Читать книгу За пределы атмосферы - Антология, Питер Хёг - Страница 7

Парикмахерская работала. И мало того. Только две девицы отирались в предбанничке-тамбуре – назвать его приемной или вестибюлем язык не повернулся бы у самого смелого новатора сферы услуг. Одна, остролицая худышка, сидела на единственном колченогом стуле и листала засаленный глянцевый журнал. Другая висела перед нею облаком – обширная светлая куртка-пуховик и болтающиеся золотистые волосы до пояса усугубляли это впечатление. Разглядывала рекламный плакат – даму с диковинной прической. Да слышался лязг ножниц изнутри.

– Кто последний? – спросила Марина.

– Мы-ы, – протянула облачная дева теплым, обтекающим голоском.

– Я, – бросила остролицая. У нее голос был низкий и резкий. И обе захихикали.

– Вы стричься?

– Ага, – ответила остролицая. А облачная добавила:

– А я кончики покра-асить…

Из-за двери послышался звук мотора. Либо машинка, либо фен.

– Я за вами, – сказала Марина.

– Сколько с меня, Наташ? – донеслось из-за двери.

– Пятьдесят, – ответил хорошо знакомый Марине женский голос. – Ну чего, счастливый небось? Заезжаешь-то до праздника или после?

– Чтоб там Новый год отметить. – Дверь отворилась, и в облаке теплого парфюмерного пара вывалился клиент. Аккуратно подстриженный под бобрик, синие щеки. Дева-облако тотчас проскользнула внутрь, на ходу скидывая куртку. Остролицая вздохнула:

– Добился. Выбил. Буквально.

– Как – выбил? – не поняла Марина. Делать было нечего, кроме как слушать сплетни, а в очередях можно было услышать много интересного.

– Это ж Лёва из Могилёва.

– Правда, из Могилёва? – И Марина засмеялась.

– А фиг знает, – пожала плечами худышка, – зовут Лёва, Лев Исаич, приехал откуда-то оттуда, вот и говорят: Лёва из Могилёва. Пожарник он. Ему квартиру обещали-обещали, даже дали было… ну, ордер выписали, он его даже видал уже, а тут весь этот дефолт. Трах-тибидох – мэр ключей не отдает, придержал его квартиру для этого, Хасанки. Ну, который Хасанбаев, бистро с шавермой. Так пошли и набили морду. Мэру, его прислужничку из земотдела – Порадеев фамилия, все Пердяй говорят, – и Хасанке тоже…

Вот это новость! Мэру набили морду. Пусть он просто председатель поссовета, мэр – это современная приблуда. Как говорил один на работе – приезжал с центральной площадки, из головного питерского НИИ – эти ребята, дай им волю, в каждой деревне бы провозгласили отдельную национальность, избрали президента, учредили бы при нем личную гражданскую гвардию и закрытый распределитель. Очень похоже на правду. Понапридумывали понтов – мэр, вот тоже. По сусалам, чтоб не понтовался попусту.

– Все детей прячут, девчонок особенно, дак рассказывают, и парня они могут. Если беленький, румяный, смазливый – могут. Хасанка этот. Он из Самарканда. К нему приезжают эти, урюки, а он устраивает. Торговать где-нибудь или квартиры ремонтировать. У него целая малина. Круглые сутки дым коромыслом, и если мимо неудачно пройдешь, не угадать если момента – могут просто хвать, и все. И концов не найти. Если молодая и не кривобокая. Я, например, с собой баллончик ношу, прыснуть удачно да сразу драпануть – не погонятся. Вот после зимы-то находят, про которых с осени говорят, без вести пропавшие, по грибы пошли – ага? Не грибы никакие. Это Хасанка со своими. Поматросят, потом чпок – и в лес. Грибы! А зачем они ему, у него и покруче грибов всякого разного есть. И косячки, и колеса. Мы стараемся мимо не ходить, да как иначе, все Ужово – одна улица, которые есть переулки, дак одно ж название. Ну, там, где картонная фабрика, где сельхозхимия, там по названиям переулки есть, а так – все один большак. Да, и вот этому Хасанке блинов навешали, да говорят, так, что зубы посыпались. И вся харя всмятку. Больше десятка человек…

– А если он обозлится да всю шоблу приведет? Всех, кого устраивал? Это ж сотни человек, вы сами говорите. То как? Все Ужово обрезы юденичевские выкопает да лимонки с войны, побоище будет? – спросила Марина. Ей становилось по-настоящему интересно.

