Читать книгу Удар Скорпиона - Анна Зенькова - Страница 5

Из больницы меня выписали за неделю до дня рождения. Я даже немного обрадовался поначалу. А что? Вполне себе подарочек! Еще спросил у мамы – куда мы теперь? Думал, может, в макдак заедем, ну или сразу в ресторан. В честь такого-то события!

За нами дядь-Юрина машина приехала. Одуреть какая тачка! Черная, громадина. А внутри – шофер! Как в кино каком-то.

А мама, видно, решила, что одного подарка мне недостаточно, и сказала:

– Отвезите нас сразу в больницу, пожалуйста.

Я весь сжался. Как? Мы же только отъехали! Или это шутка такая дурацкая?

Оказалось, что нет. Госпиталь – это не шутка, а «так надо!». Потому что мне, видите ли, нужна реабилитация.

Не могу сказать, что я сильно сопротивлялся. А что там кому доказывать? Ясно же, что реабилитация эта не мне нужна, а маме. А мне, пожалуйста, сразу яд. Две порции! Ну, в худшем случае просто билет в один конец мира. Но только чтобы без никого!

Вообще, я таким вещам уже хорошо натренировался. Знаю, как себя вести в подобных случаях. Очень просто, кстати. Никак!

Сначала, конечно, тяжело было. Невыносимо. Я даже разговаривать не мог. Лежал – глаза в потолок – и маялся, думая, когда же он рухнет. Так на меня эта реальность давила.

Но… как там мама говорит? Ко всему привыкаешь? Ну вот, и я привык – за столько-то недель! И теперь меня уже ничем не удивишь, даже танком. Такой я стал снарядонепробиваемый.

Уколы? Ха! Очередной гипс? Да пожалуйста! В больницу «на пожизненно»? Ну я-а-асно. А чего так мало-то?

Вот и тогда в машине я сказал: «Ясно!» Отвернулся и стал смотреть в окно. Сначала даже с удивлением, когда увидел траву на газонах. Реально, странно! Только, кажется, снег лежал, а тут какая-то трава. И апрель!

А потом меня по новой тоска накрыла. Ну трава и трава. И апрель этот – кому он вообще нужен?

А еще я зачем-то вспомнил, как мы с Катькой его ждали. Хотели съездить в Киев или в Одессу. Пункт назначения – все равно куда. Важно, чтобы только вдвоем.

Понятно, что нам бы не разрешили далеко. Но мечтать-то никто не запрещал!

Мечтать. Ха-ха. Разве есть вообще такое слово?

* * *

Не знаю, может, для кого-то и есть. Раньше ведь и для меня было. И сам я – тоже был. Весь такой в фантазиях. О чем я только не мечтал. Не только о Катьке, нет. Я джемпер хотел. И мопед. А еще лучше контроллер в виде руля, чтобы гонять не выходя из дома. Ну и PlayStation, конечно. Желательно новенькую. Пятерку!

Но это уже такая была мечта – чуть ли не запредельная. Но и самая-самая! Просто тогда казалось – куда я без «игрушки»? А теперь вот думаю – что за бред? Куда я без нее? Да куда угодно! Только ноги дайте. Не джемпер, не мопед, а ноги. Ногу. А все это барахло – зачем оно мне? Если я на своих двоих могу. Мог. Теперь я только об этом и думаю.

И в то утро думал. Именно думал, не мечтал! Что я, дурачок, что ли, не понимать, что обратно она уже не вырастет и никакие силы на свете не смогут этого изменить.

Я же тогда еще не знал, что мама с Оксаной (она сама сказала так ее называть) вот-вот явятся.

Нет, ну, положим, догадывался. И уже заранее понимал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Потому что День рождения – это ведь светлый праздник. А когда у тебя в душе сплошные поминки, то при чем здесь праздник? Мы и свет-то в палате особо не включаем. На что там смотреть?

Но мама – она же упрямая, не передать. Недаром Овен, как и я. И вот картина. Лежу я себе, значит, на кровати, с Михеичем в карты режусь. Карты – это полный отстой, но когда ты заживо гниешь от тоски, тут уж не до высоких материй. Хотя вот Михеич считает, что «Дурак» – это игра полезная во всех смыслах. Якобы развивает интеллект и даже сверхспособности. Раньше я бы в такую чушь ни за что не поверил. Но Лёхе, в смысле Михеичу, уже пятнадцать, и он об этой жизни кое-что знает.

И не только об этой, кстати! Человек вон уже и на том свете успел побывать, пока «под ножом» лежал. Ну, на операции. Говорит, что никакого Бога там нет, а вот парочка чертей точно пробегала. Он вроде как за ними кинулся, чтобы разузнать, что и как и продают ли у них в магазине нашу земную колу, но врачи его быстро назад вернули. А руки не спасли – там их по самые плечи оторвало.

