Читать книгу Жизнь переменчива. Рассказы - Анна Вислоух - Страница 5

Сквозь приоткрытое окно сочилась знойная мякоть августовской ночи, придавливая своей тяжестью к влажной подушке, и не было сил шелохнуться. Наташа опустила на пол ноги, привычно нашаривая тапочки. И также привычно их не находя, зашлепала босиком на кухню. Очень хотелось пить. Не включая света, плеснула из чайника в стакан и, стоя у залитого чернилами ночи окна, прислушалась к тишине.

Тихо… Решив снова нырнуть под простыню и попытаться досмотреть прерванный сон, Наташа направилась к двери, и тут вдруг тишина опрокинулась, как хрупкий стакан, и её осколки разрезали ночь на куски. Женский голос за окном, похожий больше на воронье карканье, обрушивался на чью-то голову безжалостно и отчётливо:

– Мразь, скотина такая, ублюдок, придушить тебя мало! Чё спотыкаешься, урод? Чё спотыкаешься, спрашиваю?! Спать он хочет! Щас вот тут под кустом брошу – спи, сколько влезет!

Наташа выглянула в окно. В неярком свете фонаря увидела, как мимо дома какая-то баба волочит за руку мальчишку лет пяти, проклиная его на чём свет стоит.

…Она никогда не могла слышать тупую, бестолковую брань, видеть, как унижают кого-то, радуя чужие уши словами, от которых хочется умереть. Ведь есть же люди – с них, что с гуся вода. Ну поорут, пообливают друг друга дерьмом, да и разойдутся как ни в чём не бывало.

А Наташка, если вдруг оказывалась свидетельницей подобных «откровений», бессознательно втягивала голову в плечи, будто именно на неё сыпались эти слова-булыжники, и чувствовала чуть ли не физическую боль от барабанящих по темечку тяжёлых камней.

«Господи, зачем она так?» – в отчаянии думала Наташа, день изо дня наблюдая, как кричит на её больную мать соседка по коммунальной квартире Валентина. Визгливый голос толстухи слышался уже с утра, когда она, громко топая и чертыхаясь, замотанная в непонятного цвета засаленный халат шла на кухню и с грохотом шваркала помятый и такой же засаленный чайник на конфорку плиты.

Потом доставала из потайных недр необъятного халата, в который намертво вонзил свои когти запах застарелой кошачьей мочи, очки с одной дужкой, цепляла их на нос и пока на кухне никого не было, шмыгая носом и напевая: «Что тут у нас прячут-то? От меня-то не спрячешь!», открывала дверцы чужих шкафов и, хищно оглядывая полки, шарила короткопалой жирной ладошкой в их недрах. Если кто-то заставал её за этим занятием, начинала визжать и плеваться с такой яростью, что непрошеный визитёр с позором ретировался из кухни, забывая зачем он туда вообще шёл.

Наташа затыкала уши и видела только разинутый, оскаленный рот толстухи.

– Мама, ну почему ты молчишь, – плакала потом. – Почему не можешь накричать на неё, чтобы она боялась? Ненавижу-у-у…

Мать, худенькая, болезненная женщина, долго гладила её вздрагивающие плечи и тихо успокаивала:

– Милая, не надо… Я ведь – женщина. Я вольная птица – вспорхнула и улетела. А сердце и так в шрамах, зачем же ещё один, расплата – за что?

Так же тихо, улыбаясь, говорила она и с приходившим изредка к ним Наташиным отцом, а когда он, никогда не теряющий голову, произносил заготовленные фразы отретушированным голосом и уходил, она повторяла: «Всё пройдёт, даст Бог! Или уже прошло…»

И склеенный Наташей сказочный бумажный домик, последнее пристанище надежды («Здесь мы будем жить втроём: мама, папа и я»), сминался в бесформенный комочек – ну почему, почему, мама?

Кто скажет, где оно, место на этой планете для двоих, изучивших друг друга от макушки до пяток, не принявших и не понявших чужой сути и завязших в непонимании, как в болоте? Столько лет говорить на разных языках…

И селилась в детском сердечке печаль, чёрным мягким котёнком сворачивалась в клубок.

