Читать книгу Кружение незримых птиц - Антология, Питер Хёг - Страница 24

Окончила отделение русского языка и литературы Московского государственного педагогического университета имени М. А. Шолохова. Публикуется как детский писатель с 2016 года, работает в жанре короткого рассказа и детского фэнтези.

Из интервью с автором:

Не знаю, какие произведения люблю писать больше: миниатюры ли, каждое слово которых выверено и может нести в себе несколько смыслов, или длинные рассказы, объем которых позволяет развернуться, поэтому пишу и то и другое.

© Порядина И., 2018

Бенефис

Она вошла стремительно, распахнув стеклянную дверь, и с порога попросила самого лучшего.

«Платья, корсеты, вуали! Несите все!» – кричали ее тонкий стан, коричные глаза и губы в яркой акварели.

Я выложил пред нею наш товар: тончайшие лилейные кружева, белоснежные газовые лифы и невесомые сетчатые чулки, которые прелестны на точеной женской ножке.

Она хлопнула пушистыми ресницами, сверкнула ямочками на щеках, и я принес бордовые, синие и золотые шелковые корсеты с десятками холодных застежек; и сотни воздушных разноцветных юбок; и перчатки, которые для того лишь созданы, чтобы обнимать каждый женский пальчик да карабкаться все выше, выше, выше по гладкой юной коже к острому тугому локотку.

«Ах, я актриса, – призналась она мне, зардевшись, и хихикнула в кулачок, – и знаете ли, я помню свой первый бенефис! Я расскажу».

«Зачем вы к нам?» – в тот день спросила меня строгая дама в пожилом пенсне. «Да, она была знаменитой артисткой и сидела в приемной комиссии».

«Я люблю платья! – ответила ей я. – И чтобы крутиться, и стоять на сцене, и чтобы зрители, и свет, и аплодисменты! Ведь театр – это жизнь!»

Я завернул ей полдюжины носовых платков в хрустящую бумагу. Больше она ничего не взяла. Хотя нет. Уже на пороге, обернувшись, потребовала шляпку. «Непременно черный котелок», – качнула она острым подбородком.

«Постойте, – подивился я, – такая прелестница будет в мужском котелке?»

Она кивнула, и я продал наш самый лучший, но не ее размера.

А вечером, когда над крышами рыжих домов нахмурилось небо и уже собирался дождь, я вышел из лавки.

На бульваре, где стоит чудовищный мраморный фонтан и стройные фонари развесили свои зонтики, была толпа из цилиндров и вуалек. Десятки тонких и глухих голосов звучали нестройной мелодией, а в центре античной богиней царила она, моя утренняя покупательница.

Настоящая артистка, она крутилась в разноцветном платье и подавала руку тем, которые хотели сделать фото.

Я пробрался вперед, пребольно стукаясь о трости и локти, помахал ей перчаткой и тут приметил котелок, который продавал сегодня.

«Ваш бенефис?» – спросил я у нее.

«О, да, – ответила она и вытянула пальчик, – а это плата».

В черном котелке, что примостился у ее туфли, лежали монеты: горка сырых медяков.

Я бросил рубль.

Деды

У последних подавали горячее: куриную ножку в жирной сметане с ядреным чесноком, кусок свежеиспеченной булки. Мялся, не брал, оттягивал душную кудлатую бороду. «Уж лучше б горячительного», – думал и ждал рюмочки.

Не поднесли.

Дома уже раздевался. Долго, мучительно стягивал пунцовые штаны на резинке. Кафтан, торопясь, нелепо вывернул наизнанку, так что рукава стыдливо затопорщились в стороны. Морщась, вынимал из-за щеки и вытягивал из ресниц белые пластиковые волосы. Распинал валенки и швырнул у порога опавший, разродившийся подарками для других, счастливых, грязный мешок.

Дымил сигаретой у форточки и неожиданно вспомнил какой-то далекий, наполненный детской, щенячьей радостью грядущий Новый год: сквозь замороженные сени в глухой темноте крадется отец – одной рукой трогает воздух, другой прижимает к груди хрустящий бумажный сверток. И надо бы не дышать и попытаться уснуть, ведь хочется, до невозможного хочется верить в деда, который делает это сам и лезет с подарками сквозь печную трубу или в окошко…

А к шести утра уходящей жизни, когда за шторами всполохнул новый рассвет, дряхлым, уставшим дедом растянулся в холодной постели.

Сквозь форточку, цепляясь широким алым рукавом с белым пушистым обшлагом, в комнату проникла длинная тощая рука, нащупала подоконник и оставила сверток. Старый, хрустящий, потертый, в котором радость щенячьего детства и грядущего Нового года.

Барби

Нам с сестрой лет по двенадцать было. Мы приехали в деревню на летние каникулы, привезли с собой кучу девчачьего счастья в виде кукол и их одежек, целыми днями рисовали и изредка выбирались в местную библиотеку за книгами. Бабуля ругалась, кричала, что мы устроили из дома избу-читальню, и выгоняла нас на улицу.

– Сидите тухнете, а вот некоторые хотели бы выйти на двор, да не могут, – как-то раз сказала она в сердцах. – Идем.

