценю. С вашей стороны это было…

При этих словах его брови удивленно дрогнули.

– Я не посылал вам никаких подарков, миледи.

– Но как же так?..

Разве его записка не подтверждала этот неопровержимый факт?

– Вы прислали мне свой портрет.

Заметив в его хмуром взгляде непонимание и даже намек на недовольство, я поняла, что ошиблась. Куда только подевались моя царственная гордость и достоинство? Своим маловразумительным ответом я лишь усугубила неловкую ситуацию. Я злилась на себя, ругая за неспособность сохранять уверенную невозмутимость, в отличие от Мишель.

– Простите меня. Наверное, я что-то перепутала, – сумела выдавить я из себя, покраснев до корней волос.

Мои мысли путались, и я молилась про себя, чтобы в этот миг поблизости не было Изабеллы и она не слышала, как я продемонстрировала полную несостоятельность, пытаясь выйти из затруднительного положения.

– Полагаю, его прислал вам мой брат Бедфорд, – заметил Генрих.

– Д-да, – пролепетала я. – Думаю, так все и было.

Наступило неловкое молчание; наша процессия нетерпеливо переминалась с ноги на ногу в ожидании начала шествия. Его брат. Ну конечно! Я вспомнила любезное обращение Бедфорда во время нашей первой встречи. Генрих не стал бы дарить мне символ собственной самооценки. Испытывая душевные страдания, значившие для моего мужа так мало, я судорожно сглотнула, но тут же мысленно отчитала себя. Как-то слишком уж легко меня заставили страдать. Мишель права: мне необходимо срочно повзрослеть. Генрих не виноват, что мое счастье оказалось мимолетным. Это моя вина.

Видимо, почувствовав мое смятение, Генрих успокаивающе похлопал меня по руке, будто маленького ребенка, после чего обернулся через плечо к стоявшим прямо за нами. Это были три его брата – Бедфорд, Глостер и Кларенс. А также дядя Генрих, епископ Винчестерский. Король усмехнулся.

– Вы готовы? Моя дорогая супруга едва не замерзла до смерти. А ее здоровье – моя главная забота. Если хотите и далее быть у меня на хорошем счету, бойко переставляйте ноги. – Его усмешка коснулась и меня. – Дай ей свой плащ, Джон. Ты прекрасно обойдешься и без него.

Лорд Джон со смехом повиновался, и вот я уже закутана в складки тяжелого бархата. Генрих лично застегнул отороченный мехом воротник у меня на шее.

– Ну вот. Мне следовало позаботиться об этом заранее. Должен сказать, что вам этот плащ идет больше, чем моему брату.

Моя дорогая супруга. Его пальцы двигались проворно и уверенно, а поцелуй в лоб был легким и нежным; я продолжала дрожать, но теперь уже от удовольствия – такое внимание и забота были мне чрезвычайно приятны. Я замужем за Генрихом, королем Англии. Теперь у меня есть собственная семья. Впервые в жизни я была связана с человеком, ставившим мое счастье и благополучие выше остального, и его прикосновения меня согревали.

Была ли это любовь? Я не сомневалась, что так оно и есть, ведь мое сердце переполняли непонятные мне желания. Подняв глаза на мужа, двинувшегося в сторону открывшихся дверей, я обнаружила, что Генрих все так же смотрит на меня, словно спокойно оценивая новое приобретение; затем его красивые губы изогнулись в улыбке, а в глазах блеснул отраженный блеск свечей. Его рука сжимала мою ладонь уверенно и властно: я знала, что он хочет меня и никуда не отпустит, и была этому рада.

Я была ослеплена. Мои надежды на этот брак превосходили женские мечты. На то была Божья воля – ведь Генрих сам так сказал, не так ли? Значит, все будет хорошо. Я это знала.

– Ну, в общем-то, могло быть и хуже. Или не могло? – За этими словами последовал язвительный смешок.

Я сидела на почетном месте за праздничным столом – на пиру в честь нашей свадьбы.

– Она слишком молода.

– Но все-таки Валуа.

– Довольно красива.

– Да, если вам нравятся бледные и вялые.

– Поступок Генриха меня удивил. Я-то думала, что он в конце концов попадет под каблучок более крепкой женщины.

Я покраснела от смущения и неловкости. Кем бы я ни была, но уж крепкой женщиной меня никак нельзя было назвать. Зародившаяся было уверенность в себе, помогавшая мне сохранять осанку во время венчания, стремительно утекала, словно паводковая вода через зимний шлюз. В народе говорят, что тот, кто подслушивает, никогда не услышит о себе ничего хорошего. Как верно подмечено! К сожалению, я понимала английский язык уже достаточно хорошо, чтобы уловить смысл этой беседы между тремя английскими дамами.

Знатные и высокомерные, они присутствовали на церемонии моей свадьбы; теперь же, когда пиршество подходило к концу и я знала, что мне необходимо будет встать и достойно выйти из-за стола под внимательными взглядами приглашенных гостей, дамы придвинулись ближе друг к другу, чтобы посплетничать, как и подобает женщинам. Я решила, что они говорят все это не для того, чтобы меня задеть. Наверное, они думают, что я ничего не понимаю.

– Как вы считаете, она унаследует… проблемы Валуа?

– Какие именно? Их так много.

– Безумие, разумеется. Вы видели ее отца? Неудивительно, что они держат его взаперти. – Это сказала розовощекая брюнетка, у которой по всем вопросам было собственное мнение, причем каждый раз не в мою пользу.

Я взглянула на Генриха, чтобы увидеть его реакцию, но он оживленно беседовал со своими братьями Бедфордом и Кларенсом, сидевшими справа от него; все трое энергично орудовали ножами.

– А вероломство…

– Экстравагантность…

– Адюльтер…

Дамы дружно посмотрели в сторону Изабеллы, пытавшуюся в этот миг привлечь внимание какого-то мужчины, а затем перешли на шепот, но все равно говорили недостаточно тихо, чтобы я не могла расслышать их слова.

