Читать книгу 125 RUS - Анна Олеговна Ефименко - Страница 5

Владивосток (осн. 1860) – город и порт на Дальнем Востоке России, административный центр Приморского края, конечный пункт Транссибирской магистрали. Расположен на побережье Японского моря на полуострове Муравьева-Амурского.

(источник: телефонный справочник)

…Соль на моих щеках, ветер в растрепанной черноте моих волос, ультрамариновая болезнь разъедает глаза до самого дна, до сердцевины глазного яблока, а я наслаждаюсь каждым вздохом, каждым медленным перемещением взгляда, каждым шагом наверх и вниз, по бесчисленным лестницам, подъемам и спускам этого города. Панорамный обзор бухты Золотой Рог со стороны сопки Орлиное Гнездо – никогда в жизни не доводилось видеть подобной красоты. С огромной высоты ты созерцаешь величественные мосты, море, окруженное городом, или же, наоборот, город, который окружает море.

Еще немного, и можно расправлять крылья (или жабры – от тропической влажности у них есть все шансы вычертиться на шее), отрываться от гористой, угловатой земли, от крутых асфальтовых виражей, извилистых улиц и лететь вперед, наверх, прочь, на все четыре, потому что только здесь во все направления простирается океан. Не теплая курортная бирюза, припорошенная белым песочком, а настоящий океан, дикий и необузданный, густой, йодистый и кальциевый, выплевывающий завитушки водорослей, которые прибрежный ветер собирает в клубки наподобие перекати-поля.

Военные корабли, гордые, вечно настороже, чей угрюмый лик обращен к далеким берегам, могущим в иной момент стать вражескими, оберегают наши земли на Востоке. На Востоке и солнце встает – поднимается из океанских пучин раскаленной пятирублевой монетой, золотым медальоном, огненным шаром. Владей Востоком! Пушечный выстрел строго по расписанию каждый полдень; суда, военные и торговые, большие и не очень, самые разные суда, стоящие на рейде; с 1953 по 1991 год Владивосток был закрытым городом, жить в нем и посещать его разрешалось только гражданам СССР.

По-китайски Владивосток называется с незапамятных времен «Хайшеньвэй», что переводится как «город у мыса Трепанга» или «залив Трепанга», ибо издревле бытует легенда о приносящем счастье голубом трепанге, обитающем в этих водах (в просторечье трепанга иногда также именуют «морским огурцом»). У японцев же лиризма оказалось меньше – в период Мэйдзи (1868—1912 гг.) они окрестили уже существовавший тогда Владивосток «Урадзио», то есть «соляная бухта».

Я остановился в гостинице неподалеку от Спортивной набережной, в комнате с видом на Амурский залив. Девяносто процентов постояльцев составляют китайцы, японцы и корейцы. Отдельное удобство – почти на каждом этаже есть угол с микроволновой печью и большим термосом: в целях экономии можно иногда и не трапезничать в ресторане. Когда спустился туда заварить стакан сублимированной лапши, какой-то японец сказал мне: «Коннитива!»8, на что я церемонно и учтиво кивнул. Языковой барьер, который в моем случае становится барьером в буквальном смысле, ибо рот мой за всю жизнь не произнес ни звука, не позволил завести знакомства с азиатами. Вместо этого я, однако, завел приятельство с местным барменом по имени Сергей. Он примерно моего возраста, работает посменно на первом этаже, там, где на барной стойке красуется фарфоровый белый кот, зажмурившийся и сжимающий лапкой муляж бутылки Asahi – Серега называет его «пивным котиком». Мое общение с барменом началось, как и следовало ожидать, с листа бумаги, на котором я написал название желаемого напитка, и плавно перетекло в его рассказ о последних новостях в городе у мыса Трепанга, а также в бесконечные монологи об автомобилях.

Практически у всех здесь японские машины с правым рулем, большинство из них – белого цвета. Это сочетание сверкающих белых автомобилей, морской и небесной синевы вкупе с крепко сбитыми белоснежными облаками кажется весьма гармоничным. Так, гуляя по Океанскому проспекту внезапно осознаешь, что автомобильная пробка на дороге движется лишь в двух направлениях: в море или в небо. Что ж, оба направления мне одинаково симпатичны, а значит, это мой город. И я не должен терять время, а как можно скорее обзавестись собственным транспортом (давешняя мечта наконец-то приобретает реальные очертания).

