Читать книгу Удар Скорпиона - Анна Зенькова - Страница 7

У меня иногда случаются такие провалы в памяти, когда я совсем ничего не помню. Как будто мне специальными ножницами незаметно подсекают извилины, а я этого даже не чувствую. Ну правильно, а чем? Если я тупой и слепой, как дерево.

Не в прямом, конечно, смысле. Иногда я все же думаю. А уж вижу! Порой то, чего не следует. Но бывают моменты, когда я ничего не фиксирую. Как будто меня на время из розетки вырубают.

Вот с самолетом этим. Последнее, что я запомнил до него, – это больницу и то, как я не хотел из нее уходить. Потом Богдан Тамирович вышел. Обнял меня. Что-то сказал, кажется. Что-то вроде: «Шагай, мальчик. У тебя все получится!» Ха! Мальчик… А про «все получится» я, наверное, вообще придумал. Ну не мог Богдан Тамирович такого сказать. Он же врач, а не какой-то там врун законченный.

Я его, кстати, тоже обнял. Это точно! У него еще халат так странно пах. Чем-то горьким. Или колючим? Я даже закрыл глаза, чтобы ничего не слышать. И не видеть! Потом открыл, а мы, оказывается, уже в самолете. Сбоку от меня – близнецы, и мамина голова впереди, через ряд. С шеей, натянутой, как у куклы. Как будто ее за какие-то невидимые лески к потолку подцепили.

То есть получается, ни сборов, ни поездки в аэропорт я вроде и не помнил. Что-то такое мелькало просто, как картинки, перед глазами. Дорога и то, как мы с Оксаной прощались. По-моему, она еще сказала:

– Ну, будь здоров, Ренатик. Помогай там маме!

Вот же мымра!

Но это не точно, потому что, даже поднапрягшись, я не мог вспомнить – что и как было в действительности. Вот я и полез к маме за подробностями.

Так прямо перегнулся через какого-то дядьку и позвал:

– Мам!

Дядька, само собой, обернулся. Но и мама – тоже. И так испуганно мне:

– Ренат, что? Ты чего кричишь?

И дядька этот своей газетой – шур-шурх – явно недовольно.

А я еще больше привстал и локтями в его подголовник уперся. И задышал так – чуть ли не в лысину. Я же знаю таких вот, которые газетами шуршат, это обычно страшно нервирует.

Я как-то иначе хотел обо всём спросить. Аккуратно. Но этот дядька меня просто взбесил. Помешали ему, видите ли. А я же не специально! Просто мне так вес держать удобнее.

В общем, я тут же забыл, как именно планировал спросить, и спросил как получилось. Довольно-таки весело:

– Мама? А мы папу где похороним?

Она сразу белой стала. Как мел! Я за ней уже не первый раз замечаю. Что ни скажи такого – сразу вот, реакция. Как будто в ней какой-то кран открывается, из которого всю кровь одним махом спускают.

А мужик этот свою газету чуть ли не зажевал – так сильно в нее уткнулся. У него даже лысина вспотела – вот как.

А мне уже было неинтересно, что там мама ответит, потому что я услышал, как она виновато шепнула мужику:

– Извините.

Нормально, да? За что? А потом еще лучше – послала мне испепеляющий взгляд и отвернулась.

Нет, а что я такого спросил? В конце концов, это же мой родной человек. Я должен знать, что и как с ним теперь будет.

Тем более я знаю папу! Он такого вообще не признавал. Ну, всяких там слез. Вот, помню, когда тетя Ядя (наша соседка по этажу) умерла, мама сильно плакала, потому что она невозможно жалостливая женщина, а папа ей сказал, мол, нечего слезы лить. И что, наоборот, надо радоваться! Дескать, человек такую долгую жизнь прожил, а теперь ему сам бог велел отдохнуть.

А потом, когда умер Вензель – моя морская свинка, – мама снова плакала, хотя, между нами говоря, Вензеля она никогда особо не жаловала, потому что он, видите ли, вонял на всю квартиру своей клеткой. Но тогда она плакала. А я еще громче, потому что какая разница, кто чем воняет, если это твой друг. Мы же с ним два года в одной комнате жили. Конечно, я ревел, хоть мне и было тогда уже под восемь. А потом пришел папа и сказал:

– Что вы тут устроили белужий хор? А ну марш на кухню. Арбуз на столе остывает!

А я как услышал про арбуз, так еще громче заревел. Это же любимое блюдо Вензеля! А теперь уже всё. Потому что какой арбуз на том свете – в смысле на небесах?

Но папа и тогда нашелся. Сказал:

– Да чтобы ты знал, на том свете только арбузами и кормят!