– Она любит юных мужчин, причем чем моложе, тем лучше. Блудница да и только. Которая превращается в настырную стерву, везде сующую свой нос, когда речь заходит о политике.

– Хотелось бы надеяться, что эта не унаследовала от своей матери ничего такого.

Брюнетка бросила на меня быстрый взгляд. Я невозмутимо смотрела прямо перед собой, сосредоточив внимание на лежавших на столе крошках, словно они несли в себе какое-то важное послание.

– Безумие в любом случае лучше, чем необузданная похоть.

Последовавший за этим тихий ехидный смешок был точно удар кинжала в мою нежную девичью плоть.

Головы дам вновь сдвинулись поближе друг к другу.

– Если невеста иностранка, да еще и любит командовать, – это всегда серьезная проблема. Она захочет насадить у нас французские порядки. Навязать нам свои правила.

Они дружно и с возмущением вздохнули.

– Может быть, она ожидает, что мы и разговаривать с ней будем по-французски?

– Как думаете, станет ли она соблазнять наших молодых придворных, когда король будет в отъезде?

К этому времени я была уже охвачена ужасом. Так вот что думают обо мне англичане? Я только-только вступила в брак, а во мне уже видят французскую распутницу, любительницу позабавиться? Неужели предполагается, что я сделаю этих женщин своими придворными дамами? Неужели у меня не будет выбора?

– Похоже, ей и сказать-то нечего. До сих пор она едва связала пару слов.

«Они жестокие, – шептал мне внутренний голос. – Ты им не нравишься. И они постараются причинить тебе боль».

Я знала, что это правда. Эти дамы уже осудили меня, признали неподходящей для новой роли. Мне хотелось закрыть уши руками, но как раз в этот миг наступила тишина, краткий перерыв, во время которого менестрели большими глотками пили эль, чтобы промочить пересохшее горло, а музыканты подстерегали слуг, проносивших мимо блюда с угощениями, чтобы стащить оттуда что-нибудь, если удастся.

– Она не похожа на властную женщину. Скорее это робкая серая мышка…

В моей груди под роскошным, черным с золотом корсажем кипело от негодования. Этот праздничный пир должен был стать для меня триумфом. Мэр Парижа прислал Генриху несколько повозок, доверху наполненных бочонками вина, в знак благодарности за то, что тот не сровнял городские стены с землей. Возможно, губы моей избалованной матери и кривились в пренебрежительной ухмылке, когда она пила этот прекрасный выдержанный напиток, но его качество на самом деле было выше всяких похвал.

В жарком зале у нас над головами тяжело свисали полотнища флагов с английскими леопардами и лилиями Валуа. Казалось, мне следовало бы ликовать. Рядом со мной сидел самый могущественный мужчина Европы – да еще и самый красивый, с моей точки зрения, – и было непонятно, как можно быть настолько глупой, чтобы позволить этим чванливым англичанкам испортить мне праздник? Между тем их отчетливо звучащие голоса продолжали перемывать мне косточки.

– Она выглядит такой холодной…

– Как думаете, удастся нашему Генриху растопить этот лед?

– Ему придется постараться. Ведь он рассчитывает еще до конца года обзавестись сыном.

– Но сможет ли он быть уверен в том, что это его ребенок?

Тут мне стало еще холоднее и я почувствовала себя брошенной на крошечном островке посреди моря общего разговора, в котором я не участвовала, потому что, как только я хотела что-то сказать, слова застывали у меня на губах. Я испытала огромное желание протянуть руку и коснуться рукава Генриха, чтобы он спас меня от этого недоброжелательного окружения, и я уже приготовилась это сделать, но тут увидела, что мой муж отламывает куски хлеба и расставляет их под прямым углом друг к другу, изображая таким образом… ну, в общем, не знаю, что он хотел показать своим собеседникам.

– Здесь назревает серьезная проблема, – указал он. – И здесь тоже.

– Однако ее можно решить, – возразил Кларенс. – Если нам удастся взять Санс.

Опять разговоры о войне. Внутри у меня все сжалось от тоски и уныния, и я отдернула уже поднятую руку.

– Крепость Санс – ключ к этому региону, – кивнул Генрих. – Это нельзя откладывать. Их открытое неповиновение лишь ободрит остальных, внушит им уверенность.

– Но все же у нас есть время, чтобы достойно отпраздновать твою свадьбу, Хал. – Тут я заметила, что брат Генриха лорд Джон смотрит на меня с улыбкой. – К тому же ты должен развлекать свою молодую жену.

– Разумеется. – Генрих обернулся ко мне; когда он увидел, что я слушаю их разговор, его глаза вспыхнули, сосредоточенное лицо ожило, а на губах появилась теплая улыбка. – Но моя жена все поймет. Мне необходимо взять Санс. Вы ведь понимаете меня, Екатерина, не так ли?

– Да, милорд. – Я не была уверена насчет того, что именно должна была тут понять, но, похоже, именно такого ответа мой супруг от меня и ожидал, потому что он тут же принялся вновь переставлять схему из разных предметов на столе.

– А вот после того как Санс капитулирует…

Я тяжело вздохнула и опустила взгляд на стоявшую передо мной золотую тарелку. «Интересно, откуда она взялась?» – удивилась я. Вся золотая посуда, которая у нас имелась, давно была продана или заложена – либо же хранилась в личной казне Изабеллы. По-видимому, это англичане привезли ее с собой, чтобы произвести на нас впечатление своим великодушием. Вполне вероятно, что отныне я всегда буду есть с золотой тарелки. Потому что теперь я королева Англии…

Мои мысли были прерваны долетевшим до меня шепотом английских сплетниц.

– Ей не удержать интерес Генриха. Вы только посмотрите! Король уже опять строит военные планы, а ведь он пока что даже не уложил ее в постель!

– Не скажешь, что он от нее без ума, верно?

Я изо всех сил старалась не позволить, чтобы их журчащее хихиканье меня ранило.

– Ему нужна супруга, в жилах которой течет горячая красная кровь, а не разбавленное водой молоко. Женщина кипучая и соблазнительная. А эта выглядит как наряженная разрисованная кукла.