– Куда там! Он уже вечером исчез. С обслугой, со всей родней кишлачной. Со всеми-всеми-всеми. И шаверма закрыта. Даже опечатана. Потому что Пердяй этот самый все подписал, что не подписывал годами. Ему как приложили по мордасам – так он сразу и… Участок отдал, который Ровдугиным причитался, многодетным, ну, по закону-то, жилье построить. Его тоже для Хасанки придерживали. Еще там были участки…

Приоткрылась дверь, и сквозь щель раздалось:

– Есть на стрижку простую? Пока идет окрашивание…

Худышка плавно и шустро, почти неуследимо – была, и уже нету – очутилась внутри. Марина не успела задать вопроса, который вертелся на языке: а как, вот как это все-таки случилось? С чего началось? Слово «бунт» она не решалась произнести даже мысленно. Однако то, о чем рассказывала соседка по очереди, было именно бунтом. Восстанием. Люди силой прогнули представителя власти соблюдать их права. Отдать то, что должен был по закону. За этим вопросом в голове завертелись и другие. Марина обнаружила, что давно уже не думала ни о чем, кроме – как добыть еды, и отвыкла думать о чем-либо еще. Теперь мозги неохотно покидали привычную, многолетне-въезженную колею. И то и дело пугливо соскальзывали обратно.

Худышка выскочила из натопленного, напаренного зальца парикмахерской очень быстро, черные, прямые, мокрые волосы облепляли уши и виски. Одеваясь на ходу. Сразу капюшон сверху – шшш. Мотнула головой – дескать, можно заходить, и тотчас донесся голос парикмахерши Наташи:

– Еще на стрижку есть?

Марина зашла внутрь и скинула зеленовато-голубой стеганый плащ на синтепоне, заменявший ей и осеннюю куртку, и зимнее пальто. Села в кресло. Бывшая облачная дева в тюрбане из волос и полотенца сидела рядом на вертящемся табурете – она оказалась ненамного толще своей чернявой товарки и не занимала много места в тесноте крохотного закутка, именовавшегося залом только по правилам оказания услуг.

– Как будем стричь?

– Силуэт какой есть, вот досюда укороти, Наташ. – Показала ладонью около уха.

Ножницы защелкали, и Марина решилась наконец спросить:

– А чего рассказывают, будто у вас драка была, кого-то из поссовета побили?

Слово «мэрия» очень уж не шло к такому случаю, да и вообще Марина не любила новых, телевизионных слов. Как почти никто в Гусятине, в Ужове, даже в Безносове да и во всем районе. Ленинградцы, питерцы, и те подсмеивались над ними, выговаривая их словно сразу закавыченными.

– У-у, Марин, – сказала Наташа, причесывая очередную прядь, – дак это ж не драка была. Просто пошли и… Пашка мой вот тоже там был. – Она коротко засмеялась чему-то своему. – Он рассказывал. Как Севка по телефону топнул – тот тр-рысь по кабинету, только брызги, говорит, полетели, мелкие, железные, пластмассовые. И тот сразу с лица сбледнел, и так это: ч-что в-вам надо, зазаикался весь. А Севка с Эдуардом Генриховичем и говорят: отдай, дескать, квартиры. Канторовича квартира за тобой, пожарника, и Мелентьевой. Участки отдай. Ровдугины у тебя первые по списку, и так далее, а Хасанка никакой, нету, говорят, и не было в списке ни его, ни одной урюцкой хари. Да Канторовича ты ж только сейчас видела, Лёва, сто лет не стригся, не брился, вот – решил, счастливый весь, квартира дак…

– Не-е, Ната-Лексевна, они ж его не би-или, – перебила облачная дева, – он же сам, а вот Пер… – она хихикнула стыдливо, вся покраснев, – Порадеева, да-а, они доской… От стола оторвали столешницу, и муту-узить, и муту-узить… Пока она попа-алам не расселась. У него еще бума-аги какие-то сожгли. И в шаверме кого-то, я ихние чурки не различаю. – Она провела рукой с наманикюренными, красно-коричневыми ногтями вдоль лица. – И сра-азу все подписа-али, и эти поехали в район, с вечера, очередь стоять, прописываться, а сегодня к обеду вернулись, такие счастли-ивые…

– Кого не били? – переспросила Марина, у которой в голове плохо уже укладывалось услышанное. Только Наташины ножницы, щелкая непреложно перед самым лицом – чик, чик, – точно впечатывали в мозги: да, можно, да, бывает и такое.