А я такой:

– Что, правда? Арбузами?

Не то чтобы я сразу купился. Но папа и весь его вид – они были очень убедительны. А он еще, как специально, уточнил:

– Хомяков так точно! А свинок еще и дынями!

А Вензель же эти дыни еще больше арбузов любил. Обожал просто! В общем, я сразу успокоился и даже, кажется, рассмеялся, счастливый, что Вензель так хорошо устроился. Сейчас бы я, конечно, в такую чушь ни за что не поверил. Но тогда… Тогда бы я поверил во что угодно и даже в тот свет, лишь бы только Вензелю там было хорошо. Вот правда, мысль о том, что он сидит на какой-нибудь заоблачной лужайке и хрустит в свое удовольствие дынными корочками, – она меня просто к жизни вернула! И маму, как ни странно, тоже. Хотя она потом еще плакала, когда папа клетку из дома выносил. А я вот нет. Потому что у меня всегда был принцип по жизни – если не папе, то кому тогда верить? И я верил!

Безо всяких оговорок. И сейчас верю. Раз он сказал, что плакать незачем, значит, так оно и есть.

Плохо лишь то, что мне не восемь и никаких заоблачных лужаек нет. И я об этом уже знаю.

Вот близнецам хорошо. Они же еще не понимают ничего. Тот же Ерёма – сидит себе, рисует.

Я спрашиваю: что это ты там изобразил? А он так беззаботно – «цеточик». Цветочек, стало быть. А Сёма тут же:

– А у меня тоже ветоцик. Ка-а-асивый! Маме вот – лаз. И папе – ва.

Я сказал:

– Дорисуй еще один.

А сам подумал:

«Хотя зачем? Это же похороны!»

Но Сёма послушался и стал рисовать. Цветочки. Потом птичек. Ему стюардесса целый альбом принесла. А Ерёме раскраску. И мне еще, главное:

– Может, ты тоже что-нибудь хочешь?

С приклеенной такой улыбочкой.

А я ей мрачно:

– Виски со льдом!

Без «пожалуйста».

Ну а что она хотела услышать. Дайте и мне порисовать? Но вообще, видно, этого стюардесса и ждала, судя по тому, как скривилась:

– Ты несовершеннолетний!

Ой, я вас умоляю! А слово «шутка» она, интересно, когда-нибудь слышала?

Но я не стал уточнять. Просто смерил ее презрительным взглядом и сказал:

– Тогда просто лед.

И еще так подчеркнуто вежливо добавил:

– С колой, пожалуйста.

Она вздохнула и ушла. Но скоро вернулась с фантой.

А мне-то что? Фанта так фанта. Тем более я этот виски в жизни не стал бы пить. Он же воняет клопами!

– Спасибо тоже не скажешь? – насмешливо спросила стюардесса.

Я так понял, у нее на меня какой-то зуб. И сказал миролюбиво:

– Нет.

Такой еще отвернулся, чтобы и она поняла – вопросов к ней я больше не имею!

Но стюардесса оказалась на редкость непонятливой. Завопила чуть ли не на весь салон:

– Ну и дети пошли! Что ни слово, то хамство.

Лена. Так было написано у нее на бейджике. Я как глянул – сразу понял, что почем. Лены – они все такие. Вроде как с диагнозом.

Пока стюардесса Лена распиналась, я демонстративно зевал, но когда она пригрозила пожаловаться на мои выходки маме, конечно, не выдержал и сказал:

– А вы знаете, что жестокое обращение с инвалидами карается законом?

Естественно, ни о каком таком законе я знать не знал, но от всей души надеялся, что и моя Лена была далеко не первой ученицей в школе.

– Инвалид? – хохотнула эта двоечница. – И в какой же, простите, области?

– Вот в этой, – кротко сказал я и дернул себя за штанину.

– Ой, – смутилась Лена. – Извини. Я же не…

Она нервно скрестила на груди руки, так, словно хотела прикрыться. Потом резко отняла, вроде как поправить волосы. Я видел, еще секунда, и она просто убежит куда глаза глядят. Может, даже в иллюминатор выпрыгнет. Эта мысль меня страшно развеселила.

– Ничего страшного, – я довольно погладил протез и улыбнулся ей почти по-свойски. – Мы, инвалиды, люди привычные.

Лена послушно кивнула.

– Хочешь, я тебе колу принесу? – пролепетала она чуть не плача и, не дожидаясь моего ответа, попятилась, усевшись на плечо моему знакомому дядьке.

– Осторожнее, девушка! – возмутился он. – Вы мне газету помяли.