Кипучая? Соблазнительная?

Разумеется, я не была кипучей! А они что, ожидали, что я стану неистовствовать? Что же касается соблазнительности… Если речь шла о том, чтобы использовать женские ухищрения для привлечения мужского внимания, то я просто не знала, как это делается, и не осмеливалась пробовать. Чего вообще ожидали от меня эти дамы, ведь все мыслимые правила хорошего поведения мать вдолбила в меня после первой неудачной попытки выдать меня за Генриха в Мелёне. Ничто не должно было сорвать переговоры в Труа. Ничто! Моя речь и манеры должны были быть безупречными. Я настолько забила себе голову наставлениями, что цепенела при мысли о мести Изабеллы, в случае если Генрих вновь меня отвергнет.

Но эти надменные английские дамы, разумеется, ничего не знали. Да и откуда им было знать, если этого не знал даже Генрих – я бы ни за что ему в этом не призналась! Я бы не вынесла презрительного неодобрения на его лице при упоминании о том, что я намеренно стала слабой и податливой.

Я чувствовала на себе взгляд матери, даже несмотря на то, что она сидела на другом конце стола и разговаривала с кем-то, кого я не видела. У меня пересохло во рту, и я поднесла к губам кубок, но он был почти пуст – на дне осталось лишь несколько капель. Занервничав под пристальным взглядом Изабеллы, я неловко поставила кубок обратно; золоченый сосуд опрокинулся, покатился по столу, проливая на белоснежную скатерть остатки вина, а затем со звоном упал на паркетный пол.

Я была в ужасе от собственной неловкости; у меня перехватило дыхание, и я принялась старательно молиться, чтобы никто ничего не заметил. Мольбы мои оказались напрасными: похоже, все до единого в этом зале обратили внимание на то, как неуклюжа новая французская жена короля, роняющая свой инкрустированный драгоценными камнями золотой кубок на пол прямо посреди свадебного пиршества.

Изабелла нахмурилась. Бедфорд отвел глаза. Мишель удивленно подняла брови. Глостер резко вздохнул. Еле слышный смешок придворных дам сообщил мне о том, что моя оплошность не осталась ими незамеченной и дополнила и без того длинный список моих недостатков. Я судорожно сжала пальцы у себя на коленях, даже не пытаясь поднять дорогой сосуд. Единственное, чего мне хотелось в этот миг, – это чтобы земля разверзлась у меня под ногами и поглотила меня вместе со злосчастным кубком, избавив от всех этих ужасных взглядов.

И тут сердце у меня оборвалось окончательно; Генрих вдруг оставил свое военное планирование. Не сказав ни слова, он протянул руку, поднял кубок, подбросил его в воздух и, ловко поймав на лету, поставил передо мной. Если в зале и оставался человек, не заметивший моей неловкости, на поступок короля обратили внимание все.

– Не налить ли вам еще вина, Екатерина? – спросил Генрих.

Я не смела поднять глаза ни на него, ни на кого-либо другого.

– Благодарю вас, сир.

Пить вино мне не хотелось. Было бы безумием напиваться, чтобы расслабиться и скрыть смущение под пристальными взглядами, но согласиться было проще, чем отказаться. Я уже поняла, что людям гораздо больше нравится, когда я соглашаюсь.

Генрих смотрел на меня с усмешкой.

– Вы довольны?

– О да, милорд. – Я даже попыталась улыбнуться, но улыбка вышла натянутой и никого не смогла обмануть.

– Этот бесконечный пир все же когда-нибудь закончится.

– Да, милорд. Конечно, закончится.

– Но вам необходимо привыкать к такого рода застольям.

– Да.

Я открыла рот, чтобы добавить что-нибудь более вразумительное, но Генрих уже отвернулся в сторону – и я вновь заметила недовольный взор матери, похожий на взгляд безжалостной змеи: такой же бесстрастно холодный и смертельно опасный. В голове у меня, заглушая болтовню придворных сплетниц, зазвучал отрывистый, резкий голос Изабеллы, которым она ранее давала мне инструкции, захлестнувшие меня сейчас черной волной:

«Никогда не заговаривай, если тебе нечего сказать или пока к тебе не обратятся.

Улыбайся, но не смейся громко. Никогда не показывай зубов.

Ешь и пей деликатно и не слишком много. Мужчинам не нравятся женщины, сметающие с тарелки все до последней крошки и облизывающие пальцы».

Этого я и так не стала бы делать, несмотря на то что голодное детство приучило меня с уважением относиться к еде на тарелке.

«Сдержанность – главное достоинство. Никогда не высказывайся категорично и не спорь. Мужчины не любят женщин, которые с ними спорят.

Не критикуй ничего английского.

Не флиртуй и не поедай глазами менестрелей».

Я понятия не имела, что значит флиртовать.

«Если в этом браке не будет детей, потому что ты не понравишься Генриху, я отошлю тебя обратно в Пуасси. Там ты пострижешься в монахини под присмотром старшей сестры. Я же снимаю с себя ответственность за твое будущее».

– Полагаю, она еще девственница… Впрочем, можно ли было сохранить девственность при французском дворе, где царят распущенность и разврат? – Шепот брюнетки поразил меня в сердце, точно стрелой.

Я уже молила Господа о том, чтобы этот пир как можно скорее закончился.

Продемонстрировав чрезвычайно приятную для меня галантность, Генрих с поклоном помог мне сойти с помоста и в последний раз вверил заботам матери. Охваченная страхами и тревогами, я тем не менее заметила, что троица английских дам тоже встала: они действительно входили в мое новое придворное окружение.

Я шла в свою спальню в сопровождении эскорта, язвительно и докучливо твердящего, что моя неопытность – дело поправимое и скоро с этим будет покончено, однако моя мать оборвала этот поток банальных глупостей, решительно захлопнув дверь комнаты прямо перед носом у оторопевших английских дам и не проронив при этом ни одного извинения. Под возмущенное щебетание, доносившееся из коридора, я внутренне сжалась в преддверии еще одной серии родительских наставлений. Избежать этого было невозможно, так что мне приходилось стойко воспринимать все ее советы, какими бы они ни были. Скоро я стану самостоятельной женщиной. С благословения Господа нашего скоро я стану женой Генриха не только формально. Скоро я выйду из-под материнского контроля, и Генрих не будет со мной суров.