Вот Димычу – слону этому – повезло. У него только кисть. Это он снаряд решил за бочок потрогать. В девятом-то классе! Дурачок, да? А у Тихони нашего, ну, Тишки – самого мелкого в палате – наоборот, стопа. Но он, в отличие от Димыча, никуда не лез. Ему, как и нам с Михеичем, само прилетело.

Так вот, про карты… Почему я вдруг поверил во все эти сверхспособности? Да потому что Михеич в них ногами играет!

Мы как раз смеялись, как он красиво туза за ухо заправил – одной правой. И тут мама с Оксаной заходят. А у мамы такой вид – ну точно как у школьницы, съевшей втихаря чужое мороженое. Я ее давно такой не видел. Вроде как улыбающейся. А Оксана как заверещит:

– Ренатик, дорогой, с днем рождения!

Вот тоже странно. Когда она меня попросила не называть ее тетей, я тут же согласился. Ну и правда, зачем напоминать человеку о грядущей старости? Тем более она для своих лет вполне неплохо выглядит. В сравнении с мамой – всего-то лет на двадцать старше.

Да, я злой. Но это лишь потому, что я ее тоже кое о чем попросил. НИКОГДА НЕ НАЗЫВАТЬ МЕНЯ РЕНАТИКОМ. И ведь она согласилась! Сказала – конечно, ты же уже не маленький.

Сам знаю, что не маленький! Вот только недели не прошло, и что же я снова слышу? «Ренатик, с днем рождения!» Тьфу!

А она же еще и целоваться полезла! Слава богу, дядя Юра не видел. Он страшный человек – этот ее муж. Мрачный такой, как будто уже всё повидал на своем веку. Будто это ему, а не мне ногу отрезали!

А мама тоже молодец. Стала в сторонке и смотрит, как эта ее Оксана ко мне на кровать уселась. В этой своей юбке. А как же дезинфекция? Вот она ее прошла? У нас с этим, между прочим, строго.

Но на самом деле я даже и не злился особо. Ну, поморщился слегка. Потому что я хоть и одноногий, но по природе все равно – человек. Мне маму жалко. Она прямо в размерах уменьшается, когда я не в духе. И так ко мне, и эдак. Видно, что угодить старается. А тут еще и день рождения.

Конечно, я понимал, что они не просто так пришли, а с подарками. Ну и сел, значит, руки сложил. Всем своим видом показываю, что готов принимать дары. А мама так робко:

– Сынок, у нас с тетей Оксаной для тебя подарок.

Интересно, это она случайно «тетю» добавила или в ней просто дружественные чувства взыграли? Не удивлюсь, если даже по поводу той самой юбки.

Ну, я просто свою маму знаю. Она, конечно, добрая, но тоже с юмором, как и все в нашем роду.

В общем, я такой «ха-ха» про себя и дальше сижу. И еще так благосклонно киваю, мол, давайте уже дарите свои подарки.

А мама мне: «Сейчас-сейчас». И все на дверь оглядывается, как будто там Дед Мороз стоит – ждет своего коронного выхода. Ну или Микки Маус. К малышам нашим из соседней палаты один такой часто ходит.

И тут – сцена. Заходит Богдан Тамирович, мой протезист, а в руках у него коробка. И они все – он, мама с Оксаной и даже пацаны – вдруг хором начинают петь «С днем рождения!». И хлопать.

А Михеич, главное, туда же. И еще же зрелище такое… Прямо ух, не для слабонервных. Как он этими своими пятками хлопал!

А я вот не хлопал. Мне было все равно, что пятки, что коробка – одна тоска. Но Богдан Тамирович чуть ли не силой мне ее всучил. И все такие:

– Открой, открой!

Ну я и открыл. И еще же такое лицо изобразил…ну, вроде знать не знаю, что там, но уже заранее восхищен.

Ага, знал бы я заранее… Там нога лежала! Моя, как я понял. Новая.

И все опять:

– Ура!

А Димыч такой:

– Офигеть! Прямо как у киборга!

А я ему с чувством:

– У говниборга, – и закрыл коробку. А мама сразу серой стала. И такая:

– Ренат, ну ты что? Хоть посмотри, какая!

А я так холодно, исподлобья:

– Какая?

А мама, наоборот, с дрожью:

– Хорошая! Дорогая! Оксане спасибо скажи. Ты с такой даже в футбол играть сможешь.

Я молча кивнул. Так, никуда не глядя. А Оксана эта – ну вообще… доверчивая! Сразу защебетала:

– Я вам говорю, эти немцы – это суперкачество! Тебе же понравилось, правда? Ну, Ренат, скажи!

А я уже сказал. Она что, не слышала? Но ради такого дела можно ведь и повторить.

– Да, – подтвердил я торжественно. – Именно о таком подарке я всю жизнь и мечтал.

