Читать книгу Впрочем, неважно. Нерасстанное (сборник) - Анна Всеволодова - Страница 5

Погода стояла обыкновенно тихая, самая благоприятная для комаров и мошек, что родятся тут легионами. Иногда, прогоняемые ветром, налетавшем с моря, в другое время они досаждают не только охотникам, за дрофами и турланами бродящим по камышам, но и на самый городской рынок забираются. Купцы и мужики, запирая вечером свои лавки, бывали щедро украшены вздувшимися и окровавленными следами нападений сих врагов. По утру же воздух бывал от мошек свободнее, солнце не жгло нещадно, тишину улиц редко ещё нарушали шаги поспешающих к своему делу жителей. В такой час я выбирался из жилья и отправлялся на прогулку за заставу вдоль городской стены, оканчивая свой путь у базарной лавки, где покупал что-нибудь приятное к столу Лизаветы Романовны.

Однажды, проделывая обычный свой путь, увидал я красавца-всадника, направляющегося в город. Ни дать, ни взять сказочный царевич со знаменитой картины Васнецова «Иван царевич на сером волке». Две польские собаки бежали перед ним. Одной рукой правил он лошадью, другою – любовно придерживал сидящего на рукавице кречета. Как схожи хозяин и птица смелым взором, как ярко выражение правды и благородства разливается по всему их облику! Гордая ли птица обернулась дивным витязем, или красный молодец ясным соколом? Всадник заметил меня и пришпорил лошадь. Несколько человек свиты его, которой я, восхищенный предводителем, сначала не приметил, поспешили следом. Кречет беспокойно дернулся, колокольчик звякнул в хвосте его.

– Не тревожься, Колубей, – промолвил всадник и добавил приветливо ко мне, – Прекрасный день, господин путешественник! Вы, верно, недавно в Астрахани? Для приятности познавания сих мест или для иного дела?

– Благодарю, сударь. Я здесь, точно, для приятности познавания, – отвечал я, смутившись внезапному знакомству и не зная до чего отнести знаки, подаваемые мне из-за спины моего собеседника, одним из челядинцев его, широкоскулым, очень сметливым на вид молодым татарином.

– Познавание ваше касается ли описания географии, истории или может служить к сведениям о народах сию землю населяющих? Сколько в иностранных книгах о том ни писано, ко славе российской служить не может, потому что сочинители тех книг, яко иностранцы, которые в России ненадолго пребывание имели и Российского языка довольно не знали и довольных способов к такому важному делу не имели, также иногда, следуя своим пристрастиям, сущей правды не высмотрели, или иные, и не бывши в России, к описанию об оной устремились, и одни из сочинений других выписывали или неосновательным разглашениям поверили, или только то, что в публичных ведомостях объявляется, за основание приняли. Из чего явно, что такие историки ничего обстоятельного, совершенного и достоверного написать не могли. Но паче всего сожаления достойно, что они разумный свет толикими неправдами оповещают, а тот им и верит. Вот кабы кто из русских людей, совестливых, просвещенных и дельных за такой труд взялся, немалую пользу отечеству принёс, а имени своему – честь.

– Господина Татищева разумеете, господин полковник? – подсказал тот же челядинец, что подавал мне знаки, и я догадался, что он желал сообщить мне высокий чин господина своего.

– Кого же другого, Василий? Конечно, его. Ежели к сему делу и описание географии о всей Российской империи сообщить, как оное историческим образом обыкновенно отправляется, то сие равным образом не бесполезно.

– Так-то оно так, государь мой, – отвечал татарин, – Оно точно, господин Татищев весьма просвещен, обучался и в Берлине, и в Дрездене, и в Бреславе, да только теперь столь отягощен делами по горной канцелярии, что не знаю сыщет ли сил к сочинительству. У него и тяжба с Демидовым, и по Егошинскому да Уктусскому заводам хлопоты. Дороги торит через леса-болота, особливых для завода судейских учреждает, почту исправную, горные школы, инструкции по обереганию лесов…

– Всего не перечтешь, Василий, и не трудись. Однако, охота пуще неволи. Василий Никитич великий есть до истории охотник, притом и добрый патриот. А что до тяжбы с Демидовым, то он, слышно, ее авантажем своим покончил и теперь советник Берг-коллегии. Как о том мыслите? – отнёсся снова ко мне говоривший, – Ведь вы приезжий и не знаете ещё сей глухой стороны – здесь образованного человека за редкость встретить, и я такой редкости упустить не хочу. Не угодно ли будет у меня нынче обедать? Не угодно ли и имя своё назвать?