Чувствуя, как в моем сердце трепещет слабый огонек надежды на счастливую жизнь с Генрихом, я стояла неподвижно, в то время как с меня снимали платье из золотой парчи, украшенное горностаевым мехом, обувь и чулки, пока я не осталась в одной нижней льняной сорочке. После этого мне было велено сесть, чтобы Гилье, моя личная служанка, могла распустить и расчесать мои волосы – символ девственной чистоты. Изабелла стояла передо мной, скрестив руки на груди.

– Ты знаешь, что будет дальше?

Хороший вопрос. Как ни печально, но познания об этом у меня отсутствовали напрочь. Моя мать молчала как рыба, Мишель стыдливо скрывала подробности своей супружеской жизни с Филиппом, а любящей нянечки, которая позаботилась бы о том, чтобы я узнала, чего мне сейчас ожидать, у меня попросту никогда не было. Спросить же о таких интимных подробностях у Гилье у меня просто не хватало духу.

– Или же эти черные ворóны в Пуасси держали тебя в неведении о том, что происходит между мужчиной и женщиной?

Разумеется, а как же иначе? Эти «черные ворóны» считали грехом все, что касается их тел, спрятанных под черными рясами. Знания мои носили самый общий характер и основывались на том, как ведут себя животные. Я бы никогда не призналась в этом матери. Потому что она решила бы, что я сама в этом виновата.

– Я знаю, что происходит, – отважно заявила я.

– Вот и прекрасно! – Изабелла явно испытала облегчение от того, что столь деликатные наставления не лягут тяжким бременем на ее плечи; вынув из сундука бутыль, она разлила в две чаши темно-красную жидкость и протянула одну из них мне. – Выпей. Это придаст тебе смелости. Злые языки утверждают, будто Генрих очень опытен в этих делах… впрочем, в его возрасте так, конечно, и должно быть. Он был неистовым юношей с ненасытным аппетитом и прославился тем, что вел с многочисленными подругами разгульную жизнь, полную сладострастия и пьянства, а затем бросал их.

– Ох. – Я послушно пригубила из чаши и отдала ее Гилье.

Пить мне не хотелось.

– Екатерина, ты не должна выглядеть наивной, по собственной глупости или против своей воли.

Выходит, Генрих может испытать ко мне неприязнь, если я выкажу невежество в этом вопросе? Нежный росток моего оптимизма быстро увял.

– А что нужно делать, чтобы не выглядеть наивной, мадам? – выдавила я из себя.

– Ты не должна от него уклоняться. Не должна делать ничего, что не пристало невинной девице. Не должна демонстрировать в постели неподобающий аппетит.

Не пристало невинной девице? Неподобающий аппетит? Все это ни о чем мне не говорило. Что же касается уклонения – именно так, похоже, я и повела бы себя с ним. Он причинит мне боль? Я хотела спросить об этом, но не решилась задать столь наивный вопрос. Подозреваю, что мать в любом случае ответила бы мне «да», просто потому, что ей доставляло удовольствие меня мучить.

– И не сиди, как каменное изваяние! Ты поняла меня, Екатерина?

– Да.

– Вот и хорошо. Все, что ему от тебя нужно, – это сын, и лучше не один, а несколько, чтобы гарантировать наличие наследника. Если ты докажешь, что способна к деторождению, если легко забеременеешь, – а я не вижу причин, по которым могло бы быть иначе, ведь у меня с этим все было в порядке, – тогда он вскоре оставит тебя в покое.

Мать нахмурилась и, подумав немного, добавила:

– Говорят, что, взойдя на английский престол после смерти отца, Генрих стал более целомудренным. Он больше не руководствуется зовом плоти. Он не ждет от тебя, что ты будешь изображать в постели потаскуху. Если только, разумеется, годы воздержания не разожгли в нем низменные страсти с новой силой. – Изабелла опустила хмурый взгляд на сжатые руки. – А такое вполне возможно. Никогда не знаешь, чего ожидать от мужчины.

Мои внутренние страхи рывком поднялись на новый уровень. Каким образом я могла бы изображать из себя потаскуху? Даже если моя мать не уверена, то…

– Как это «не знаешь, чего ожидать от мужчины»? – робко произнесла я.

– А так, что у него внезапно может проснуться в постели зверский аппетит.

Я судорожно сглотнула.

– И что… это всегда неприятно?

– Судя по моему личному опыту – да.

– Ох… У Гастона тоже был зверский аппетит? – спросила я, вспомнив одного особенно экстравагантного молодого придворного, прочно обосновавшегося во дворце Сен-Поль; эти слова сами сорвались с моих губ, и я сразу же о них пожалела. – Пардон, мадам.

– Дерзость тебе не к лицу, Екатерина, – заметила Изабелла. – Скажу только, что безумие твоего отца-короля иссушило его желания. Да, и еще одно: если Генрих приведет с собой в спальню товарищей, не тушуйся. Ты принцесса Валуа. Мы крепко-накрепко свяжем этого гордого короля договором. А теперь снимай сорочку и ложись в кровать.

После этого мать набросилась на Гилье, по-прежнему стоявшую возле меня с гребнем в руке; служанка застыла, будто кролик, заметивший охотящегося на него горностая.

– Завтра утром соберешь постель; простыни свернешь отдельно. Если кто-нибудь из этих гордых англичан будет задавать вопросы о девственности моей дочери или о ее способности стать королевой Англии, у нас будут доказательства в виде пятен крови на постельном белье.

Я закрыла глаза. Значит, мне все же будет больно.

– Да, Ваше Величество.

Отложив гребень, Гилье вынула из-за пазухи небольшой кожаный мешок. Развязав шнурок, она нагнулась над кроватью и принялась посыпать белоснежную ткань какими-то травами; комната мгновенно наполнилась резким ароматом.