И еще так глаза закатил – иронично. Чтобы до этой бестолковой Оксаны наконец дошло, что я обо всем этом думаю. А она, видно, решила, будто я такое про нее думаю. И сразу покраснела.

А мама тоже – как вспыхнет:

– Ренат! Тебе не стыдно? Люди ради тебя старались.

А я посмотрел на нее в упор и сказал:

– Пусть будет стыдно тому, кто из меня калеку сделал. А мне все равно.

Лег и отвернулся к окну. А Богдан Тамирович такой:

– Ничего, парень. Мы им еще покажем! – и так бодренько мне по спине хлоп-хлоп.

Ну понятно. Он таких, как я, по сто раз на день видит. Вон, целый этаж лежит… как нас там… мутантов? Нет, ампутантов!

Но я ничего не сказал. Хотя, может, и зря. Спасибо так уж точно мог бы выдавить. Богдан Тамирович хороший. Сильный, раз с такими, как я, возится. Говорю же, целый этаж, и это только в нашем корпусе!

Но вообще я правильно сделал, что смолчал. А то пришлось бы и маме спасибо говорить. И Оксане этой. А за что, спрашивается? И почему именно сейчас – в мой день рождения?! Это разве подарок? Нет, это мучение какое-то!

Неужели они не понимают, что для меня эта нога – не нога! А еще одно напоминание о том дне. Обо всем, что случилось тогда со мной и с папой. Да не надо мне таких подарков! Мне вообще ничего не нужно. Только он.

Но где? Где такое можно заказать? Чтобы он вернулся и больше никогда не исчезал. Богу, что ли, позвонить? Дал бы кто его номер.

Потом все ушли. Богдан Тамирович по своим делам, а мама с Оксаной пить кофе. А ногу мне оставили. Я лежал к ней спиной и думал – дикость какая-то. Нога лежит у меня за спиной. Ну серьезно, да? Обалдеть какой подарочек!

У меня даже голова разболелась. Так теперь всегда бывает, если я злюсь или как-то нервничаю. Врач еще в больнице мне объяснил – вся эта боль потому, что от контузии еще никто так просто не отходил, и что мне категорически нельзя волноваться. А второй врач, который уже здесь, – реабилитолог – каждый раз говорит, что волноваться можно и даже нужно, но только позитивно.

Думаю, он надо мной издевается. Но волнуюсь, чего уж там. Врачей надо слушаться. Вот как подумаю о папе – сразу такая волна! Я в нее с головой заныриваю, хоть и плаваю так себе, на троечку. Но там внутри ничего – тишина и спокойствие. А вначале, конечно, мотает!

Но всегда-всегда помогает. Это уже проверено.

Мама вот наоборот – даже не говорит о нем. Ни слова! Думает, что меня это ранит. Но меня-то ранит другое! Ее молчание – вот что. То, как быстро она про папу забыла. Я понимаю, что она не забыла. Но зачем тогда молчать? Как будто его и правда нет. И никогда не было.

Поэтому я стараюсь думать сразу за двоих. Много-много! По сто раз на день, с перерывами на обед.

А сегодня… Я решил, что сегодня это вообще будет безо всяких пауз. Потому что мой день рождения – это же наш с ним день. Тот самый, один-единственный в году, который мы всегда проводили вместе. И то, что его теперь нет, – это вообще ничего не меняет.

Тем более что он есть. Главное, не забывать о нем думать.

Но я и не забываю. Я думал с самого утра, как только проснулся. И думал бы дальше, если бы мама с Оксаной не пришли и с этой ногой не начудили.

«Но кто мешает начать все с начала!» – подумал я заново и, зажмурившись, стал воскрешать папу во всех подробностях.

Начал с того, что вспомнил прошлый год – как мы с близнецами в пиццерию пошли, а мама опоздала. И хорошо, потому что они там такое устроили! Сёма кувшин разбил, а Ерёма официанта укусил. Он такой – всех кусает, даже тех, кто ему нравится. А уж если наоборот…

А папа – он как-то умел с ними. Хоть и баловал, конечно. Даже сверх. Как по мне, детям нельзя столько всего разрешать, сколько он мог. Но, возможно, я и не прав. Близнецы-то его слушались. Меня и маму – никогда, а вот его – да.

Хотя что удивляться? Папу по жизни все дети любили. И взрослые, кстати, тоже. Вот тогда в пиццерии… Он пошел и тут же обо всем договорился. Вообще без всяких проблем. За кувшин просто заплатил, а за Ерёмин укус не стал, потому что у официанта, как выяснилось, своих двое и он все понимает. Хороший оказался. Да там вся пиццерия такая была. Как мама говорит, душевная. Жаль, что она тоже сгорела.

Воспоминания эти. Я лежал и представлял ту дорогу, по которой мы возвращались домой. Прямо видел, как мы идем по ней впятером – такие счастливые. Вот я – размахиваю руками и что-то рассказываю. По-моему, про нашу химичку – как она визжала, когда мы на уроке покрасили ей парик реактивом.