Я представился и узнал, в свою очередь, что говорил с самим губернатором Астраханским.

Тем же днём явился я к нему в дом, разумеется без «сестры своей, которая очень неможет» и застал за «смотрением лошадей». Губернатор стоял на крыльце, перед которым конюхи заставляли бегать многочисленных обитательниц конюшни. Среди них были настоящие красавицы – представительницы берберийской, черкесской, персидской породы.

– Отчего у Метелицы бок колот? Опять к водопою место не поразчистили или прутья сучковатые в загородок пустили!? Так, Кузьма Степанов, ты мне всех лошадей, а паче молодых и норовистых переколешь!

– Как можно прутья негодные в загородок пускать!? Разрази меня гром, коли виноват! А к водопою сам всякий раз за лошадьми хаживаю. Дитя там не оцарапается, не песок – шелк.

– Так где же она так набрюшатилась?

– Разве жеребец неаполитанский напугал? Такой шустрый, избави Бог! Метнулась, да обо что ни есть и напоролась.

– Разве я приказывал того жеребца к ней припускать!?

– Точно, прямо не приказывали, но как много жеребца того хваливали, я и заключил…

– «Заключил»… Ничего ты, Кузьма, не смыслишь и паче разумения своего чинишь. Вперед спрашивай, а от своего безумия не приказывай. Пусть тот жеребец стоит покамест особливо и отнюдь его к кобылам до лета не пускать. А что до Метелицы, то коли теперь ожеребится, никакой породы от нее уж будет не сыскать, и все твоей глупостью.

– Виноват, государь мой.

– Не крушись, знаю, от усердия учинил. Не всякое лыко в строку! А Голубь, смотрю, совсем оправился?

– Изволите видеть, как ходит – королей одних носить! Пятый год, в самой поре. Словно и не хворал никогда. Орел – не конь!

– Голубь, все ж таки не орел, но подведи – полетаю.

Губернатор прыгнул на неоседланного коня, «полетал» по двору, натешившись, бросил Кузьме повод вместе с приказом:

– За лошадьми изрядно глядишь. Ступай, скажи Василию пусть выдаст тебе сукна на кафтан.

– И вы, господин Засекин, желаете испробовать моих лошадей? – отнесся он ко мне, – Метелицу или Персефону возьмите – не покаетесь! Не хочу хвалиться, но ласкаюсь не приходилось вам и встречать таких.

– Благодарю, – неопределенно отвечал я, не зная, чем лучше зарекомендовать себя, неосторожной ли попыткой справиться с норовистою лошадью или благоразумным отказом от подобной чести. Верно раздумье слишком явно отразилось на лице моем, губернатор улыбнулся.

– Вижу, вы не охотник до лошадей. Так идемте в дом.

Скоро сойдясь с семейством губернатора, состоявшем из супруги Александры Львовны и дочери Анютушки – девочки, едва выучившейся твердо ходить, я понял, что немалое утешение доставлю Лизавете Романовне, сделав ей это знакомство. Александра Львовна была дамою набожной, без малейшей тени ханжества или суеверия, образованной по-тогдашнему очень хорошо, изящной и милой. Какая красавица не отдаст внешние свои качества за такие превосходные свойства? Какой мужчина не преисполнится уважения и симпатии к особе, наделённой столь щедро? Пара эта напоминала семейство пернатых, в котором обыкновенно глава – весь блеск, сияние, величавость, а половина его – кротость, скромность, не броскость по виду, по серой простоте оперения, но драгоценность по сути, по своим свойствам. Александра Львовна умела отличать и подбирать в штат слуг людей честных, добрых, учтивых.

Удивительно ли что дом губернатора постоянно наполнен был гостями, приживальцами, попросту нахлебниками, которые приходили «речи господина губернатора послушать», а заодно и плотно пообедать. Все – от архиерея до пленных шведских солдат – находили тут радушный приём. Из числа последних составился квартет музыкантов, отправлявших дело свое во время званных обедов. Число челядинцев постоянно возрастало.