– Что это? – недовольно спросила Изабелла.

– Это чтобы обеспечить зачатие, Ваше Величество.

Изабелла пренебрежительно фыркнула.

– В этом нет необходимости. Моя дочь и так исполнит свой долг. И в течение года родит наследника для Англии и Франции.

Я не посмела перечить. Быстро сняв сорочку, я скользнула в постель и, натянув простыню до самого подбородка, с ужасом принялась ждать, когда в коридоре послышатся приближающиеся шаги мужа; мной завладел леденящий страх, и от появившейся было уверенности в себе не осталось и следа.

Наконец дверь отворилась. Я затаила дыхание и зажмурилась – невозможно было с почтением смотреть в глаза королю Англии, лежа перед ним на кровати в чем мать родила, – но потом я вдруг поняла, что чего-то не хватает: раскатистого хриплого хохота, пошлых шуток, шума разгулявшейся пьяной мужской компании – ничего этого не было.

Генрих привел с собой лишь епископа; тот обошел вокруг кровати, где должен был быть закреплен наш священный брачный союз, окропил святой водой меня и постель, а также пажа – тот поставил на крышку сундука золотой сосуд с вином и два чеканных кубка тонкой работы и тихо отошел в сторону. Когда священник принялся читать многословную молитву за наше здравие и долголетие, я сквозь полуопущенные ресницы посмотрела на Генриха: все еще одетый в свадебный наряд и с мечом на поясе, он сосредоточенно слушал слова благословения, склонив голову. Дышал он размеренно и спокойно, отчего драгоценные камни, украшавшие его руки и грудь, загадочно мерцали в свете свечей, переливаясь разными цветами.

Я искренне завидовала его спокойствию. Наконец епископ закончил.

– Аминь, – произнес Генрих и коротко взглянул на меня.

– Аминь, – повторила я.

Улыбнувшись, епископ с невозмутимой торжественностью продолжил церемонию, перекрестив нас высоко поднятой рукой, и принялся горячо просить Господа даровать нам сына. В своих стараниях он разошелся не на шутку, но тут я заметила, как губы Генриха сжались. Он поднял глаза на священника.

– Достаточно.

Сказано это было довольно мягко, однако молитва оборвалась, резко, на середине фразы. Было очевидно, что приказы Генриха исполнялись мгновенно и беспрекословно.

– А теперь ступайте, – сказал Генрих. – Можете быть уверены, что этот союз, достигнутый с таким трудом, будет благословен. На то была Божья воля, чтобы принести мир и процветание нашим странам.

Широкими шагами он подошел к двери и с почтительным поклоном выпроводил из спальни епископа, пажа, королеву и Гилье.

И я в конце концов осталась с Генрихом наедине.

* * *

Я следила за тем, как он беспокойно ходит по комнате: Генрих подтянул занавеску балдахина, поправил сосуд с вином и кубки на крышке сундука, подбросил дров в затухающий огонь очага. Когда я уже думала, что он приблизится к кровати, Генрих вдруг опустился на колени на prie-dieu[16] – голова опущена, руки свободно сжаты перед собой, – и у меня появилась возможность хорошенько его рассмотреть. Я задумалась: что мне известно об этом мужчине, кроме мнения о нем других людей, в особенности Изабеллы? И пришла к заключению, что очень и очень мало. До сих пор я слушала окружающих и мысленно ужасалась тому, как нелестно они отзываются о человеческих качествах моего новоиспеченного мужа.

Генрих был мрачным и серьезным. Мало улыбался и оживлялся только тогда, когда речь заходила о войне и сражениях. Он был добр ко мне, его манеры были безупречны. Руководящая роль Господа много значила для него; верил Генрих и в могучую силу парадной показухи. Ведь это он настоял, чтобы мы с ним венчались с соблюдением полного обряда французской брачной церемонии. Генрих никогда не проявлял несдержанности, никогда не терял над собой контроля. И не производил впечатления человека, способного превратиться в постели в неистового зверя. Портрет очень точно воспроизводил его внешность, хотя в жизни мой муж, наверное, был еще красивее: в моменты воодушевления он становился так хорош собой, что у меня просто дух захватывало.

Неужели это все, что я могла сказать о нем, исходя из собственного опыта?

Генрих…

Я попробовала мысленно произнести его имя. Брат называл его «Хал». Могу ли и я звать его так же? Думаю, нет. Конечно, мне бы этого хотелось, но пока что я не осмеливалась обращаться к нему иначе, чем «милорд».

Генрих перекрестился и вдруг резко обернулся, словно догадался, что за ним наблюдают; смутившись, я почувствовала себя глупо, из-за того что он застал меня врасплох; я поймала себя на том, что густо покраснела, и быстро опустила глаза. Генрих выпрямился во весь свой немалый рост и медленно пересек комнату, направляясь ко мне, но позволил себе окинуть меня взглядом лишь тогда, когда присел на край кровати. Его рука коснулась моей, и я сильно вздрогнула.

– Вы снова дрожите.

К моему огромному облегчению, сказано это было по-французски.

– Да.

– Отчего же?

Ну какая женщина не испытывает дрожь в первую брачную ночь? Неужто он сам не понимает? Мне Генрих не казался равнодушным человеком, и я задумалась, как бы ему ответить, чтобы он не счел меня ущербной.

– Моя мать сказала, что вы приведете с собой друзей, – произнесла я. – Она предупредила меня, что… в общем, она меня предупредила.

– Это произошло только что? Но я ведь не привел друзей, так что можете расслабиться. – Выражение его лица оставалось мрачным, и это меня тревожило. – Не думаю, чтобы вы этого хотели.

– Вы очень добры. – Я не ожидала, что он мог подумать такое.

– Нет. Дело не в доброте. Просто в этом не было необходимости. Я не хотел, чтобы они здесь находились.

И тут я с тревожным трепетом поняла, что, принимая решение, Генрих не думал обо мне, а лишь прислушивался к собственным желаниям. В данном случае наши с ним интересы совпали, но мне не следовало тешить себя иллюзией, что такой выбор он сделал ради меня.