Папа смеется. Он идет, слегка покачиваясь, потому что несет близнецов, а мама – наоборот, слишком уж ровно. Ну, осанка же для нее – главное правило жизни. А папа всем этим страшно любуется и говорит, что у нашей мамы королевская походка. А в руках у нее цветы, которые он подарил ей в честь меня. Папа делает это каждый год, с самого первого моего рождения. Делал. Двенадцать лет подряд. А на тринадцатый год уже не успел.

Я проглотил набежавшую слюну и почувствовал, что она не идет. Собирается и стоит – уже полный рот набрался, но дальше никак, вообще не двигается. Я сразу понял, что это из-за того кома.

Он всегда незаметно растет. Никак не чувствуется. Я просто в какой-то момент вдыхаю и выдыхаю, а в следующий раз уже всё – не могу. Горло пережато. И этот проклятый, ненавистный звук внутри: «Зы-ы-ы, зы-ы-ы». У меня от него все ребра синие.

Я уже сто раз в зеркало смотрелся, думал, может, увижу, где он там застрял. Так попрошу мазь какую дать. Ну или как-то вытащить. Невозможно все время терпеть, как эти синяки ноют.

И в глубине души ведь понимаю – их уже ничем, ничем не залечишь. Только если дышать – ровно так, чтобы выдохнуть панику. Тогда помогает. И ком этот – он тоже по чуть-чуть проглатывается. А потом – бамц – и нет его. Разве что живот немного болит.

Вот и сейчас то же самое. Не успел я как следует запаниковать, а все вдруг прекратилось. Но не само собой, конечно! А потому, что я случайно переключился с тех папиных цветов на другое.

Я решил, что сам их маме подарю! Понимаю, звучит как бред. Я себе так и сказал – ты что, совсем уже?

Но я не сошел с ума, нет. Это точно! Просто в какой-то момент почувствовал, что ком отступает. Как будто мои мысли его куда-то вниз толкали. Понятно, что я об этом вроде как в шутку подумал. Ну, про маму и цветы. А оно вдруг помогло! И я как-то сразу сообразил, что нужно думать и дальше. Просто держаться мыслями за эту идею. Повторять про себя: «Цветы, маме, подарю». Одно и то же и по многу раз.

А еще лучше так и сделать! Не просто сделать, чтобы сделать. А чтобы нормально задышать.

Вот так, в одну секунду я до всего этого додумался. Взял и вскочил. Не на ноги, естественно, а так – сел просто. Потянулся за костылями и тут же вспомнил, что мама их вчера на подгонку отдала, а то все время кренит направо. И коляски нет. Ее Тихоня забрал – покатил на процедуры.

С коляской этой тоже – беда. Она же у нас, как у мушкетеров, одна на всех.

А надо, чтобы у каждого своя была! Чтобы сел и поехал, если что. Мало ли куда человеку надо? Вот мне, например, за цветами. Маме. Подарить.

Фух!

Но кого что волнует? У них вон и за протезами очередь, как в тот рай. Хотя по смыслу, конечно, больше ад подходит. Такого никому не пожелаешь.

А очередь эта и правда – адская. Мама говорит, что приличный протез вообще нереально достать. Ну, по крайней мере бесплатно. А не бесплатно еще нереальнее. Потому что там такая цена! Надо как минимум что-то продать, чтобы его получить. Скорее всего, что-то из органов.

До меня только сейчас и дошло, что мама тогда про протез говорила. Мол, скажи спасибо, люди старались. Это, получается, Оксана, что ли, за него заплатила? Ну конечно, она, а кто еще? Сами бы мы не смогли.

Если только мама не додумалась что-нибудь продать. Хоть бы только сережки, а не что-то из…

Хотя нет, бред, конечно. Я бы такое сразу заметил!

Но эта мысль, что мама смогла бы ради меня пожертвовать какими-то своими частями, – она меня никак не отпускала. Я уже даже про цветы забыл. Переключился на почки.

Дошло до того, что в итоге подумал – может, и правда надеть эту ногу? Порадовать маму, раз ей важно.

Мне вдруг даже самому стало интересно – как далеко я смогу дойти. Вот, к примеру, в цветочный. Смогу?

И тут же понял, что нет. Конечно, нет. У меня же нет денег! И сразу подумал – И ЧТО? Может, это кого-то и остановит, но точно не меня. Меня это еще больше подстегнуло! Я подумал, сейчас приду такой с этим своим протезом, так мне еще и гвоздики какие бесплатно дадут. За службу отечеству! Ну а что, я ведь свою ногу не просто так потерял. А на войне!

В общем, я уже в эту идею с цветами, как кот в колбасу, вцепился – так, что не вырвать.

Ну и взял ногу. А она легкая такая… Намного легче моей левой. Понятно, ее же в Германии делали. А мою родную… Ой, да кто в те времена о качестве думал?!