«Ежели и прихоти все посметать, и тут кинуть, чтоб убраться всем двором одних подвод не менее двухсот потребно станет. Сто человек дворни, да семейных более сорока» – говорил губернатор о трудностях переезда в Казань, которую ему прочили по слухам из Петербурга в следующее губернаторство.

Ежели обед был званым, строго соблюдался чин его. Важность гостя уменьшалась по мере отдаления его от стула губернаторского, а если и происходила какая ошибка, лакей должен был все-таки распорядиться подавать кушанья правильно, и горе ему, коли он подал бы поручику прежде капитана. Иногда лакей не был уверен в чине гостя и кидал хозяину встревоженные взоры, тот одним взглядом наставлял недогадливого слугу на путь истинный.

Стряпал губернатору повар, родом персиянин, с которым губернатор сошелся в бытность свою посланником ко двору шаха Гуссейна. Не знаю, обаяние ли губернатора, несчастная ли доля в собственном отечестве, или иные причины убедили повара, но только он покинул Персию вместе с дочерью, крестился и был записан дворовым человеком посланника. Последний сам был восприемником новообращенных, нареченных Иваном Артемьевым и Анисьей Артемьевой.

Знак креста, коим осенялись все присутствующие полагал начало обеду. Первый тост произносил почтеннейший гость и только после третьей перемены. Кроме венгерского и рейнвейна, подавались изготовленные крепостным умельцем настойки с «ингридиенцией» из трав и орехов. Пиво почиталось «подлым» напитком и никогда не подавалось к губернаторскому столу. Ведро его стоило в городе 15 копеек, и вообще дешевизна в Астрахани потрясала всякого приезжего. В Петербурге, Москве, Казани те же товары стоили в два, а то и три раза дороже.

Крендели и пироги с дикой и домашней птицей неизменно украшали стол. Печень, почки и прочие потроха в паштеты не употреблялись и почитались никчемной снедью – ею даром насыщались лица «подлого» звания. Разумеется, стол астраханского губернатора не мог обойтись без осетровой икры, приправленной уксусом, лимоном, шафраном и множества рыбных блюд. Но я замечал, что как последние были всем привычны то и ценились мало. Сырой лосось, одни спинки которого полагались годными, резался кусками, которые накалывались на вилку и вымазывались смешанными в особой тарелке маслом, уксусом, лимоном, перцем. Лучшею рыбою звалась стерлядь. Ее подавали в подливе, полученной от ее же варки, густо-желтой, как золото. С рыбою всегда неразлучны бывали маринованные, соленые и в свежем виде яблоки, огурцы, капуста, шпинат, редька, брусника, сливы, дыни, горох, клюква. На десерт гостей обносили мороженым каштановым или померанцевым.

Во все время застолья слух наш ласкаем бывал губернаторской музыкой.

Правда, что плененные солдаты французской и шведской наций не были особенно искусными музыкантами. Они однако тщились исполнять сонеты Скарлатти, бывшего капельмейстером собора св. Петра в Риме, посвященные Марии Каземире – польской королеве в изгнании, и те сонеты были вполне узнаваемы. Иногда губернатор прерывал музыку словами: «Довольно с нас слезной иеремиады! Играй «Как во поле, во раздолье, на Буян-горе»!

От одного из этих музыкантов, бывшего прежде стражником и флейтистом при каком-то градоначальнике в отечестве своем, губернатор наслышался о домашних театрах, имевшихся у некоторых заморских господ. Для сей «благородной и полезной забавы» губернатор также пожелал устроить из крепостных людей театр, но как не мог приискать для будущих актеров учителя, то и должен был остаться при одном желании.

После кушанья устраивались игры в «веревочку», «серсо», «горелки», «царя». Большинством гостей «горелки» бесспорно предпочитались. Для этой игры становились «столбцом» по двое. Один впереди «горит» – ловит разбегающуюся врозь заднюю «чету», поймав одного, становится с ним в голову «столбца», а одинокий за него «горит». Все сие сопровождалось разговором:

– Горю, горю.

– А чего горишь?

– Девки ищу.

– Какой?

– Тебя, молодой!

– А любишь?