Само собой, в парикмахерской знали не все. Даже сюжетно, поверхностно – и то не все. Наталья еще могла бы рассказать – все-таки дело было в ее присутствии, – как Севка, Пашкин напарник, такой же шофер, пришел к ним домой накануне вечером. Каким неприветливым было его лицо! Темные глаза стали совсем черно-угольными, будто пожарище из них глядело. Сузились в щелочки прицелов. Скулы обтянулись, даже небритые щеки щетинились, как железной проволокой. А уж разговора, который произошел на крылечке, она и слышать не могла. Севка вызвал Пашку «на два слова» и начал действительно коротко:

– Завтра выходного не будет. Босс сказал – в Людиново ехать нам.

– Пшел он! Не поеду. К братану собрался, с крышей помочь, он инвалид-афганец.

– Босс рвет и мечет.

– Ничего он мне не сделает.

– Не будь скотиной. Витька Мелентьев того… Не ездок.

И такой взгляд метнул Севка из-под сросшихся черных бровей, что Пашка поежился даже и переспросил:

– Чего – того?

– А того. Пьяного из петли вынули. И ладно еще – свои, без милиции, без врачей. Жив, оклемался вроде, но…

Пашка присвистнул.

– Тут тебе не кабак. Худ-дожественный свист… Это ж из-за квартиры…

Товарищи замолчали. Витька, Виталик Мелентьев, был женат на учительнице из поселковой школы. Весь поселок знал, что это та самая любовь, которая «сердцу не прикажешь». Что Ниночку не остановило Витькино положение вдовца-погорельца. И мать – после того, как он же сам и вытащил ее из пожара, – почти не встает с постели, сердце. И двое огольцов-школьников, и нет своего угла. А у нее дочка в детском садике, и в качестве своего угла – комната, предоставленная школой. И что это его не остановило тоже, они поженились и ютятся вшестером в восемнадцати метрах, и не просто ютятся, а живут душа в душу. И ждут квартиры, которая полагается ей как учителю на двух ставках, преподавателю географии и биологии, и как ухаживающей за инвалидом. И ордер выписан уже, и секретарь поссовета, по-теперешнему – мэрии, его видела, печать прикладывала. И какая это квартира – было известно. И даже известно было, где же ключ от этой квартиры и почему он не вручен до сих пор. Все тот же Хасанка. Хасанбаев. Хозяин кафе-бистро. А также номеров, известных как «Пещера Али-Бабы» и «Дворец отдыха для настоящих мужчин».

– Ну и че, если мы поедем? – раздумчиво начал Пашка. – Тут надо… на корню решать…

– Так и знал. Точно. Завтра идем в мэрию. В поссовет, – твердо закончил Севка.

Тем более не могла знать Наталья, какой разговор произошел в тот же вечер, двадцать шестого, на кухне у Лаубе. Начавшись с того, что Нора, восьмиклассница Элеонора, превращавшаяся уже в местную королеву красоты, с неведомой ранее твердостью заявила:

– С завтрашнего дня встаю на четверть часа раньше. Буду ходить в школу по другой дороге.

– Ты забыла все правила, – ответила Регина Павловна, – спокойной ночи.

Это было очень серьезным взысканием. Беспрекословно исполняемой командой. По ней надлежало немедленно встать из-за стола, даже если ужин еще не съеден, и даже если он еще не подан на стол. Уйти в отведенную ей комнату, погасить свет и лечь в постель. Чтение в постели или любое занятие при свете наказывалось лишением обеда и ужина на завтра, попытка что-то еще сказать – изъятием из шкафа и помещением под замок всей одежды Элеоноры, кроме заплатанного черного халата, предусмотренного именно на такой случай. Но дочь вышла из повиновения. Она осталась на месте и спокойно продолжала:

– Я больше не буду ходить мимо номеров и кафе Хасанбаева.

Регина Павловна пошла в комнаты. Заскрипели петли открываемого шкафа. Шум возни, опять шаги. Регина Павловна вернулась, остановилась на пороге кухни и устремила неподвижный взор фарфорово-голубых глаз на дочь. Та неподвижно сидела на месте. Такие же, как у матери, голубые глаза, только у Элеоноры они сияли решимостью. Такие же округлые, нежно-розового румянца щеки. Только такой косы, уложенной сейчас венком вокруг головы, льняной белизны и почти в руку толщины, даже в юности у Регины Павловны не было.