– Что ж, нам всем нужны какие-то подпорки и подставки, – будто оправдываясь, приговаривала мама, пряча тоненькую пачечку денег (подачка! – презрительно думала Наташа). – Да-да, чтоб гордость не рухнула и не придавила бы своей тяжестью нашу совесть. Да и у кого она, доченька, чиста? Чуть копни, а на дне души хлопья, как та свалявшаяся пыль под диваном, где давно не мыли пол.

– Не осуждай… – добавляла мягко, а по ночам Наташа, чувствуя, как от сердца отваливается маленький кусочек, слышала, что мама плачет. Наверное, именно тогда она поняла: можно произносить сколько угодно клятв в вечной любви, но если в один прекрасный день ей выставят счет, то… то…

Задыхаясь от детского своего максимализма, Наташа мысленно уходила, не возвращалась, навсегда, навеки, гордо… Она… Вот – завесила бы в доме все зеркала. В знак траура по умершей любви.

…Валентина, шмыгая носом и причитая, накинула на зеркало простыню. Слёзы ручьем лились из её припухших глаз, она вытирала их тыльной стороной ладони, забывая, что в кулаке держала скомканный платочек, громко вскрикивала и, хватаясь за голову, мотала ею из стороны в сторону с такой силой, что, казалось, сейчас просто оторвёт.

Вместо вечного засаленного халата на ней было вполне приличное чёрное платье, седые космы она прибрала и заколола простеньким пластмассовым гребнем, на раздутые венозные ноги натянула чулки в резинку, которые хранила ещё с нэповских времен. Она то застывала громоздким изваянием у кровати, то раскачивалась из стороны в сторону и выла: «Ой, да на кого ж ты нас покинула, подруженька дорогая!» так жутко, словно умершая Наташина мама приходилась ей единственным дорогим человеком, а не соседкой, с которой она лаялась последние 30 лет. Горе её было неподдельным и страшным.

Когда неизвестные люди, толкаясь и матерясь в узеньком коридорчике, внесли и поставили на стол гроб, Наташа, вжавшись в угол комнаты, поняла: мама ушла. Ушла насовсем, не простившись, лишь проведя ладонью по её волосам, ласково взлохматив чёлку и произнеся: «Не дожила я…»

…Сердце тупо толкнулось в груди. И Наташа побрела по бесконечному, усталому коридору. Впереди – свет тусклой лампочки, направо дверь – впалой глазницей. Больничный запах, вязкий, белый, набивался в ноздри, застревал в лёгких. Наташа открыла дверь палаты и вдруг отчётливо увидела: над маминой койкой, тряся головой, склонилась Смерть и мотает, мотает клубок, и нить эта скользит одинокая, как дыханье короткого сна…

Но ведь мама ушла, не простившись. А если не прощаются, значит, хотят непременно вернуться. Вернуться, чтобы жить…

«Жить!» Просыпаясь вновь и вновь все эти годы от своего собственного крика, Наташа запрокидывала залитое слезами лицо и долго-долго, не мигая, смотрела в потолок, проходя взглядом каждую его трещинку. Слёзы высыхали, и рождалось какое-то трезвое, мудрое понимание: для неё наступило время, когда закончились прописи, чёткие линеечки, по которым можно было, не слишком задумываясь, старательно выводить крючочки и палочки, переплетающиеся в крепкий канатик.

За него она и держалась цепко всю свою сознательную жизнь. И вдруг прочная, казалось бы, нить оборвалась, выскользнула из рук, и перед ней новая, чистая, не разлинованная страница: хочешь вдоль пиши, хочешь – поперек. И листочки, на которых оставит свой автограф судьба, уже не переписать набело. И нет той резинки, что может стереть мучительные строки изломанных надежд, сомнительных полуправд, нелепостей и неудач.