– Люблю.

– А черевики купишь?

– Куплю.

– А шиты башмаки?

– Куплю.

– А опахало купишь?

– Куплю.

– Прощай, дружочек, не попадайся!

Вопросы о покупках продолжались иногда очень долго. Целью их было усыпить бдительность «горевшего», ибо после «прощай, дружочек» вопрошавший срывался с места и старался не дать себя настигнуть. Здесь нередко происходило множество хитростей, направленных к тому, чтобы преследовать желанный предмет. Для того иногда одна и та же «девка» делала чудеса карьера через клумбы и пригорки, или напротив – спотыкалась, при самом начале игры. В продолжение ее разница чинов, лет, все условности общества были забываемы. Грозный окрик бригадира: «Стой, ваше пригожество», нисколько не бывал исполняем сиротою Лушей, девочкой лет четырнадцати, взятой в дом из милости и пользовавшейся особенным расположением Александры Львовны, призыв к начальнику одного из младших офицеров: «не беги меня, душа моя», сопровождался ловко ставленой подножкой. Едва командир успевал подняться, как бывал схвачен с торжествующим возгласом: «Досель Макар гряды копал, а отсель Макар в воеводы попал».

Игра в «царя» носила более суровый характер. Судьба быть жертвой ее и меня не миновала. «Царь» жаловал свою челядь: тот был «заяц», другой – «репейник», этот – «тетерев» и тому подобное. Тот кому «царь» кидал мяч старался попасть им по кому-нибудь из разбегавшихся «придворных». Если то ему удавалось он усаживался подле «царя», если же нет – получал «вину». Принесший три «вины» из игры выходил. Она продолжалась до тех пор, пока при «царе» не оставался один удачливый игрок – «хаварит». Он наказывал остальную челядь, обыкновенно ударами мячом по спине, а иногда, заставляя выполнять какие-либо необыкновенные действия, как при игре в фанты. В тот раз, как я играл в «царя», «хаварит» наказание избрал суровое – мяч заменил палкою, ибо среди «челяди» не было знатных персон, но только дворовые, младшие чины гарнизона и некоторые незначительные клиенты. Часть их уже выдержала наказание, и требовала его продолжения, часть – воспротивилась. Спор становился все жарче, как повелительный возглас губернатора «Засыпать!» повалил всех наземь. Никто не смел шевельнуться, хозяин, прохаживаясь меж игроков, поглядывал точно ли все «спят». Я не решался отогнать севшее мне на лицо насекомое – муху или пчелу, не знаю, но наконец не выдержал и мотнул головой.

– Пожалуйте, сударь, на экзекуцию!

«Челядь» повскакала на ноги и бросилась исполнять новое приказание. Мигом руки мои и ноги опутали цепи составленные из кушаков и шарфов, я был брошен «на растерзание мотыльков», а специальный страж приставлен «доглядывать чтобы злодей из желез не ушел». Свободу я обрел не раньше окончания игры.

Такие изобретательность и причуды допустимы были лишь между своими, то есть между хозяином, дворчанами его и близкими клиентами. Тут не обходилось без потешных «морских» боев с «неприятельской флотилией», причем оба флота составлялись «флагманским» яликом и двумя-тремя лодками. Потерпевших поражение немилосердно «топили», геройски «погибших» достойно «хоронили», немногих уцелевших «жаловали» и «женили». Тут и молодецкая потеха с «взятием на абордаж», и импровизированные «гиштории», и настоящий театр без сцены и декораций! Наконец хозяин признавался, что «притомился», укладывался в лодку, бережно качался в ней заботливыми руками под печальные колыбельные напевы несколько минут, вскакивал вдруг на ноги с возгласом «Долго почивать – фортуну заспать», едва не опрокинув лодку, ловким прыжком снова стоял на берегу.