«Ну хоть кто-то додумался газету помять», – злорадно подумал я и тут же простил Лену вместе со всей ее глупостью.

На самом-то деле там и прощать-то было не за что. Она же не виновата в том, что я инвалид. Просто эти ее руки то здесь, то там. И лицо – сплошное раскаяние. Могла бы быть проще! Сказать: «А, протез. И что? Разве это дает тебе право быть уродом?» Вот тогда бы я ее зауважал. Потому что нет, конечно же, не дает, и я это знаю. Меня просто бесит, как все реагируют. Как будто это их вина, поэтому со мной нужно особенно церемониться и вести себя так, словно я не просто трагичный калека, а вообще при смерти. Как будто всё – без этой проклятой ноги никакой жизни у меня больше не будет!

А я и сам это знаю, без них. И не надо мне об этом напоминать каждый раз! Я в закреплении материала не нуждаюсь.

* * *

– И почему Минск? – спросил я маму, пока мы ждали багаж. – Папа же вроде из Витебска.

– Из тех мест, да, – мама устало кивнула. – Но туда пришлось бы лететь с пересадками.

– Значит, все-таки Витебск? – уточнил я, хотя все и так было очевидно. Правильно, где еще хоронить человека, если не на родной земле. Папа сам так говорил. Не помню к чему, но что-то такое когда-то было.

– Наш чемодан, – так и не ответила на мой вопрос мама. – Постой с близнецами.

– Сама постой, – я резко двинул в сторону багажной ленты. Мама, естественно, за мной, волоча за собой упирающихся близнецов.

– Не хоцю цемадан! Я пать хоцю, – выл Ерёма.

– Не очу спась. Очу ушать ашу – подпевал ему Сёма.

Я схватил чемодан первым и стал тащить его изо всех сил. Тяжелый, гад. Весил, наверное, тонну!

– Отдай! – мама отпустила близнецов и вцепилась мне в руку.

– Не отдам, – пыхтел я упрямо. И мама тоже пыхтела.

Я вот представляю, как это выглядело со стороны – наше с мамой сражение! Пассажиры, проходившие мимо, косились на нас вовсю. Наверное, думали: «А, это же та чокнутая семейка из самолета!» Мы ведь когда приземлялись, близнецы такой ор устроили. Весь салон переполошили. Я решил их приструнить, пригрозив, что сейчас отдам вот той тете Лене. Не знаю, может, у них с этим именем тоже какие проблемы, но орать они меньше не стали. А Сёма еще и визжать начал.

А лысый дядька сказал:

– Сумасшедший дом какой-то!

Мама сразу завелась – я по лицу видел, но спорить не стала. Она просто сказала своим особенным голосом:

– А нам другого не надо!

Спокойно так. С расстановкой. У меня от этого ее голоса с раннего детства волосы дыбом встают. Это в сто, нет, в миллиард раз страшнее любого крика. Правда, раньше она им нечасто пользовалась. В исключительных, можно сказать, случаях. А в последнее время зачастила. И теперь вот. Я тянул, и она тянула. И чеканила:

– Я кому говорю, отпусти. Надорвешься.

И тут случилось что-то неописуемое. Я неловко повернулся и случайно ее толкнул. Не сильно, но мама от неожиданности ахнула и тут же выпустила ручку.

– Аккуратно, Ренат, – она вдруг зачем-то ухватилась за живот.

Я даже перепугался сначала. Подумал, может, у нее аппендицит, ну или еще какая ерунда. Типа острая желудочная болезнь, раз она так вскрикнула. А потом увидел ее лицо и как-то сразу все понял. Может, интуиция подсказала, не знаю. Что-то во всем этом было такое. Что-то ужасно знакомое – вот какое!

– Мама, – залепетал я испуганно. – Ты что…

– Прости, – она так густо покраснела, что губы на фоне багровых щек казались совсем белыми.

Потрясающе! Я тут же перестал мямлить и уставился на нее злыми глазами.

– Ренат, я… – мама смотрела умоляюще.

А я изучал узоры у нее на платье. Вот идиот. И ведь уже давно заметил, не сейчас. Этот ее косяк с одеждой. Она же сама по себе маленькая, стройная, а тут какие-то дикие кофты, юбки. Как на бегемота сшиты! Я думал, это Оксанины. Ну, что мама просто чужую одежду носит, потому что ее вся сгорела. А тут вот что, оказывается.

– Понятно, – я наконец оторвался от платья и уставился куда-то в пол, чтобы не видеть ее лицо.

– Ренат, – мама потянулась в мою сторону. – Ну что ты?

Она явно вознамерилась меня обнять. Ха-ха, хорошенькое утешеньице.