– Ключ от комнаты, пожалуйста, – сказал глава семьи, Эдуард Генрихович, оторвал взгляд от «Вестей» и протянул руку. – Регина, отнеси туда ночную вазу.

Такому наказанию Элеонора подвергалась ровно один раз в жизни. Когда ей было восемь лет, она разбила чашку из сервиза, полученного матерью в подарок от бабушки, матери отца. Три дня без еды, воды и света. И предупреждение: следующий раз будет не три дня, а шесть, после чего предстоит беседа с пастором и еще одно наказание – то, которое назначит пастор. Она выпрямилась и сказала звенящим голосом:

– Я не допущу, чтобы меня ощупывали сальными глазами!

Минута оглушительной тишины. Наконец Эдуард Генрихович сказал:

– Встань и объяснись.

Конечно, и он, и Регина Павловна слышали про Хасанку. Слышали иногда пробегавшие панические шепоты: еще кто-то пропал, еще кого-то избили, изуродовали, надругались. Девушка, женщина, мальчик-подросток. И видели объявления «Дворца отдыха для настоящих мужчин». Но были непоколебимы в убеждении: порядочной девушке ничто не угрожает. Рискует лишь та, что ведет себя неподобающе. Элеонора не может вести себя никак иначе, кроме как правильно. Ganz richtig. И точка. Услышать от дочери, что на ее глазах днем напали на женщину, которая сошла с автобуса и проходила мимо кафе-шавермы, накинули на голову мешок и утащили в дверь кафе, было весьма неприятно, царапало внутри. Где у офицера и девушки на выданье должна находиться честь, а у истинного евангельского христианина, выросшего im das Vaterland, возможно, душа. Но тон дочери явственно говорил: нет, это не россказни. Не грех суесловия и злословия. И Эдуард Генрихович сказал:

– Сядь.

Помолчал и продолжил:

– Я все взвесил. Разрешаю. Привести в порядок комнату, потом ужинать.

А перед тем, как гасить во всей квартире свет, объявил:

– Завтра я иду в администрацию.

И уж в то, что произошло в доме у Аржаных, просто не поверила бы ни Наталья, ни другой кто из ужовцев. Похождения Роберта и Феликса Аржаных заменяли ужовцам и театр, и кино. Все рассказывали и пересказывали друг другу, как Роберт, собравшись встретиться с приятелем, начал еще дома, сел в электричку очень уже хорош, доехал до Питера, не проснулся на Балтийском вокзале, а когда электричка, возвращаясь обратно, подошла к родной платформе, был заботливо разбужен земляками. Вывалившись на перрон, озирался некоторое время, а потом громко вопросил:

– А когда же будет Гатчина?

Эта история затмила и предыдущий эпизод, когда, точно так же в подпитии, он задремал на кухне. Разбудили его в тот раз пожарные, которым он ответил:

– Зря приехали, это я котлеты жарил!

Были и еще истории, все в том же роде. Самой же знаменитой байкой про Феликса была такая. Как-то ему удалось заработать – наспекулировать где-то – «великие мульены», сумма и вправду исчислялась в миллионах, он не таился, тряс пачками купюр. Ограбить его просто не успели. Он сразу купил двадцать четвертую «Волгу», доведенную до состояния ведра с гайками. У металлистов. Они ее и перекрасили. Кузбасслаком. Торжественно, на малой скорости, он въехал в поселок, прокатился насквозь по осевой, крича из окошка:

– Я теперь партайгеноссе! Кричите ура! Оркестра не вижу!

А выехав, развернулся, въехал снова и выжал из ветхого мотора все, что тот позволил. По осевой! Да не совладал с управлением – вынесло в кювет, завертело, приложило об сосну. Рассыпалась ржавая машинка уже невосстановимо. Сам отделался ссадинами. И вечным погонялом – Оркестр.