Званый же вечер никогда не обходился без карт. Гости рассаживались за зеленые столы и физиогномии их принимали мыслящее выражение. Играли с большим увлечением до самого ужина. Иногда слышались возгласы, относящиеся до выпавших карт: «Шельма», «Нет уж, сударь, я имел честь покрыть вашу двойку», «Вот это убил», «Ах, опять ты, старая попадья», «Важно». Спор считался одною из приятных условностей игры. Он никогда не переходил в ссору и не покидал рамок приличия. Если же игра шла на деньги, то никакие фамильярные, буде и самые невинные, реплики не допускались. Хозяин или важный гость понтировали в не нарушаемом молчании. Глаза и умы всех целиком погружались в драму, разворачивавшуюся на зеленом столе. Впрочем, губернатор не любил страшного «фараона», в те годы положившего не одну руку на пистолет, и не игрывал на крупное «добро». Банк его обыкновенно составлялся несколькими рублями серебра.

Разъезжались гости незаметно, не утруждая хозяина прощаниями и проводами, а благодарить за угощение являлись через день, другой, причем обыкновенно снова усаживаемы бывали за стол. Приезд же гостей имел свой чин. Лица высокого звания подъезжали прямо к крыльцу, другие – останавливались на дворе, низшие шли пешком от ворот. Губернатор, сообразуясь с чином гостя, встречал его на крыльце, в сенях, или в кабинете. В дом пробирались и такие гости, кои по докладу дворецкого «никак с крыльца взойти не осмелились и через людскую старались». Особо уважаемые лица и те, коим губернатор желал выказать приятельство, встречались у ворот – лакеем, в сенях – дворецким, в кабинет провожала их хозяйка, а губернатор выходил им навстречу, собственноручно распахнув дверь.

К числу таких желанных гостей относился генерал Матюшкин. Обыкновенно он приезжал из имения своего со всем семейством не на один день. Большая колымага и за нею несколько верховых слуг становились на дворе. Стаскивались укрепленные над каретою плоские ящики в коих хранились неизмятыми дамские платья, сундуки – с запяток. Из кареты выносились устроенные в ней погребцы, набитые доверху снедью, призванной подкреплять силы путешествующих. Люди суетились, опорожняя колымагу, осторожно развертывали укутанную фарфоровую пастушку – подарок гостеприимному хозяину, стаканы для чая и рома, молочник, прочие мелочи, до чая относящиеся. Губернатор обнимал гостя на крыльце, благодаря за удовольствие совместно «размыкать скуку астраханской пеклы». Надо сказать, сей Матюшкин выказывал губернатору «истинное приятельство», помогая ему доставлять некоторые излишества, им ценимые. Заметим, что губернатор большой был любитель опрятности и требовал, чтобы комнаты его сверкали чистотою, что, конечно, доставляло людям его немало забот. От всех челядинцев требовалось три раза в неделю посещать баню, всякий день менять платье, чистить зубы меловым порошком и можжевеловыми зубочистками. Что до самого губернаторского семейства, то для него из Москвы, при участии Матюшкина, заказывались порошки и мыла итальянского дома «Марвис». Особливым желанием губернатора было «завесть чугунную ванну». Специальные комнаты с такими ваннами, украшенными фарфором, были в то время знатными людьми употребляемы. Но такая вещь, по уверению Матюшкина, наведавшегося о ваннах в Казани, стоила очень дорого, и приобретение ее было отложено губернатором на неопределенный срок.

До дур, карликов и шутов, губернатор, вопреки моде своего времени, был не охотник, тешась вместо того сказаниями русской старины, былинами и чудесами, поведанными каким-нибудь забредшим в город паломником. Наибольшим расположением губернатора пользовался инвалид, употребляющий за недостатком ноги костыль, из милости принятый на службу в портовую канцелярию. Впрочем, по неграмотности он не исполнял иных работ, как очинка перьев да доставка из ближайшего трактира обеда господам канцеляристам. Кроме того, он регулярно был угощаем и одариваем самим губернатором, любовно прозвавшим его «дедушкой».