В общем, я подумал немного, повертел ее, а потом давай прикладывать. И так и эдак. Я же считал, там все просто. Вот тогда, например, когда мы с Богданом Тамировичем первый раз ее тестировали, все легко получилось. Я даже не смотрел особо, как он ее ко мне прилаживает. Встал и пошел с медбратом – гулять в брусьях. Через шаг там как болванчик кулялся.

А Богдан Тамирович потом маме еще кучу всего наговорил – про протяжку какую-то, и что гильза в протезе должна быть обязательно вакуумная. Типа присоски. Ну, потому что я вроде как подросток и должен жить полной жизнью, не чувствуя никаких неудобств.

Ха-ха. Будто я могу что-то чувствовать. Чем? Воздухом?

Но протез этот и правда – какой-то навороченный оказался. Не будь он моим, я бы даже рассмотрел его повнимательнее. А так только кожу натер, пока пытался натянуть.

А эти, главное, сели вдвоем и смотрят. И еще советы раздают, как правильно.

Михеич сразу сказал:

– Ты куда без протяжки пихаешь? Совсем дурак?

Ну, Михеич у нас, конечно, продвинутый. Ему на правую вон уже коррекцию делают. Так что он по-любому знает, что и как.

Но я все равно не стал его слушать. Из гордости – это во-первых. А во-вторых, рука – это вообще не нога. Ни разу! Там же функционал разный.

А Димыч смотрел-смотрел, как я на себя это добро натягиваю, и такой:

– Ты хоть той стороной прикладываешь, а, друг Бамблби? – И как заржет. А Михеич следом: «Гы-гы-гы».

Я даже немного обиделся. А то непонятно! Там вообще-то снизу стопа! И еще посмотрел так – мол, нашлись умные. А они еще громче: «Ха-ха-ха!»

Тут я уже разозлился. Думаю – да провались ты! Ну, про ногу эту. Зашвырнул ее куда-то, встал и пошел.

То есть как пошел. Ступил и сразу носом в пол. Понятно, какое у меня теперь равновесие.

Главное, лежу и ржу сам с себя. Обидно, конечно. Но что еще делать, кроме как веселиться? Не реветь же. Если бы это только помогало!

И тут Богдан Тамирович вбегает. А я лежу. А он как закричит:

– Вы что, совсем с ума посходили?

А я так, посмеиваясь в пол, отвечаю:

– Все нормально. Я просто за цветами шел.

А он склонился и уже по-доброму:

– Ну и как, далеко ушел?

А мне вдруг резко стало не до смеха. Просто – раз – и как будто шторы на глаза натянули, такой беспросвет.

Я даже пол этот уже не видел. И Богдана Тамировича – тоже. Хоть он и прижал меня к себе, чуть ли не нос к носу, пока поднимал. А потом еще так взял, встряхнул аккуратненько и сказал в упор:

– Держись, парень. Дальше будет легче.

По-хорошему сказал, прямо чувствовалось, что искренне. Но я все равно отвел глаза в сторону и ответил, ровно так:

– Держусь.

Потому что я понимал все. С самого начала понимал и знал, совершенно точно, что никакого «дальше» больше не будет. Только не для меня.

* * *

Тяжелее всего с утра, ну и вечером еще – когда к нам домашние приходят. Поначалу было ничего, даже терпимо – пока все не перезнакомились. Лежишь себе, никто тебя не трогает. И вопросов дурацких не задает типа «как твои дела?», «как самочувствие?» и самый коронный «мне кажется или ты сегодня какой-то грустный?».

Но это уже потом началось – типично родительское. А вначале, говорю же, все просто молчали. И мы, и они. Мы даже между собой особо не общались! Так, поморгаем друг другу для приличия и дальше лежим – потолок глазами подпираем. А эти так вообще – вели себя странно. Прибегут, пакетами пошуршат и обратно выбегают. Как сговорившись, ну. Боялись они нас, что ли?

Лёхина бабушка – та до сих пор боится. Зайдет и давай с порога креститься. Еще и молитвы какие-то нашептывает. Я не то чтобы вслушиваюсь, но ее это «Мати Божа» по сто раз в минуту сложно не заметить. И то, как она в одну точку смотрит. Реально, как сумасшедшая. Вот так сядет к Лёхе на кровать и давай из стороны в сторону качаться. И все бормочет: «Мати Божа, спаси i збережи. Спаси i збережи».

А Лёхина тетка – она тоже часто приходит – сразу злиться начинает. Говорит:

– Вы свои молебны в церковь идите читать. Там от них хоть какой-то прок будет.

Потом подумает-подумает и снова – уже с претензией:

– Где вы раньше-то были – молящиеся? Пока это скотовьё наших детей истребляло? А теперь уже что? Что махать-то? После драки кулаками не машут!