Мы вышли на улицу в первый раз за несколько дней и поднялись по ступенькам дома напротив. В избе было темно и тихо, пахло травами и сырыми грибами.

– Кто там? – услышали мы слабый голос, и бабушка первой вошла в комнату. Мы – за ней. Левее от двери в глухом темном углу светились огромные, как плошки, глаза.

– Света? – удивилась бабушка. – А мама где?

Мы привыкли к темноте и стали различать очертания той, чей голос слышали еще из сеней: перед нами была гора одеял и подушек, в которых тонула большая круглая голова с торчащими по обе стороны пучками волос.

– Какие красивые! – сказала голова, и мы с сестрой одновременно покраснели. – Как Барби.

– Ты видела Барби? – спросила бабушка. – У девочек она есть. Они тебе принесут, правда? – она так посмотрела на нас, что мы закивали и вытолкали друг друга на улицу.

Свет ударил в глаза, стало невыносимо больно, и мы зажмурились. Сестра замерла на ступенях и прошептала «чудовище», я кивнула.

– Одна нога здесь, другая там! – услышали мы бабушку и рванули к дому за куклой, которую в здравом уме ни за что на свете никогда и никому не дали бы в руки.

Света улыбнулась, когда мы вернулись, и попросила бабушку отдернуть шторы. Шумно и пыльно звякнули кольца, солнце ворвалось в комнату, и мы наконец увидели того, кому только что передали в руки девчачье сокровище.

У Светы были очень добрые глаза, русые жидкие волосы и тонкие белые губы. Пальцы на руках странно переплетались и пытались удержать прекрасную длинноногую блондинку в коротеньком ярко-розовом платье.

– Сказочная… – прошептала Света, проводя по волосам Барби ладонью. – Как вы…

– Опять?! – ворвалась в комнату пьяная женщина. – Душу себе травишь? Да сколько можно?!

Она вырвала Барби из Светиных рук, пихнула ее сестре и вытолкала нас за порог.

– И чтобы я вас тут больше не видела! – услышали мы за спинами. – Изверги!

Сестра заревела, бросила на землю куклу и побежала к калитке. Я остановилась под окном, дожидаясь бабушки, и пнула ботинком головку одуванчика.

– Она не ходит, – сказала бабушка со ступенек. – Иди сюда. И куклу подними.

Мы вернулись в дом, пьяница исчезла, а в комнате Светы опять было темно. Пыльные шторы закрыли день и мир, который она никогда целиком и не видела.

– Прости ее, – сказала Света. – Тяжело ей со мной, вот и мается. А Барби я и не держала в руках никогда. Слышала только. Говорили, что красивая очень, ноги длинные и волосы. А для меня все люди красивые, в их глазах душа светится. У меня ж самой только глаза и есть.

Я протянула ей Барби и попятилась к выходу. Свет больно ударил по глазам, я села на землю у одуванчика, который только что раздавила, и заплакала.

Незнакомство

Жаркое полуденное солнце поднималось над светящейся полоской горизонта. Волосы той, которая увлекала все мое существование, непослушными пшеничными кудряшками рассыпались по загорелым плечам. Я смотрел на них и не мог налюбоваться – каждый выгоревший завиток виделся мне днем наших встреч: многообещающее утро, берущее начало у ямочки на шее, и вечер, спускающийся к закату по темным горошинам позвоночника одиноким тонким волоском.

Словно почувствовав, что я ее разглядываю, она подняла голову и улыбнулась. Веснушки, радостно рассыпавшиеся за лето по всему лицу, мелкими солнечными лучиками побежали от кончика носа к ушам, затерялись, запутались, закружились в ямочках на щеках и брызнули к острому девичьему подбородку.

– Ты мне напишешь? – спросил я ее.

– Не знаю, – ответила она и поднялась с колен. Мелкие песчаные кристаллики обвивали хрупкие щиколотки и змейками поднимались по ногам к неровному краю белой хлопковой юбки.

– Хотя бы позвони, – умолял я ее. – Как я без тебя теперь?

– Будут другие, – подмигнула она. – Лето бывает таким непредсказуемым. Сам говорил.

– Тогда я не знал тебя… – обнял я корзинку со звонкими разноцветными формочками.

– Мы такие разные, – ухмыльнулась она и поспешно скрутила пляжное полотенце, – ни к чему все это.

– Уверена? – я взял ее за локоть.

Она нелепо вырвала у меня из рук корзину, сунула в нее резиновые шлепанцы, окинула взглядом опустевший пляж и, поднимая босыми пятками песчаную пыль, быстро-быстро побежала к припаркованному автомобилю.

– Девушка! – подскочил я вслед за незнакомкой. – Вы забыли косынку!

– Ну ее, – крикнула она издали, – возвращаться – плохая примета.

– Познакомимся? Неделю бок о бок загорали!

– Не стоит, – рассмеялась она, – молчите и дальше.

Обжигающее полуденное солнце ярким воздушным шариком парило над тонкой полоской горизонта. «Ты мне напишешь?» – спросил я ее острые лопатки. «Да», – не ответила она и надавила на педаль газа.