«Дедушка» ходил из Охотска на Камчатку и Курильские острова, исполняя наказ сибирского губернатора, Гагарина Матвея Петровича, среди людей «Большого Камчатского наряда», приводил в русское подданство население островов Охотского моря и иные «ясычные народы» от Колымы до Амура, плавал с первопроходцами Невицыным и Соколовым, пособлял геодезисту Гвоздеву, в отряде, состоявшем из четырех дворян, двоих боярских детей, нескольких чертежников, мореходов из Архангельска и двух десятков служилых людей принимал бой с войнами «шалацкого роду». Сколько мог понять я со слов «дедушки», то были жители чукотского полуострова, а может и японцы. Они «имели бой лучный, а смирить их не можно, ибо кого и возьмешь в полон, себя сам мертвит. А без бою опять обойтись было не можно, понеже те шалацкие люди, оберегали проходы и по воде и по суху, и не дозволяли проведывать никому точно ли то остров, а не землица. А как, господину капитану Абадышеву особливо за переливом землицы искать наказано накрепко было из Санкт-Петербургу, он и домогался того перелива дойтить. Там и сложил буйну голову. А и непочто – на землице той и лесу пригодного к строению нимало не нашли. Мнилось капитану, упокой Бог душу его, великие верфи строить, каковые вы, государь мой, учредили в Астрахани для Персидского походу, и от каких ныне не токмо городу, но и всему наместничеству великая идет слава и польза по купечеству. Только в той землице, куда мы пришли, сосна и березняк совсем оказались к корабельному делу негожи. А что до народа, то полоняники они не из важных – таковы господа, что никуды не годны, ходят в уточном платье (из кожи птиц сделанном), а вместо дров топят костьми и жиром, что зело гнусно. Так и что из пустого затевать? Вот кабы в той землице руду отыскать, так и 300 служилых людей и офицеров отрядить пристойно, а к ним и из ученых господ прибавить инженеров и геодезистов, чтобы учредить единую «генеральную карту». Не то много несуразного происходило оттого, что несколько было у нас карт, и они меж собою разнелись. Карта дворянина Львова, да «Якутская карта», да того капитана, что на «Селафаиле» командовал, да господина Козыревского карта – у меня и пальцев не достанет все карты, по которым мы ходили, поминать».

Такими речами занимал дедушка слух губернатора очень долго. Сам рассказчик имел за привычку увлекаться своей повестью, живописуя и перемешивая произошедшие с ним события в один сказ.

– А что, дедушка, не расскажешь ли как по якутскому указу до островов, что за Камчаткой лежат, ходил? Больно хорошо сказываешь, – говорил губернатор обыкновенно, как примечал, что гости уже мало занимаются кушаньем, но ещё не готовы приняться за кофе с вареньями и пастилами и ломбер.

– Помнишь ли, кормилец, как говорил я про японское судно, что разбило у берегов камчатских в Калигирской губе, находящейся от Апачинской губы к северу? С того судна вышло на землю десять человек, но камчадалы, неприятельски на них нападши, четырёх убили, а шестерых в полон взяли. Из сих шести человек попалися четверо казакам в руки, их коих один, именем Санима, послан был в Санкт-Петербург. Они в скором времени по-русски говорить столько научились, что на предлагаемые им вопросы могли ответствовать ясно.

С того момента и пошли мы на самые эти Курилы. Жители на первом острову не самые еще курилы. Настоящей курильской народ обитает на втором и прочих, далее лежащих к полудню островах. Но на Камчатке вошло в обычай называть курилами и некоторых из камчадалов, обитающих по южную сторону большой реки, хотя язык их разнствует от прочих камчадалов токмо некоторыми словами и произношением. Посреди жилищ их находящееся озеро называется Курильским, а на острову сего озера камчадальской острог стоит и назван Курильским же.

Кажется, что островные жители после бунту 1706 году хотя не все, но по большей части с матерой земли туда перешли. Успех от бою сей был, что жители реченного острова, потеряв десять человек своих в сражении и видя немалое число раненных, склонились в вечное подданство. Только не взято было с них ясаку, ибо на острову ни соболей, ни лисиц нет, также морских бобров там не промышляют, а живут только с промыслу нерпы или тюленей, и платья носят из кож нерповых и птичьих, из лебяжьих, гусиных и утячьих. Впрочем, казаки приписывали курилам великую храбрость в бою и выхваливали их паче всех народов, живущих от Анадырского острогу и по всей Камчатке.

Три курильские морские карбаса, полученные казаками в добычу у первого острова, способствовали им к переезду на другой остров, к которому они немедленно и отправились.

На другом острову, по объявлению казаков, живут люди, называемые езовитяне, то есть курилы, по японскому называнию Езо. Сии, собравшись в многолюдстве, стали при речке Ясовилке вооружены и к битве готовы; казаки же за малолюдством и за оскудением пороху в бой с ними вступить не осмелились.