А бабушка тоже – та еще. Вообще никак не реагирует. Я сначала думал, что она глухая. А потом понял – нет. Она это специально, чтобы тетку позлить! У них вообще какие-то странные отношения. Как будто и не семейные.

А Лёха говорит, это потому, что тетка у них – перекати-поле. Ну, такая… сегодня здесь живет, завтра там. Плюс без семьи – пока еще молодая. А вот бабка – коренная. Где родилась, там и умру, называется. Она вон и в Бога до сих пор верит. И в советскую власть. А тетка – только в рок-н-ролл и анархию.

Я не знаю, может, Лёха шутит просто. Но мне в принципе и так и так – до лампочки.

А еще был случай… Чуть до драки у нас не дошло! Это когда к Тихоне папа первый раз приехал. Он у них в командировке был, когда все случилось. Пока назад долетел… Свет-то не близкий – из Оренбурга пилить! В общем, добрался кое-как на перекладных, а тут такое. Тишкина мама ему, оказывается, не все новости сообщила. Про операцию на ноге сказала, а про то, что ее пришить не смогли, – нет. Ну понятно, человек без подготовки – где стоял, там и сел. Лицо руками закрыл – и в рев. Натурально как маленький.

А тут как раз к Димычу пришли. И тоже папа. Он старый такой. Я сначала думал, что дед, а оказалось, что просто бывший военный. Ну и, в общем, картина. Димыча папа говорит, мол, слезами горю не поможешь. И руку Тишкиному протягивает. Дескать, вставай, брат. А тот как подпрыгнет. И на чистом ругательном, который еще и украинский, – мол, какой ты мне брат, если на чужом языке говоришь? Ты мне даже не друг, а кто-то там… ну вообще! Типа продажный. Я и сам удивился тому, что ничего не понял. Вроде и язык знаю хорошо, но там у него, видно, совсем старая школа какая-то.

А Димыча папа, как я понял по интонациям, той же школы выпускник. Как бросится на него. Мол, это я продажный? Это ты – фашист проклятый, своих же детей под пули подставил и на кусок чего-то там променял. Но вроде как приличного. Может, хлеба? Я просто опять ничего не понял, потому что сразу оглох. У меня же теперь любой внешний шум сразу своим – внутренним – перекрывается. Поэтому я, считай, по губам – что мог – прочитал.

Но про хлеб там точно было. Потому что Димыча мама, которая вместе с папой пришла, сначала к ним бросилась – разнимать, а потом плюнула. Руки опустила и так – с презрением:

– Что вы как два пiвня – гребенями меряетесь? Свой – не свой. Хоть бы дедов своих уважили. За хлеб, у фашистов отвоеванный, спасибо сказали. А не делили теперь – мое-твое.

– И правда, мужики! – подхватила Лёхина тетка. – Одну землю топчете. Что вам тут делить, ну? Стыдно!

– Господи, прости, – пропела Михеича бабка. – Господи, помилуй.

И все посмотрели на нее, как на врага народа.

Все – это в смысле взрослые. У них же вечно так: главное, свои разборки решить, а потом уже про нас – детей – вспомнить. Вот и война эта… Из-за кого? Из-за них же и началась. Это только говорят, что во всем правительство виновато. А на самом деле всегда и во всем виноваты сами люди. Особенно взрослые!

Нет, сейчас-то, понятно, они запели. Когда уже и плакать поздно! Ах, деточки наши. Ах, родненькие. Только об этом надо было раньше думать. А теперь что? Да ничего! Пусть хоть подерутся. Главное, чтобы нас больше не трогали. Чтобы даже вопросов своих не задавали! Особенно этот: «Почему ты все время молчишь?» Но какое там! Мама меня, чуть что, сразу в сторонку отводит. Вот именно затем – чтобы разговорить. Там у нас в коридоре кушетки свалены – типа место для свиданий с родными. Вот мы и сидим по очереди – каждый со своими, если в палате неудобно.

Но что там неудобного? Мы вот с мамой ничего такого и не обсуждаем. Так, свои житейские мелочи. А чужие – никогда. Хотя она поначалу пыталась! Все про пацанов расспрашивала: кто они, откуда, чем занимаются? А я что – доктор, чтобы все знать? Отвечал, мол, никто, ниоткуда, ничем. Но маму таким не убедишь. Она по новой давай, мол, как это ты не знаешь? Вы что – не общаетесь? Я говорю – общаемся, конечно. Если бы не общались – уже бы с тоски умерли. Сто лет в одной палате лежать!

А она мне:

– Ну вот! Видишь? Значит, и про себя, наверное, рассказываете.

И вот тут я уже не выдержал и сказал – зло:

– А нечего рассказывать. Того, что было, – уже нет. Футбола моего – нет. Прогов, которые Димыч писал, – нет. И Тишкиных кроссовок, в которых он на свою робототехнику бегал, – тоже нет. У него теперь одна нога, мам. Ты не заметила?