Я отступил назад, потом еще раз и только тогда уже, с расстояния, посмотрел ей в глаза:

– И кто отец?

– Ренат! – еще жарче вспыхнула мама. – Думай, что говоришь!

Я мстительно ухмыльнулся. Не знаю почему. Просто было такое чувство, как будто это она меня ударила.

– Просто уточняю, – голос у меня звучал спокойно, даже равнодушно, но внутри все жужжало и колошматилось, как будто я шмелей наглотался.

– Знаешь, – мама со злостью выхватила у меня чемодан. – Иногда ты хуже близнецов!

И зашагала вперед, гордо волоча за собой нашу громадину.

Я взял близнецов за руки, и мы потащились следом. Сёма все ныл, так что у меня начало сводить зубы. Я сжал их крепко-крепко, пока не почувствовал боль. Стало чуть легче.

– Не ной, – велел я ему строго. – Скоро приедем.

Ага, знать бы еще куда. А еще зачем и почему. И еще много всего разного.

Пока мы проходили контроль, я, не отрываясь, сверлил глазами мамину спину. Ребенок. Еще один малыш. И как она его вообще рожать собирается? Без папы!

Горло у меня горело таким огнем, что глотать было больно.

«Теперь осталось только заболеть и умереть, – думал я с горечью. – А что, это идея! Папа умер, он горевать не станет. Мама вон скоро нового себе родит, здорового. А близнецам вообще все равно. Они же маленькие. День-два, глядишь, и забудут меня».

Я, наверное, еще никогда не был так близок к тому, чтобы взять и зареветь. Расплакаться от злости, или ярости, или просто от обиды, как какая-то девица сопливая. Но пока думал, каким чудом сдержаться, меня вдруг само по себе отпустило.

Мы наконец прошли контроль и вышли в огромный зал, гудящий от голосов, смеха и скрипа багажных тележек. Но даже через весь этот гам я сразу услышал окрик:

– Алёна!

Конечно, странно. Мало ли на свете Алён. Но я почему-то сразу закрутил головой, пытаясь вычислить кричащего. Как будто понял, что эта «Алёна» – нам.

То есть маме. И точно! Она стала как вкопанная, грохнув чемоданом о землю. Застыла, как статуя, с большими такими, круглыми глазами.

Я проследил, куда она смотрит, и увидел человека, пробирающегося к нам через толпу.

Человека – это мягко сказано. Гиганта. Великана. Я не знаю, как еще… Он был нереально огромным. Высоченным и широким, как шкаф. Чистый Халк, короче.

Или просто Мальборо? Он и правда на него смахивал не передать как. Как будто удрал из американского вестерна. Джинсы, рубашка, шляпа какая-то. Я еле сдержался, чтобы не спросить у мамы, а где его кольт.

– Аим, – мама вдруг ожила и даже что-то пролепетала.

– Аким, – уже отчетливо выдохнула она и бросилась к нему со всех ног. Он поймал ее, кажется, на лету и подхватил. Я сразу напрягся, глядя, как они обнимаются.

Вообще-то на моем месте любой бы занервничал. Когда какой-то незнакомый мужик лезет обнимать твою маму – разве это не повод дать ему по носу?

Ну-ну, главное допрыгнуть.

И кстати, насчет незнакомого мужика я погорячился. Он был знакомым! Знакомым до жути, а я стоял и не мог понять, где и когда я его видел.

– Папа, – завопил вдруг Ерёма. – Папоцька!

Он уже кроме шуток готов был бежать, но я вовремя вцепился ему в куртку. Еще не хватало! Я, если честно, просто офигел. Чего только не передумал, пока хромал вместе с близнецами в их сторону. Мама. Какой-то левый мужик. Ерёма зовет его папой. Может, мне это всё снится?

Но потом я дохромал и понял. Еще до того, как мама успела что-нибудь объяснить. Я просто увидел его лицо. Широкое, загорелое, со знакомой продольной ямкой на правой щеке. Он внимательно смотрел на меня своими черными глазами. А я смотрел на него. Смотрел на своего папу.

* * *

Конечно, постаревшего. Но я все равно его узнал. Да и как я мог не узнать! Это было его лицо, такое родное, что у меня челюсть сдавило.

– Мама, – натужно позвал я. Может, даже про себя, раз она никак не отреагировала.

Мама стояла, уткнувшись лицом ему в рубашку, и вздрагивала. Плечами, спиной, вообще вся. Я не слышал ни звука, но видел, что она плачет. А он гладил ее по спине и приговаривал:

– Ты поплачь. Поплачь, девочка.

Голос был другой. Не папин. Такой же низкий, но с каким-то сипом внутри. Как будто он простуженный.