Из неприятного: приключения моих эдаких-разэдаких стираных предметов гардероба не закончились. Они продолжаются, но, увы, уже без моего участия. Потому что в аэропорту умудрился взять чужой чемодан, являющийся абсолютной копией моего. Едва начав расстегивать такую непривычно податливую молнию, уже почувствовал неладное, а, обнаружив внутри женскую обувь, узлы да мотки кожано-джинсовых вещей микроскопического размера, понял, что багаж в этом путешествии – мое проклятие. Тем не менее я пишу дневник, а бумага все стерпит, скажу, что не собираюсь ничего предпринимать, так как позвонить в аэропорт и поделиться своими неприятностями человек немой физически не может, а вновь ехать в Артем и в аэропорт у меня нет желания.

Но в чемодане-близнеце обнаружилось и нечто совсем интригующее, а именно – диктофон с чужими записями. Насколько могу судить, это разговоры пациентки (приятный голос, интересная дикция, но иногда будто жует слова) с врачом-психотерапевтом. Из ответов девушки, которые напоминают просто поток сознания, можно сделать вывод, что врач использует гипноз в качестве одного из методов лечения. Я пишу личный дневник, а бумага все стерпит, поэтому такой наглец, как ваш покорный слуга, собирается с нескрываемым любопытством прослушать все сеансы и переписать их в свой всемилостивый терпеливый блокнот: ведь некоторые записи из тех, что я уже успел прослушать, представляют собой большую ценность для моих скромных путевых очерков. Пожалуй, это стоит проиллюстрировать примером:

– Что значит Владивосток для вас? Почему вы говорите о нем как о единственной родной стихии?

– Нет ничего, никогда ничего и не было, never no. О черт, это выносит мне мозг! Никуда не годится. Боже, почему же слова получаются такими плоскими? В них нет жизни, в них нет ни миллилитра воды, а везде, где есть вода, там и жизнь. Когда Мира в шутку спросила, какой сон был у меня самым эротическим, я ответила, тот сон – позднеподростковый, послеполуденный, в котором мы с одним моим другом топили друг друга в озере, по берегам которого росли кувшинкоподобные томные цветы, а один из нас то и дело оказывался под водой.

Черт возьми, а еще был случай, когда вечерело, родители уходили в гости, я ревела безостановочно, когда во Владивостоке наступал вечер. А еще был случай в школе, сидела за одной партой с парнем, который, да. Сидела с ним и рисовала в тетради картинки: саму себя без лица, за спиной – несокрушимая армия рыб, а к моим ботинкам пристали водоросли.

А еще был случай, мой брат… О черт, и это выносит мне мозг, – боги, дайте мне силы написать об этом повесть! – мой брат в бледно-желтой кремовой рубашке, с волосами меня и моего отца – прямыми, темными, уложенными набок – он встретился мне во сне на площади родного городка, городка шахт и аэродрома. Брат вскинул руку и сказал: «Вот это встреча!» О да, мой брат живет под морем, он всегда жил где-то под горьким морем, в Подморье.

Мы с Мирой ездили по Подморью, и ее мобильный телефон выскользнул из мятого кармана да и упал под море рыбам на потеху. Я никогда не боялась утонуть. В драпировках выбирала синее, голубое, изумрудное, зеленое – все для ублажения повелителей глубин, стражей терпких морей… Еще по течению памяти: мать с отцом стояли на пирсе возле огромных музейных якорей, чугунных и соленых. Мира рядом со мной, я козырнула при ней, вытащила огромную ракушку, приложила к уху. Мира смотрела своими раскосыми глазками (глаза полны воды, глаза полны жизни): «Что ты слышишь там, внутри ракушки?» Я слышу музыку утонувшего пианино, его клавиши пьяные, они деревянные и разбухли, от воды все пьянеет… Вы видели, как идет корабль? Он качается, все корабли навечно пьяны, все пьяные корабли ходят, шатаясь – им это надо для вальяжности, им ведь предстоит долгий путь до земли. Тогда как в озере, например, опьянение не то, ибо они глубокие и темные, будто могилы, сверху поросли водяными лилиями, по вечерам на них льется лазурь, небесное «прощай».