– А ты-то, дедушка, разве не казак? Промеж других был, и купно с прочими «не осмелился», – весело воскликнул выкрест-татарин Василий, исполняющий при губернаторе дело сокольничего и недавно жалованный чином дворецкого, с которым познакомился я в первую встречу за городскою стеной.

– То верно начальство рассудило, – невозмутимо продолжал рассказчик, – дело к зиме поворачивало. Старалися искать, не найдётся ли где у берегу безопасного места для судов к отстою, токмо не сыскали. Во время приливу вода там пребывает до семи и до восьми футов. Из зверей других не видали, кроме предъявленных песцов, больше голубых, нежели белых. Но шерсть у них не так мягка, как у сибирских, чему разность корму и воздуха причиною быть может.

– Куда столько льешь! – воскликнул вдруг губернатор к казачку, наполнявшему чашку любезной его Анютушуи, – вот истинно «заставь дурня Богу молиться, так тот и лоб расшибет».

– Так ведь во здравие, – оправдывался казачок, поспешно ставя молочник на место. Добрая половина жирных, подрумяненных сливок перешла из него в чашку Анютушки. Женщина, нянчившая ее, отодвинула чашку и поправила подушечку на высоком детском креслице.

– Много ты понимаешь! Разве ты лекарь? Душа моя, – обратился губернатор к жене, – который раз Анютушка жирного отведает, ту ночь всю животом проскорбит, о чем безмерно печалюсь. Смотри же, чтобы Анютушке, ни сливок, ни масла коровьего, а паче – гусятины в вечеру не подавали. Разве русской курицы, и не много. Да прежде пусть мне поглядеть кушанье представят.

– Смотрю о том, друг мой. А на мои глаза, Анютушке за взрослым столом сидеть не годится. Она и у себя словно мышонок кушанья отведывает, а с людьми совсем развлечется.

– Как меня самого по второму году батюшка за стол саживал, так думал и с нею учинить.

Александра Львовна с живостью возразила, что дитя мужского и женского рода имеют в себе гораздо меньше родства, чем то может показаться, и от девы нельзя ждать тех же понятий, что от ее сверстника. Дочь – не сын.

– Бог даст, и оного дождусь, – заметил губернатор с улыбкой. Жена отвечала ему улыбкой же, губернатор кивнул «дедушке», и рассказ возобновился.

– Предосторожность требовала, чтоб учинить смету, сколько съестного припасу осталось и на коликое время его станет. Потому разделили порции, которые от времени до времени. Хотя ещё человек с тридцать на острову от болезней померло, порции так малы стали, что нельзя бы было никому оными прожить, ежели бы недостаток мясом морских зверей не награждён был. Муки двадцать пудов оставлено для будущего пути, когда щастие послужит приготовить новое судно к возвращению на Камчатку. В сем случае никакого преимущества наблюдаемо не было. Офицеры и рядовые получали по равной порции. Все ели вместе, которые в одной яме жили, понеже от холоду выкопали мы себе ямы. Кажется, что состояние натуральной свободы и равенства тут восстановлено было. Того ради и не можно было вести по регулам команды, ибо по смерти капитана-командора, хотя лейтенант Ваксель оную и принял, однако не имел никакого штрафовать. Опасался он, чтоб за то ему отмщено не было, понеже от злой такой жизни все в великое пришли ожесточение.

Что надлежит до морских зверей, коими наши питались, то сперва употребляемы были к тому выше помянутые бобры, но мясо их, а особливо самцовое весьма жестко и вязко, как кожа, так что едва жевать его можно. Чего ради принуждены были резать оное мелкими кусками, кои не жевав глотали. В бобре одного мяса без костей фунтов с пятьдесят, требушиною и кишками. Сим большей частью больных кормили. Мясо оное является лекарственным от цинготной болезни, утверждают, якобы больные от оного выздоровели. Но сколько же больных, кои также ели мясо, умерло?

Болезнь продолжалась немалое время, и потому выздоровление от ней можно причитать и другим причинам. Били множество бобров и не для употребления их в пищу, но также ради изрядной их шерсти, ибо китайцы на границе при Кяхте каждого бобра по 80 и по 100 рублей покупают.