Братья Аржаных то были женаты, то считались опять холостяками. Сейчас, в декабре девяносто девятого, Роберт переживал крах очередной любви до гроба, а о Феликсовом быте пеклась гражданская жена. Весьма успешно. Курицу по оглушительно низкой цене таки достала. Повезло вместе с ней немногим – всего одна коробка мороженых кур была у продавца. До этих пор поверила бы и Наталья – сама в той очереди стояла, – и другие везунчики, а дальше… А дальше – когда все трое, Роберт, Феликс и хозяйка, уже второй день этой курицей отужинали и в кастрюле обнажилось дно, Феликс поднялся и сказал:

– Слушайте все! Завтра я пойду требовать справедливости! Я хочу, чтобы не только я, а все ходили бы гордо и прямо! Россия – самая свободная страна в мире, это даже «Голос Америки» говорил! Россия – где-то там в Москве, но не Ужово! У нас за любую хреновину надо кланяться Пердяю! Он притесняет свободное русское сословие, и я горой встану за славного купца Никиту, который может поставить и выпить, и закусить! Завтра Пердяй получит по первое число и по… двацц… какое завтра?

Конец погромной речи, таким образом, оказался сжеван, но Роберт и Феликс Аржаных, а также Никита Бессольцын, у которого полпоселка покупало продукты и которому Порадеев не давал построить ларек на улице, – тот использовал для торговли свой дровяной сарай, а с ними и Рамазан Набиуллин, Ромка, местный таксист-бомбила, которого тот же самый Порадеев не регистрировал ни с юрлицом, ни без, но систематически сдавал гаишникам, фискалам, прокуратуре и даже антимонопольщикам, да еще полдюжины народу – оказались двадцать седьмого в поселковой администрации.

Пашка потом рассказывал жене, что начал Эдуард Генрихович. Он первым поздоровался. Сделал паузу. Остальные нестройно, кто «здрасте», кто «доброе утро», кто и «наше вам» – поддержали. Эдуард Генрихович тихим, бесцветным голосом продолжал:

– Примите коллективное заявление.

Кто знал Лаубе, те поняли: не сказал «пожалуйста». Это была гроза. Июльская, ильинская! Поняли и встрепенулись. Мэр, на свою беду, не знал. Он не только не встал с места, а сложил руки на столе в замок и сказал:

– Заявления подаются установленным порядком. Кто вас вообще сюда пустил?

– Установленный порядок нарушает ваш непосредственный подчиненный, и ваши избиратели требуют вашего и его отчета в своих действиях.

Пока Эдуард Генрихович выговаривал эту фразу – не торопясь, плавно, без единой паузы, лишь слегка окреп голос, – мэр на глазах наливался багровой яростью, как ягода «пьяная вишня». Встал с места. Ногой оттолкнул кресло. Порядком тяжелое, оно проехалось со зловещим танковым «трр» по паркету кабинета – и от этого звука в толпе избирателей как сдетонировало. Братья Аржаных схватили мэра под локти, а Феликс, извернувшись прыткой ящерицей, еще и подпихнул под него кресло носком ботинка. Кресло поддало мэру под коленки, и тот упал в него обратно. Пытался ругаться, но вылетали только нечленораздельные «хры», «бзы», «мля» и прочее, потому что в ответ на каждое следовал более грозный звук. Севка кинул на пол телефонный аппарат и топнул по нему ногой, отчего он разлетелся сразу весь, в мелкую сечку, вдрызг по углам. Никита Бессольцын выворотил дверцу шкафа-гардероба – и пополам об колено. Систематическая практика погрузки собственного товара сказалась – он мог еще и не такое. Ромка швырнул на пол вторую дверь. Потом пошли в ход полки с бумагами. Когда из мэра вытряхнулся весь запас возмущения, а физиономия посинела от ужаса и неудобно сдавившего шею галстука – братья надежно держали за локти, – Эдуард Генрихович продолжил перечисление требований. Передача жилья семьям, которым оно выделено. Подписание документов на выделение земельных участков. Как под жилье, так и под предпринимательскую деятельность. Регистрация предпринимателей без юрлиц. И приведение в рамки закона действий как заведующего земотделом Порадеева, так и незарегистрированного частного предпринимателя Хасанбаева.

Перечисление заняло изрядно времени. За которое заявители успели перетряхнуть шкаф и вывалить перед мэром относящиеся к их требованиям бумаги. Из мэра словно вышел весь воздух, он одряб и покорно подписывал. В кабинете осталось четверо – Никита, оба Аржаных и Севка; не сговариваясь, они продолжали следить за тем, чтобы процесс дошел до конца. Остальные пошли по кабинетам и добрались-таки до Порадеева.