– Мама? – я затравленно топтался на месте, глядя, как вырвавшийся на свободу Ерёма ластится к его ногам.

– Ну-ка, посмотрим. Кто это у нас тут? – он осторожно отстранил маму и подхватил нашего подлизу на руки.

– Папа? – Ерёма вопросительно тыкал в него пальчиком.

– Не очу к папе, – Сёма же наоборот – подозрительно хмурил бровки. – Не мой папа!

Я и сам видел, что не мой. Но сходство было потрясающим!

– Ренат, – прошелестела заплаканная мама. – Познакомься, пожалуйста…

Я внутренне напружинился, готовый услышать все что угодно. Но только не то, что она сказала:

– Это твой дедушка.

– Здравствуй, сынок, – он протянул мне загорелую руку.

– З-з-здравствуйте, – я таращился на нее, точно пленный немец. Потом сообразил, что стою, как бескультурный пень, и протянул свою.

Ладонь была теплой и шершавой на ощупь.

– Отставить выкать, – весело подмигнул мне дедушка. – Мы же свои люди.

Я очумело кивнул. Свои люди? Еще несколько минут назад я даже не подозревал о его существовании, а тут…

– Ну что, по коням, – он хлопнул меня по спине с такой силой, что я чуть легкие не выплюнул, и мотнул головой куда-то в сторону. – Выход там.

Главное, забрал у меня Сёму и пошел, насвистывая. Я думал, тот начнет орать, но нет. Сидел у этого ковбоя на руках, как гвоздь, все на Ерёму поглядывал. Проверял, видно, как тому сидится.

А я стоял и думал: «Что за бред он там нес? По каким коням?» – и крутил головой как ошалелый. Со мной такое было впервые. Ну понятно, да, контузия. Но раньше я хоть как-то соображал. А тут всё – полный паралич.

– Мама? – заторможенным голосом позвал я. – А как я на лошадь-то? Ну, у меня же нога.

Я реально не мог доехать, что вообще происходит. Стоял, хлопал ртом, как идиотик.

Мама, судя по виду, тоже была слегка не в себе. Еще и улыбалась зачем-то. А ведь только рыдала. Странно, в общем.

– Мама, – я настойчиво дернул ее за рукав. – Ты меня слышишь?

– Что? А? – она вдруг часто-часто заморгала.

– Я говорю, что на лошадь эту дурацкую не сяду, – как мог терпеливо пояснил я. – Ни за что!

– Какую лошадь? – удивилась мама, все еще улыбаясь.

– Ну… этот же… как его там… дедушка! – я нервно оглянулся. – Он же сказал, мол, давайте по коням!

Мама прыснула. Я решил, что померещилось. А она опять, уже в ладони. А потом я смотрю, натурально хохочет! Чуть ли не сгибается.

– Мам, ты что? – я даже немного запаниковал. Может, у нее это нервное? Или вообще – из-за ребенка. Я читал, у многодетных такое бывает. Ну, типа расстройство личности.

– Алёна, – обернувшись, прогремел дедушка. – Давайте скорее, а то до темноты не доберемся.

«Нормально, да? – подумал я. – Не успел явиться, а уже раскомандовался».

– Сынок, – пока я возмущался про себя, мама, наоборот, успокоилась. – Это выражение такое – по коням. А поедем мы, как обычные люди, – на машине.

– И то хлеб, – я издевательски закатил глаза, хотя на самом деле чуть со стыда не сгорел из-за собственной тупости.

– Ренат, – мама положила мне руку на плечо. – Я тебя прошу – не злись. Вот увидишь – все будет хорошо.

Я картинно округлил глаза:

– Лучше, чем сейчас? Быть того не может!

Но мама, как ни странно, не купилась.

– Может, – сказала она, неуверенно беря меня под руку. – Может.

И мы пошли вперед.

* * *

В машине близнецы почти сразу уснули. Я сидел между ними и слушал, как они тихонечко сопят. Меня это успокаивало.

Хотя о чем это я? Теперь, когда в нашей жизни появился ковбойский дедушка, спокойствие, я уверен, мне будет только сниться. И если честно, эти его манеры – подай-принеси, как бы это сказать… мне не особо по вкусу! Нашел себе слугу. Главное, открыл багажник и такой – давай сюда чемодан. Кто? Я? Серьезно?! Да его и втроем не поднимешь!

А самое неприятное то, что я даже объяснить ничего не смог. Ну, про то, что он тяжелый. Этот верзила взял его одной левой и закинул внутрь, как будто он пухом набит, а не вещами на все времена и случаи (Оксана постаралась).