– Вы все время молчали на пиру, – заметил Генрих.

– Моя мать за мной наблюдала, – не подумав, быстро ответила я, но тут же пожалела о своей поспешности, потому что он удивленно поднял брови.

– А это имеет какое-то значение?

– Да. Точнее… я хотела сказать, что это имело значение. До того как я вышла за вас.

Я подумала, что нужно быть не в своем уме, чтобы спрашивать о столь очевидных вещах.

– Почему?

Стоило ли мне быть с ним откровенной? Я решила, что стоит, поскольку все это больше не имеет значения.

– Потому что у нее железная воля. И она очень не любит, когда кто-то нарушает ее планы.

Взгляд Генриха был задумчивым, а не осуждающим, но я решила, что он не до конца понимает, что я пытаюсь ему сейчас объяснить.

– У нее есть потребность подчинять себе людей. – Видя, что и это не помогло, я сдалась. – Вероятно, ваша матушка более добра к вам, – добавила я.

– Моя мать умерла.

– Ох!

– Я ее совсем не помню. Но вторую жену моего отца нельзя назвать злой. – По лицу Генриха пробежала тень мимолетного воспоминания. – Она действительно была добра ко мне, когда я был мальчиком.

– Она еще жива?

– Да.

– Вы с ней видитесь?

– Теперь уже нечасто.

– Но она ведь была добра к вам?

– Думаю, да.

Сказано это было без особого энтузиазма, и я подумала, что, наверное, здесь что-то не так. У Генриха определенно были с этой дамой не самые теплые отношения.

– Тогда вам никогда меня не понять, – сказала я.

– Наверное, вы правы. – Генрих взял мою руку, перевернул ладонью вверх и мягко погладил большим пальцем. Его брови слегка нахмурились. – Но французской королевы здесь сейчас нет. И она больше не имеет над вами власти, это не в ее юрисдикции. Так что вам незачем больше дрожать.

Только сейчас до меня окончательно дошло: Изабелла исчезла из моей жизни и то, что сейчас происходит между нами, ее уже не касается – и никогда не коснется. Эта мысль заставила меня улыбнуться. Я больше не трепетала; на самом деле меня охватило головокружительное ощущение эйфории, совершенно мне незнакомое. Это было прекрасное чувство свободы, расцветающее во мне, будто распускающийся розовый бутон.

– Потому что теперь власть над вами полностью принадлежит мне, – продолжал Генрих.

Я посмотрела ему в лицо. И веселье меня покинуло: я почувствовала себя неуютно под этим прямым пристальным взглядом; мой муж совсем не улыбался. Это было неприятно. Неужели в его лице я обрела нового сурового надсмотрщика?

– Моя мать командовала мной всю мою жизнь, – отважилась признаться я.

– Я буду делать то же самое, – отозвался Генрих. – Но вам это не будет в тягость.

Он выпустил мою руку, встал и отошел от кровати. Не зная, что сказать, я искала какую-нибудь безобидную тему, поскольку сам он не сподобился завести непринужденную беседу. Похоже, Генрих вообще не умел вести разговор. Молчание заставляло меня нервничать, и я ухватилась за первый вопрос, пришедший мне в голову.

– Мы скоро уедем в Англию?

– Да. Я хочу, чтобы мой наследник родился там.

Генрих снял с шеи массивную золотую цепь с рубинами и очень аккуратно уложил ее на крышку сундука, после чего сел, чтобы снять мягкие сапоги.

– Завтра состоится рыцарский турнир в честь нашей свадьбы, – вдруг сказала я – несколько непоследовательно.

– Да. – Его голос прозвучал приглушенно, ведь в этот миг он как раз снимал через голову тунику.

Я затаила дыхание.

– А вы будете в нем участвовать?

Генрих поднял на меня глаза и уже приоткрыл рот, чтобы что-то ответить. Но потом передумал и, кивнув головой, коротко бросил:

– Собирался.

– Вы будете сражаться за меня?

– Разумеется. На всех подобных турнирах вы будете почетной гостьей.

Я подумала, что это довольно странное выражение, но вслух произнесла то, что, с моей тривиальной женской точки зрения, в тот миг было главным:

– Мне нечего надеть – у меня нет наряда, подобающего почетной гостье рыцарского турнира.

Генрих тем временем укладывал свой пояс и меч рядом с золотой цепью.

– А что насчет платья, в котором вы венчались? Оно не подойдет?

Чисто мужской ответ, подумала я; с другой стороны, откуда ему знать нюансы?

– Не подойдет. Я одолжила его у матери. – Заметив скептическую ухмылку, я решила прибегнуть к железной логике, чтобы его убедить. – К тому же оно французское. А я теперь королева Англии.

Этот аргумент застал Генриха врасплох, и он впервые громко рассмеялся.

– Неужто у вас нет ничего другого? Наверняка…

– Платье, которое сшили для нашей с вами первой встречи, я оставила в Париже – когда мы, боясь вашего нападения, спешно уезжали оттуда.

Его брови сурово нахмурились, как будто я напомнила ему о незавершенной битве, но затем его лицо просветлело.

– Очевидно, я должен обеспечить вас достойным нарядом. Я отдам соответствующие распоряжения.

– Благодарю вас. – Что ж, уже неплохо. Я провела языком по пересохшим губам. – Я бы хотела выпить немного вина.

Мне нужно было кое-что ему сказать, и вино помогло бы мне избавиться от тяжести в груди и развязало бы мне язык.

Генрих недовольно опустил подбородок – то ли он редко наливал вино, то ли счел мою просьбу неразумной, – но потом все же с легким поклоном протянул мне прелестный резной кубок тонкой работы.

– Только не бросайте его на пол.

Я ожидала, что мой муж улыбнется, превратив это в шутку, но он, оставаясь совершенно серьезным, лишь отвернулся, чтобы налить второй кубок – для себя. Вероятно, на самом деле это все же было наставлением на будущее.