Наташа именно тогда научилась смотреть на себя словно со стороны. И слушать изнутри. Иногда ничего не видела и не слышала… Как она в те страшные дни не пошла ко дну – щепка в водовороте, которую швыряет из стороны в сторону? Всплывала и вновь захлёбывалась в каком-то пофигистском угаре, шлялась по компаниям малознакомых людей. Даже роман закрутила с мужем подруги, так, от скуки. По инерции училась в институте, виртуозно списывая на экзаменах с толстенных учебников…

Отца ждала только с одним желанием: гордо выставить его за порог. Когда он позвонил, открыла дверь и… устало, сама не понимая, что делает, прислонилась к его плечу. Почувствовав, как затряслось, заклокотало что-то у него внутри, отшатнулась: «Ты… плачешь?»

Сгорбленный, постаревший, он достал неизменную пачечку денег, положил на тумбочку, пробормотал: «Ты взрослая…» и молча выскользнул за дверь. Наташа долго растерянно смотрела ему вслед и опомнилась только от соседкиного окрика: «Ну что дверь-то не закрываешь? Не май месяц, чай!» Больше отец не приходил. Никогда…

Наташа отошла от окна, постояла секунду в задумчивости, потом, будто решившись на что-то, выскочила в коридор, сдёрнула с вешалки куртку и, осторожно прикрыв дверь, выбежала на улицу. «Быстрее, быстрее», – подгоняла себя, ещё не до конца осознав, зачем ей это нужно. Тётка с малышом уже заворачивала за угол дома. Наташа подлетела к ним сзади, схватила малыша в охапку и помчалась к своему подъезду. Раздался жуткий визг, потом грузный топот: неповоротливая баба пыталась бежать за ними.

Да где там! Наташа юркнула в свой подъезд, буквально взлетела на второй этаж, захлопнула дверь и вжалась в неё, боясь даже дышать.

Сколько так простояла: пять, десять минут… Но лишь напряжённая, наливающаяся звоном тишина обволакивала её со всех сторон, как ёлочную игрушку вата. Ребёнок тоже был как-то странно тих и неподвижен.

Наташа осторожно разжала тонкие ручонки, обхватившие её за шею, поглядела мальчику в лицо. Спокойно и ровно посапывая, он спал, уснув, видимо, в ту же секунду, как только Наташа подняла его на руки.

Ей вдруг стало так страшно, что, задыхаясь от внезапно накатившегося ужаса, она медленно съехала по стене на пол и, привалившись головой к двери, застыла, судорожно прижимая к себе малыша. Какой-то липкий спрут вползал в душу, леденящими щупальцами опутывая сердце, и оно перестало биться. Наташа упёрлась рукой в пол, закричав про себя: «Ты что!», её тут же вырвало, и спрут отпустил свои лапы.

Кошмарная тошнота отступила, и внезапно до конца осознав, что, собственно, произошло, она, словно отряхивая с себя остатки страха, помотала головой, потом медленно-медленно поднялась с пола, оставив так и не проснувшегося малыша на коврике у двери, и побрела в ванную за тряпкой…

Едва приоткрыв глаза и вбирая в зрачки мутноватую белёсость утра, Наташа ощутила какую-то светлую радость, и вдруг ей захотелось её, эту радость, потрогать, прижаться к ней, не отпуская ни на миг.

Она повернула голову – там, в углу комнаты, на раскладушке, сидел малыш и, не дыша, разглядывал её.

– Ты кто? Ты моя мама? Ты нашлась, ведь правда? Я же знал – ты меня найдёшь! – наклонив головёнку, затараторил он.

– А я тут терпел-терпел и пошел туалет искать. Там какая-то бабушка мне свет включала и спрашивала, как зовут. И обещала омлет пожарить. Слышишь, пахнет как? Ты молчишь почему – немая, да?

Наташа, трясясь от смеха, скатилась со своего диванчика и подползла к мальчику. Ей почему-то захотелось стать такой же маленькой, а не нависать над малышом с высоты своего роста. Подчиняясь какой-то неведомой силе, она положила голову ему на колени и увидела снизу, как бьётся синенькая жилка на его прозрачном виске. Как птичье горлышко…