Мама сразу потускнела. Виновато так:

– Извини, я не подумала…

А я еще надавил:

– Тех нас больше нет. Так давай о них и вспоминать не будем.

Мама вроде как поняла, но я вижу – все равно иногда забывает. Вот недавно спросила:

– А хочешь, я тебе драников принесу? Для настроения, а? Заодно ребят угостишь.

Я чуть язык от злости не прокусил. Договорились же – не вспоминать! Но мама в некоторых вопросах, как те же уколы, – неотвратима.

* * *

Вообще, не сказать, что я прямо слезы лью. Чаще радуюсь. Вон с тем же Михеичем… Мы по любому поводу смеемся! А Тихоня говорит, что это у нас истерическое.

Ну, может. Он хоть и маленький, но умный. На какой-то крутой олимпиаде несколько раз подряд побеждал. А потом в Киев ездил – медали получать.

Как по мне, так все эти медали – бред собачий. А Тишка их под подушкой хранит. И нам все время показывает, мол, эта – за русский, эта – за математику. Одним словом – ботан.

А вот мама недавно сказала, что Тихон (ха-ха) – самородок. Я даже не уточнял, что это значит. Уже по одному названию было ясно, что ничего хорошего. Но вообще, Тишка и правда – вроде как вундеркинд. Ему же всего десять, а он с восьмиклассниками учится. Скоро, думаю, уже и до института доберется. Он ведь теперь не только вундеркинд, но еще и инвалид в придачу. Так что у него при поступлении по-любому какие-то льготы будут.

Вообще странно, конечно. Говорить про него «инвалид». Я раньше таких ужас как боялся. Увижу какого бродягу без ног и сразу глаза прячу. А если ребенка, так это вообще – кошмар. А сейчас смотрю на Тихоню – и ничего. Вот именно что ничего – даже не моргаю. Ну потому что какой он инвалид? Румяный, смеется вон – так что щербина видна. И стопа эта, которой нет, – она ему, по-моему, вообще никак не мешает.

А я все думаю: откуда в нем это? Такое смирение. От большого ума, что ли? Может, и правда есть вещи, которые способен понять только гений. Вот почему, например, именно в меня попал тот снаряд? Почему убили именно моего папу? За что нам все это?

Я же и учился вроде неплохо. Хотя при чем здесь это? Уже за любую зацепку хватаюсь… А так я в эти байки вообще никогда не верил. Ну, что пятерки в дневнике – залог успешной жизни. Учился и учился. Хорошо, ну и хорошо! Я просто сам по себе такой, без всяких стараний. Ну, конечно, не как Тишка, но и не совсем уж тупарь.

Однако же все равно выходит, что глупый. Наверное, глупый, да, раз не могу ответить на все эти вопросы. Зачем? За что? Почему так? Я все думаю и думаю об этом. И про Тишку тоже. Как ему удается такое? В одиннадцать лет! Вот так жить и радоваться какой-то ерунде, не думая про ногу? Еще и медали под подушкой хранить. Как будто он целую коллекцию заиметь собирается.

Это же, получается, у него и планы какие-то есть? На будущее. Ноги нет, а планы есть. Как будто его жизнь и без нее продолжается.

Тогда почему моя застыла? Я вот этого не пойму… Я жил и жил, о таких вещах вообще никогда не думал. А тут раз – и меня как будто в морозилку засунули. И закрыли там не пойми на какой срок.

Я вроде и хочу выбраться, но не могу. Я не знаю как. Я ведь даже ходить не умею!

Ногу эту… Просто видеть ее не могу. Вначале еще хоть как-то переносил, пока не понимал, что да как. И пока бинты были. А теперь вот с протезом этим… В общем, я его почти не глядя надеваю.

Нога! Не протез, а нога. Богдан Тамирович меня каждый раз поправляет. Говорит, что, пока я не поверю в ее существование, толку не будет. А как я должен в нее поверить? Там же металл сплошной. Ни кожи, ни мышц. Ничего живого.

Я, конечно, делаю, что доктор говорит. И массаж, и ток, и общую физкультуру. Надо расхаживаться, самому ноге помогать.

Но я не хочу ей помогать. Зачем это вообще? Я ее ненавижу!

Маме уже сто раз говорил – мне лучше, чтобы без всего. На костылях там или просто в коляске. А с этой ногой… Она же не моя! Так, подделка.

А самое ужасное, что свою я уже тоже не чувствую. Вот как только этот протез надеваю, сразу все ощущения пропадают. Ни дрожания, ни жжения. А шрам мой – он больше вообще не чешется. Я только недавно и понял наконец, что его уже нет. А так чесал все время. Просто закрывал глаза и представлял себе ногу и то, как чешу ее. Кстати, помогало.

Мама говорит, что все пройдет. Что плохое когда-нибудь забудется. Ну да, как же! Легко говорить, когда у тебя две ноги и ты можешь спокойно ходить гулять или там в туалет. Сам, а не с медсестрой, как какое-то позорище.