– Я не понравилась английским дамам, – заявила я, пригубив вино.

– Они вас совсем не знают.

Я снова приложилась к бокалу.

– Они говорят, что моя мать распутница.

– Екатерина. – Это прозвучало, как тяжкий вздох. Генрих был шокирован? – Весьма неразумно повторять чужие сплетни.

Его ответ меня не удовлетворил, и я опять сделала глоток вина.

– Я хотела бы сама выбирать придворных дам.

– И кого бы вы выбрали? – Его удивленно поднятые брови скрылись за упавшими на лоб волосами.

– Пока не знаю, – честно призналась я.

– Я уже назначил их – кое-кого из них вы видели на пиру, – как бы между делом сухо заметил Генрих. – Поскольку вам предстоит жить в Англии, будет лучше, если это будут англичанки. Леди Беатрис поможет вам сделать первые шаги на новом поприще.

– А разве вас не будет рядом со мной?

– Буду, но не все время.

Таким образом меня приговорили к обществу какой-то леди Беатрис. Я лишь надеялась, что это не та самоуверенная брюнетка. Я снова пригубила вино, чувствуя, как благодаря разливающемуся внутри теплу притупляется нервное напряжение; Генрих же ловкими движениями принялся распускать завязки на своей рубашке.

– А можно я оставлю себе Гилье?

– Кто это?

– Моя служанка.

– Как пожелаете.

Ему было все равно.

Генрих продолжал снимать с себя одежду, пока не остался в одних безупречно облегающих его тело шоссах[17]. Снова занервничав, я сосредоточилась на остатках вина в своем кубке и в результате выдала еще один совершенно не относящийся к делу вопрос:

– Как зовут вашу мачеху?

– Джоанна. Она из королевской династии Наварры.

– Я с ней познакомлюсь? Она находится при дворе?

– Нет. Она живет в уединении. У нее проблемы со здоровьем. – Сделав глубокий вдох, Генрих встал у кровати и теперь возвышался надо мной. – Екатерина. – Складывалось впечатление, будто ему совсем не хотелось говорить о мадам Джоанне, и мне показалось, что он начинает терять терпение.

– Рассказывала ли вам мать, исходя из собственной мудрости и, безусловно, имеющегося у нее опыта, о том, чего вам следует ожидать?

Я посмотрела ему в лицо, и успокаивающее тепло разом исчезло; я увидела, что губы Генриха неприязненно сжались в тонкую линию, и в очередной раз пожалела о том, что моя мать не отличалась особой разборчивостью и осмотрительностью в своих амурных похождениях. Сердце у меня оборвалось, но я не собиралась делать вид, будто знаю то, о чем на самом деле понятия не имела. Медленно, но неуклонно, как зимний туман, разплывающийся над покрытыми инеем заливными лугами, меня охватил леденящий душу страх.

– Нет, – призналась я. По-моему, Генрих опять вздохнул. – Я воспитывалась в женском монастыре… а моя мать сказала, что вы настолько опытны в этих вопросах, что моя неискушенность не имеет никакого значения. – Внезапно мне очень захотелось поколебать его самообладание и вывести из состояния холодной сдержанности. Я сделала большой глоток вина. – А еще она сказала, что вы вели распутную жизнь.

Нервное напряжение – и вино – сделали меня неосмотрительной. Я старалась во что бы то ни стало оттянуть момент, когда Генрих присоединится ко мне в постели. Сейчас меня уже всю трясло, и я ничего не могла с этим поделать.

– Она сказала, что ваша жизнь была полна сладострастия и пьянства – до тех пор, пока вы не стали королем и не оставили своих компаньонов.

– Не следует верить всему, что вам говорят, – ответил Генрих, и, хотя это было сказано спокойным тоном, мне показалось, что он раздосадован.

– Так это правда? – не унималась я.

– Что правда?

– Что вы бросили своих компаньонов. – У меня самой никогда не было компаньонов, которых можно было бы бросить.

– Да. Это было необходимо. Их общество не шло мне на пользу.

Я снова глотнула вина и собрала в кулак всю свою фальшивую отвагу, чувствуя, что моя голова уже немного кружится от мягкого дурманящего аромата великолепного бордо.

– А я? Я вам на пользу?

– Разумеется.

– Девственница королевского происхождения с бесценным приданым…

Его взгляд устремился на мое лицо и остановился на нем.

– Не думал, что мы будем говорить о политике…

– Я не знаю ничего иного, о чем можно было бы поговорить. Мои темы для беседы исчерпались.

– А еще, думаю, вы выпили слишком много вина. – Голос Генриха звучал мягко, но кубок он у меня забрал.

– Я не чувствую себя пьяной, – подумав, заявила я. – Мне следовало говорить о чем-нибудь другом?

– Вам вообще не следовало говорить. – С этими словами Генрих погасил свечи, сжав фитиль пальцами.

Я была рада, что все происходило в темноте. Я совсем не была уверена, что момент, когда я стала женой Генриха в плотском понимании этого слова, был опытом, который мне хотелось бы повторить. Одно могу сказать: хорошо, что все случилось очень быстро.

Что мне запомнилось?

Боль, конечно; физическое проникновение; тяжесть его тела на мне, отчего я чувствовала себя раздавленной. Но таков ведь удел всех девственниц, не так ли? Была во всем этом стыдливая неловкость, очень меня смущавшая. В конце концов, моя мать получит столь необходимые ей испачканные простыни, а я со временем смогу к этому привыкнуть… А еще я помню гнетущее ощущение неотвратимости происходящего: исходящий от Генриха жар, прикосновение его грубых мозолистых рук, когда он овладевал мной. В его мускулистом теле солдата, не дававшем мне ни на секунду перевести дыхание, чувствовалась подавляющая мощь.

Когда же Генрих достиг кульминации, в спальне, как ни странно, стояла полная тишина, если не считать звука его шумного учащенного дыхания. Не помню, чтобы я получила удовольствие – как, впрочем, и он. Все это, решила я, довольно прозаично и лишено привлекательности.

