Читать книгу Товарищ хирург - Анна Пушкарева - Страница 6

Масленичное веселье было в самом разгаре. Блины парили, кружились, напоминая танец каких-нибудь ярких, золотых юбок с кружевной, дырчатой каймой. Деловито шкварчали блинцы на больших сковородах, будто просили подрумянить их получше. Затем они складывались пышными треугольниками, обмакивались в свежую сметану, растопленное масло или ароматное варенье, – и исчезали в чёрно-зияющих блестящих ртах.

Пыхтели пузатые самовары, подогревая чай и сбитень. Вкусно пахло костром и прошлогодними травами. Рыбы было видимо-невидимо: судак, лещ, карп, белуга с севрюгою, шип, стерлядь, – выбирай, что душе угодно! Сказывалась близость Волги, откуда рыбу везли целыми обозами.

Весёлые плясовые и хороводные чередовались с поволжскими распевами, тягучими, как сама великая река. Бабы с девками разоделись в яркие сарафаны, повязались цветастыми платками и высыпали на улицу радовать взор своим румянцем на дородных, здоровых лицах, – да блины есть.

Чучело безропотно ожидало наступления сумерек и всенародной казни, но это нисколько не омрачало настроения гулявших. Вокруг Масленицы в несколько рядов водились хороводы, пелись частушки и потешки, девушки с парнями убегали в соседний лесок, прятались за берёзками и тайком от взоров захмелевших и потерявших бдительность родителей своих целовались.

Платон смотрел на плотно набитую соломой куклу, которую все сегодня с большой радостью предадут огню, и пытался понять, какие чувства она в нём вызывает. Пусть она – олицетворение Зимы, пусть холодна и сурова, неприветлива – но разве заслужила она такой страшной кончины? За что подвергается она линчеванию? За то, что укрывала поля снегом и не дала земле промёрзнуть; за то, что позволила крестьянину отдохнуть от тяжёлого труда; за то, что напитала водой реки…

И потом: отчего Масленица – именно женщина? Как-то с трудом Платон представил себе всю эту толпу, сжигающую куклу в мужском образе. А женщину, да, как-то сподручней, естественней что ли. Разве можно спорить с народной мудростью, веками слагавшейся в тот пласт, разрез которого Платон теперь наблюдает на рубеже двадцатого столетия? А народная мудрость гласит, что от женщины много тёмного, непонятного исходит для мужчины. Вот и отец тоже сторонится матери, – может, чувствует чего?

Да нет, разве может он, собиравшийся стать врачом и овладеть одним из самых гуманных и передовых ремёсел, делить людей по принадлежности к полу? Платон пожурил себя и постарался отогнать мысли, которые, правду сказать, в последнее время посещали его уже не единожды.

– Платоша, будешь блинок? – раздалось из-за берёзки.

– Нет, спасибо! Наелся я.

Медленно, словно полная луна, наползающая на небосвод, показалось лицо Нюры. Они с Платоном с детства были, как брат и сестра, – жили по соседству, бок о бок, все игры и затеи делили пополам. И, как это часто бывает, Платон и не заметил, что Нюра выросла и изменилась. А она – заметила. Больно ей было, что старый друг совсем не смотрит в её сторону, хотя виду не подавала. Но сложно было удержаться теперь, на Масленицу, перед постом, когда все девушки-парни гуляли, разбившись на пары и давая друг другу заветные обещания.

А Платон так ни разу даже и не вошёл в круг, не потанцевал и не повеселился с остальными. Один Господь Бог знает, что там у него на уме: стоит и смотрит в небо немигающими глазами. Ох уж эти его карие глаза посреди белого, как полотно, лица! Как часто Нюра видала их во сне, эти два тёплых, абсолютно непроглядных омута, в которые ей так хотелось нырнуть навсегда.

Платон, наконец, оторвался от созерцания Масленицы и предзакатного блестяще-звенящего неба, которое, бледнея, приближало конец всеобщей игры. Посмотрел на Нюру обыденным взглядом, в который раз замечая, как с возрастом раздалась её фигура и располнело лицо. Крупная, дородная, она казалась Платону той силой, которой ничего не стоит перебить ему хребет. По деревне ходила шутилка, насколько ловко Нюра в её юном возрасте колет поросят, и Платон не отставал от остальных, чтобы, нет-нет, да и посмеяться над своей подружкой, вгоняя ту в краску.

– Пойдём в хоровод? – позвала Нюра.

– Не хочу, это не очень полезно для желудка, наесться, а потом выплясывать.

– А когда ж выплясывать? С голодухи что ль?

Будто невзначай она взяла его руку в свои широкие ладони. И вдруг внутри Платона случилось что-то странное: её нежный жест вызвал в нем внутренний протест такой силы, что его затошнило. Платон не на шутку испугался: он никогда не замечал в себе чистоплюйства, – тем более что с Нюрой выросли бок о бок, – и тут такое!

Тогда Платон впервые открыл, что избегает ласки, как чего-то чужеродного, чему никогда не было места в его семье. Платон, неожиданно для себя самого, выхватив свою руку, а другой настолько сильно сжал запястье Нюры, что девушка вскрикнула от боли и посмотрела на него страшными глазами.

– Не трожь, – процедил Платон сквозь зубы, не узнавая собственный голос. Во всей этой выходке его, Платона, не было вовсе, а был только один его отец, Тимофей Николаевич Хрусталёв.

Обиженная, Нюра снова смешалась с толпой; как русалка, нырнула в людскую пучину и смотрела оттуда грустными, высасывающими душу глазами. Платон чувствовал потребность уйти: ему неприятно было смотреть, как девушки и парни милуются друг с другом, – он не ощущал себя частью их молодого, весёлого мира.

По дороге домой Платону взгрустнулось: всë-таки жалко, что пост начинается. Хоть его родители были людьми неверующими, в пост скотину не били, – некому было есть излишки мяса. Да и скотине накануне весны надо дать возможность отдышаться и произвести потомство. Все производили потомство – вот этот процесс естественный и полезный, а всë, что сверх того, – простое баловство.

И всë-таки жалко… Платон вдруг ощутил в себе потребность побывать на скотобойне. Со временем, когда он стал бывать там чаще, сопровождая отца, что-то внутри него медленно перевернулось. От детского страха до любопытства, от любопытства – до потребности. Ещё бы, ведь отец разрешал ему обследовать свежеразделанные туши, смотреть, как там, внутри, всë устроено, осматривать коровьи кишки и свинячье сердце. Какая-никакая, но всë же практика для молодого человека, возжелавшего стать врачом.