Но иногда что-то такое у меня проскальзывает. Я не знаю, как объяснить. Вроде сомнения. Или надежды?

Но нет! Это точно сомнения. Просто мама когда-то и про близнецов так говорила. Когда те были маленькие и орали сутками из-за каких-то коликов. Ох они и давали нам жизни! Особенно Сёма. Я уже натурально из дома сбегал, в магазин там или еще куда. Даже ковры выносил выбивать – сам, без всякого принуждения. Лишь бы только ЭТО не слышать. А мама, естественно, видела все мои ухищрения, но ни разу даже словечка плохого не сказала. Ни единого упрека! Еще наоборот, успокаивала, мол, потерпи, сынок, скоро все пройдет.

И ведь прошло же! Близнецы, конечно, и сейчас скандалят – только в путь, но того ужаса, какой был – его уже давным-давно нет.

Вот я и думаю. Может, у таких, как я, и правда все по новой начинается? Просто взял человек и как бы заново родился. Хоп – и снова в роддом. Ну, в больницу эту. Пеленки там, распашонки всякие. Потом, когда уже можно будет садиться, – коляска. А там и до ходунков недалеко. Я же помню, как это у близнецов было. Поэтапно. А теперь вот и у меня, получается, то же. Прямо как у новорожденного!

Нормальный такой сосунок, да? У мужика уже борода, считай, на носу, а он за ходунками ползает. Ужас же, нет?

Хотя, может, и нет. Потому что когда начинаешь жить заново, можно ведь учесть все свои предыдущие промахи и больше не повторяться. Я вот думаю, с чего начать. Больше никогда не есть стекло, как я в три года додумался и шрам заработал – на полгубы. Или до конца жизни не выходить на улицу, чтобы еще какая-нибудь бомба по башке не хлопнула. Или выходить, но не забывать говорить перед этим маме «я тебя люблю» и «спасибо за все». Раз уж папе я не успел сказать ничего такого.

Бред, конечно. Разве жизни можно научиться повторно? Если бы еще не помнить ничего, тогда, может, и да. А так… Когда знаешь, и помнишь, и видишь перед собой не новый день, а вчерашние ужасы. Какая уж тут жизнь?

Но опять же. Кто-то ведь может! Тогда почему не я?

Вот Михеич… Я просто смотрю, как он со своими руками освоился. А вначале тоже ныл. Да что там ныл. Орал! По ночам – так вообще жутко. Требовал отрезать ему руки. Жаловался, что у него пальцы сводит.

Однажды мы целую неделю, считай, не спали – дежурили по очереди, чтобы, чуть что, медсестер позвать. Потому что у Михеича темперамент! Если сразу обколоть, он еще ничего, кое-как успокаивается. А если упустить момент, то всё – тушите свет. Крик будет стоять на всю больницу, про пальцы эти шевелящиеся. Они мне потом на каждом углу мерещатся.

До сих пор с ним, кстати, такое бывает. Реже, но бывает. Я уже даже немного привык.

А к самому Михеичу – так вообще. Мы с ним уже как родные. Не представляю, что будет, когда нас по домам развезут.

Хотя по каким домам? Ну, Тишка – он да, к себе поедет. У них же и правда дом – свой, а к нему еще и хозяйство. Куры или утки, я забыл. Но их же по-любому не бросишь, пусть и война. Ну, будут как-нибудь жить. Как и все – жить и молиться, чтобы в окно снаряд не влетел.

А Димыч вроде в Чернигов собирается, к бабушке. Родители его уже, считай, на чемоданах сидят, ждут, пока этого дурня выпишут.

А я, наверное, к Оксане поеду. Ну а куда еще? Там же мама. И близнецы.

Вот, думаю, может, Михеича с собой взять. У Оксаны небось домище, как вся эта больница. Комнат сто, не меньше.

Ну а если и меньше, так что? Ей вообще какая разница – один я буду или с Лёхой?! Притом что он мелкий, много места не займет. А мне хорошо – родная душа рядом.

Хотя, если бы не все эти руки-ноги, мы бы с ним, думаю, вряд ли сдружились. Он же хитрый, этот Михеич, как жук! А я такого не люблю. Мне в отношениях нужна полная ясность.

Вот с Катькой у нас в этом плане был идеальный союз. Я ей, например, говорю:

– Вот же дура, ты зачем волосы покрасила? Тебе этот зеленый ну вообще не идет.

А она мне:

– Да? Зато тебе твои усы – очень!

Ну вредная она была – да. Но своя в доску.

Может, я поэтому к Михеичу так привязался? Потому что где-то внутри изначально понимал – такого, как Катька, – близкого – у меня уже все равно никогда не будет. А с ним по крайней мере весело. Может, мне этот наш смех вообще жить помогает!