Мы никогда не захлебнемся, разве только от рыданий. Мой мертворожденный брат лежит на дне морском, весь в жемчуге и перламутре, а меня выкинуло на берег огромной волной, которая зовется существование. Это цунами зовется жизнь, и я лежу на песке, слепая от света, а к ботинкам моим действительно пристали водоросли. И я задыхаюсь, и шепчу: «Water, water, water»9. Или как еще помню немного по-немецки: «Wasser bitte gib mich Wasser»10.

Но жизнь оставляет меня умирать тут, в мире под солнцем и луной. Однажды рыбаки упакуют меня в свои обветренные сети, чтобы я не пугала их детей. Они отвезут меня к сердцу воды, и я упаду лицом вниз.

Дыхание перехватывало, пока я это переписывал. Ряд образов неуклонно тянул к чему-то знакомому, такому очень известному… И я его вспомнил! Привет, Артюр Рембо:

Откуда же столько упадничества? Я только что говорил о сверкающих автомобилях и чуть не забыл сказать об алебастрово-белоснежных чайках на открытых площадях – так откуда же взялись утопленники с морской капустой на подошвах? Почему Владивосток для девушки из диктофонных записей кажется таким мрачным, а я воспринимаю этот город предельно жизнеутверждающим? Мне не удается соединить две перспективы в одну, круг замыкается на каких-то невнятных антропологических мыслишках, что, дескать, все мы вышли из воды, и Рембо, как привязчивая песенка по радио, продолжает напевать в моем сознании:

Надо сменить тему, и лучше бы мне пока отвлечься да написать про геральдику. Уже упоминал ревущего тигра на гербе. Так вот, 16 марта 1883 года Александр III утвердил герб Владивостока, на котором было изображено следующее: «В зеленом щите золотой тигр, подымающийся по серебряной скале, с червлеными глазами и языком, в вольной части влево – герб Приморской области. Щит украшен золотою башенною короною о трех зубцах, за щитом два золотых якоря, накрест положенных и соединенных Александровскою лентою»13. С течением времени герб претерпевал изменения, вполне характерные для сменяющихся эпох. Так, во времена советской власти к двум адмиралтейским якорям, амурскому тигру и башенной короне добавился серп и молот, и вся композиция перевилась гвардейской лентой. А в начале XXI века страсть к минимализму одержала верх, и царь тайги остался в одиночестве, без якорей, башен и всего остального.

Листаю купленный атлас автомобильных дорог и карту Приморского края, нахожу очередную забавную деталь: бухты названы в честь древнегреческих героев (вообще-то они оказались названы в честь первых пришвартованных здесь кораблей, которые, в свою очередь, были именованы как персонажи поэм Гомера). Уже насчитал троих: Улисс, Патрокл, Диомид. И на Русском острове есть бухта Аякс, моя тезка. Бывают ли более удачные совпадения?

Телефон мой постоянно включен, но за все время пребывания во Владивостоке никто мне не написал. Марина, конечно же, обиделась, а отцу, видать, безразлично, как я живу и где. А я живу замечательно. В этих краях нельзя оставлять хлеб на столе – за день он может отсыреть, но зато можно дышать морем, смотреть на море и гордиться маленькой частью моря, которая носит твое имя.

Тишину гостиничного номера нарушает звон колокольчика, оповещающий о прибытии лифта на этаж. Китайцы голосят на своем наречии. У соседей включен телевизор: каналы, разумеется, азиатские. Я читал, что вплоть до 30-х годов XX столетия во Владивостоке были достаточно крупные японские, корейские и китайские общины. К 1939 году все они прекратили свое существование… Но несмотря на вывески с иероглифами, китайские барахолки и архитектурные экзерсисы типа пагод, я бы не смог назвать город азиатским. Кто-то заметил, что Владивосток – нечто среднее между Санкт-Петербургом, Одессой, Сан-Франциско и Стамбулом, плюс исключительный местный колорит.

Я же включаю диктофон и готовлюсь к новому путешествию на тихоокеанское побережье, заранее сменив стержень в шариковой ручке и открыв чистую страницу в блокноте.

– Почему вы хотите убить Миру?