«Ну хорошо, а чего ты, собственно, ожидала?» – раздраженно вопрошал мой внутренний голос, когда Генрих отодвинулся, избавив меня от тяжести своего тела, и уткнулся лицом в подушку рядом со мной. А ожидала я романтики в стиле баллад трубадуров, каких-нибудь ласковых слов – пускай даже и неискренних, – которые возбудили бы во мне страстные чувства. Нежностей, горячих поцелуев, участливого ободрения, а не просто молчаливой атаки приступом, холодной, умелой, направленной исключительно на достижение результата. Мне хотелось, чтобы Генрих, по крайней мере, обратился ко мне по имени. При этом я не считала, что жду слишком многого.

Возможно, все англичане занимаются любовью именно так. Может быть, для них это даже более приемлемо и я когда-нибудь смогу получать от этого удовольствие. Тогда мне сложно было это себе представить: мой опыт в этой области был ничтожным, но я научусь этому умению у Генриха. Он заслуживал способной жены, как и того, чтобы получать от нее желаемое.

Если после интимной близости я ожидала обмена задушевными словами – а я действительно этого ожидала, – то меня ждало разочарование. Генрих встал с кровати, зажег свечу и полез в один из своих личных сундуков, заранее принесенных в нашу спальню. Затем мой муж извлек оттуда и надел роскошный домашний халат из малиново-красного дамаска, отороченный соболиным мехом и спадавший тяжелыми живописными складками до самого пола. Застегнув пояс, сверкавший рубинами и агатами, Генрих провел пятерней по волосам, пытаясь привести их в некое подобие порядка, после чего посмотрел на кровать, где лежала я, вцепившись в край покрывала, подтянутого к самому подбородку.

– Желаю вам сладких снов. – С этими словами Генрих погладил меня по голове, а потом наклонился и легонько поцеловал в лоб – то был единственный поцелуй за все время этого действа. – Завтра вам понадобятся силы. День будет долгим и тяжелым.

И это все? Он так меня и оставит, ничего больше не сказав? Мне необходимо было по крайней мере знать, доволен ли он мной. Я не могла отпустить его просто так, не выяснив этого.

– Генрих. – Я впервые попробовала его имя на вкус. – А я… Как я… – Я запнулась, не зная, как сформулировать вопрос.

– Вы были именно такой, как я и ожидал, моя благородная жена, – ответил он и поцеловал меня в висок у основания волос; прикосновение его теплых губ было таким бесконечно нежным, что у меня замерло сердце.

Генрих закрыл за собой дверь, оставив меня растерянной и опустошенной; я была наивна и не ожидала, что проведу эту ночь одна. Наверное, мне не удалось его ублажить и он просто повел себя со мной вежливо в своей сдержанной, холодной манере. А может быть, на самом-то деле я все-таки его удовлетворила, но он старается этого не показывать. Что могло возбудить в нем такую же страсть, которую я видела, когда Генрих рассуждал об эффективном ведении осады и о передвижении войск для успешной атаки? Мне казалось, я знаю ответ на этот вопрос: если мне удастся зачать от него ребенка, это вызовет у Генриха бурную радость.

И я поклялась себе, что это случится – и очень скоро.

Раздался деликатный стук в дверь, и в комнату вошла Гилье, которая, должно быть, ожидала подходящей возможности. Она медленно подошла к кровати и присела в реверансе; мы посмотрели друг на друга. Примерно моего возраста, невысокая и опрятная, с деловитой манерой поведения, – чего так не хватало мне, – Гилье больше всех подходила на роль моей подруги. К тому же я чувствовала, что она гораздо опытнее меня в житейских делах.

– Ваш супруг остался доволен, миледи?

– Сказал, что да. – Я откинула покрывало и провела рукой по простыне: она была испачкана кровью достаточно, чтобы удовлетворить запросы Изабеллы. – И он убедился в моей невинности, несмотря на сомнительную репутацию моей матушки.

– Я позабочусь об этом, миледи. – Гилье засуетилась, приводя постель в порядок, а потом налила в таз еле теплой воды из кувшина. – Теперь, став женой короля Генриха, вы будете счастливее.

– Надеюсь.

– Вы ему понравились? – отважилась спросить она.

Столь личный вопрос меня удивил, и поначалу я не знала, что ответить. Я задумалась, взвешивая его заботливость с одной стороны и отсутствие особого воодушевления – с другой. Возможно, я пока что не очень хорошо его знаю, а может, изголодавшись по любви и привязанности, просто не в состоянии распознать это чувство, даже когда с ним сталкиваюсь.

– Думаю, да, – осторожно ответила я. – Перед уходом мой муж меня поцеловал.

– А он вам понравился, миледи?

– Да, – ответила я. – По-моему, я его люблю. – Мне тогда было девятнадцать лет.

– Вот и хорошо, – сказала Гилье, поправляя со всех сторон чистые простыни. – Я хотела сказать, хорошо, когда жена любит своего мужа.

– Но думаю, я выпила слишком много вина, – призналась я.

– Никто не осудит вас за это, миледи. С моей точки зрения, английский король холоден как рыба, но как он мог не влюбиться в такую прекрасную даму, как вы?

Чувства Генриха были слишком сложной темой, чтобы сейчас их обсуждать. Я несколько раз зевнула и в конце концов погрузилась в сон, в общем-то, удовлетворенная минувшим днем. У меня появился кое-какой опыт – это все же лучше, чем ничего; к тому же на завтра, когда я займу место в английском шатре в качестве избранницы Генриха, мне обещано новое платье. И при этом мне совершенно необязательно приглашать свою матушку в сопровождающие. Я буду наслаждаться рыцарским турниром как королева Англии и дам Генриху свой платок, который он повяжет, когда будет сражаться в мою честь. И когда он победит – а он обязательно победит, – я лично вручу ему награду. Нужно хорошенько выучить английский, чтобы разговаривать со своими придворными дамами.

Подозреваю, что я засыпала с улыбкой, вспоминая прощальную ласку Генриха и его последние слова: «Вы были именно такой, как я и ожидал, моя благородная жена».