– Вот он! – воскликнул Фёдор, путеец, который один пришел в администрацию одетый по-рабочему, – только что со смены. И выглядел поэтому наиболее внушительно: черно-оранжевая спецовка делала его и без того широкие плечи еще шире, руки – длиннее, а черты небритого лица – резче и решительней, до степени «кто не с нами, тот против нас». Порадеева силой притащили в кабинет мэра, и Эдуард Генрихович повторил требования избирателей. А уж остальные конкретизировали. Предельно доходчиво – оторвав от стола мэра столешницу, да и – по чем попало.

– Подпишешь (бум), подпишешь (бум), подпишешь и урюка (бум) своего ушлешь, – приговаривал Фёдор, мерно поднимая и опуская столешницу на порадеевскую спину. Пиджак давно лопнул вдоль, спутанные волосы кое-где слиплись на ссадинах. Человек с десяток во главе с Никитой уже шагали по поселку к номерам Хасанбаева, еще вчера недосягаемого и жуткого Хасанки. Да не десяток. Больше. Зазвенело стекло в дверях кафе-бистро. Раздались крики. Вытащенный из-за прилавка на улицу скуластый парень с тощей бородкой в ужасе орал, мешая русские и нерусские слова. Никита и еще двое вязали его шнурком от занавески. Так, связанного, и погнали к номерам «для настоящих мужчин». Там свершилось правое возмездие – самому Хасанке был устроен «пятый угол». Толстое тело в полосатом халате летало от участника к участнику, как выбиваемый матрас, становясь все менее похожим на человека. От него летели по сторонам красные брызги и какие-то еще мелкие фрагменты. И казалось, что вот-вот выскочат и покатятся пуговицами черные маленькие глазки, в которых даже ужаса не осталось – одна бездонная погибель. Кто-то выбегал из номеров, кидались на поселковых с крышками от котлов, тесаками и прочим кухонным инвентарем. Но бывали неизменно отбрасываемы. Когда столешница расселась пополам по клееному шву, расправу остановил все тот же Эдуард Генрихович. Немногими словами и точными движениями, словно дирижируя, он достиг того, что кухонные приспешники Хасанки погрузили его в машину – его же собственный «БМВ», – влезли туда сами, и в поселке духу урючного не осталось. Не считая связанного продавца шавермы, который клялся и божился Аллахом и Исой-пророком, что он местный и вкалывал за зарплату.

– Это ж Рахимджон, – сказал подоспевший Севка, – у нас до сокращения работал.

Тем временем мэра в перекошенном галстуке и пальто внакидку, с ненадетыми рукавами, уже вели по улице. Как раз к кафе. И оно украсилось печатью. Правда, внутри уже ничего не было. Все, от продуктов до стульев, растащили или выкинули на улицу. Печать появилась и на замке, запиравшем вход в те самые номера. И на двери черного хода туда, и на личных апартаментах Хасанки. И на гараже, где стоял «БМВ». А потом процессия направилась к старому, довоенной постройки бараку – и Ниночке Мелентьевой были вручены ключи от квартиры вместе с ордером. По каковому случаю мэру перед дверью ее комнаты даже было позволено надеть пальто в рукава, поправить пиджак, галстук и прическу. Лёву из Могилёва осчастливили ключом и документом уже в густых декабрьских сумерках.

Порадеев же сумел вырваться от народных мстителей и куда-то утечь. Куда – Пашка не видел, потому и не рассказал. Таким образом, до Марины дошла лишь часть сплетни.

– Сушить будем? – спросила Наташа, кончив стричь.

Сушка – дополнительно десять рублей. Поэтому Марина отказалась.

– Смотри, зима на улице. А тебе автобуса ждать.

– Ой уж, зима! Лужи вон стоят.

– Как хошь. Семьдесят рублей. А ты раскручивайся, полоскать пора, – обернулась парикмахерша к облачной деве. Марина положила на столик-подзеркальник деньги, натянула куртку, набросила капюшон и пошла в сторону станции.

А ведь как удачно начинался день! Дождавшись высыхания постиранного бельишка, облачившись в него, проночевав еще ночь на лавке в рефсекции – но уже в чистом! это ж кум королю! – Густав рано утром собрался вместе с Семёном посетить депо на Предпортовой. Ведь уже не надо было стеречь груз. Следовало, наоборот, отчитаться: груз попал по назначению. Передать куда надо документы. Семён в своей рыкающей манере – будто говорил не он сам, а дизель – восхитился ими:

– ‘От даешь! Рр-раз-эрнулсь! Ты хоч знашь, куда эт‘книгамбаррну?

– Нет. Там скажут.

В чем Густав был совершенно не уверен, но – морду лопатой! Это правило еще ни разу не подводило. Даже если ничего не знаешь, держись так, будто все ходы и выходы записаны. И все получится. Разговаривал он с Семёном так, будто был из них двоих главным, а Семён – проштрафившимся новичком, обязанным загладить неудачу.

Сели в восьмичасовую электричку. И как назло, нарвались на ревизоров. Семёну-то хорошо. Показал свои корочки – железнодорожникам бесплатно, там одна шапка и нужна, МПС – уже все, безотказный пароль. А ему, Густаву, что делать? Разве что…

Сунул под нос ревизору пачку бумаги, оставленную шустрым кооператором:

– Везу служебные документы учреждения, подчиненного МПС.

– Ваше удостоверение.

«Вот же тупица!» – рассердился Густав. И уставился ревизору прямо в глаза. В растерянные, полупрозрачные, серенькие, как талая водица.

– Глаза есть? Вот вам ваш МПС!

Ревизор замигал светлыми, ржаными ресницами.

– А я что? Пожалуйста, пожалуйста… – Принагнулся, словно меньше и щуплее стал, и прошмыгнул дальше.

– ‘От даешь! Ср-рработ‘мся! – восторженно выдохнул Семён. Дальше было без осложнений. Добрались до этой самой Предпортовой, вскочив у Ленинского проспекта практически на ходу в кабину тепловоза. На платформе свистало немилосердно, а уж пока лезли на тепловоз, даже едва ползущий – говорить нечего, и Густав очень обрадовался, что кабина большая, там вполне хватает места для двух пассажиров. Даже если один из них столь громоздок, каков был Семён. Когда приехали, спрыгнули и пошли в здание станции, тот снова завосхищался Густавом:

– Ты везучий. Тольк-п‘д‘шли, уж он тр-р-мозит! Такому ‘эзде зелл-леный!

Здесь Семён был свой. Со всеми здоровался на каком-то местном сленге, шумно, подушечно хлопал по спинам. Его тоже узнавали и приветствовали издали. Обшитый синей болоньей подшлемник возвышался над головами местных, как знамя товарищества, знак надежды на удачу, заработок, сокровища дружбы. «Оказаться среди этих людей – возможно, и было бы решением», – мелькнуло в голове у Густава. Надолго. Решением не только задачи заурядного прокорма, но и преодоления того, что лежало сейчас между ним и Мариной.

Семён зашел в дверь, за которым мелькнула офисно-пиджачная фигура, и оттуда понеслись его взрыкивания. А потом вышел и сказал:

– Иди, да‘ай тв‘ю бумагу.

Офисная фигура словно бы совсем не имела лица. Как ни вперял Густав прямые, нестеснительные взоры в начинающуюся залысину, в белый, сально поблескивающий лоб и такой же белый нос – нет, не хотели эти лоб и нос подняться от бумаг, не хотел их хозяин посмотреть Густаву в глаза. Только протянул руку, такую же белую, с холеными ногтями:

– Дэгэ-вор, пэ-жалсста…

Густав протянул пачку листков, отражающих судьбу мороженой курятины, которой он не дал пропасть втуне. Деятель долго изучал, листал, разбирал и собирал стопку.

– Кэ-ж-т-ся, печати все в порядке… Вы ведь собирались подать резюмэ…

Именно так прозвучало это слово.

– Да, заявление о приеме на работу. А какие вакансии предлагаются?

– Кэк рэ-бочие, так и инженэрные…

Наконец офисный типчик подал Густаву лист-пустографку. Тот заполнил – ничего неожиданного, даже короче, чем он привык, все эти «не имел ли партвзысканий, был ли в оккупации и чем занимались родители до семнадцатого года», к вящему его удовлетворению, отсутствовали. Да и давно пора. Партий – уж десять лет, как развелось до хрена и выше, какой партии взысканий? Вложил в обмылочно-белесую руку типчика, услышал:

– Рэ-ссмотрим в течениэ января…

И все. Распрощались. Хорошо бы найти столовку какую-нибудь, а потом можно успеть и на толкучку, плитки-то все с собой, не Семёну же их оставлять. Где, кстати, кормятся станционные и деповские? Здесь он не бывал, но неплохо знал Ленинград вообще, и кошачье чувство направления выручало. Столовая нашлась, и доехать, куда собирался, часам к двум получилось.

Крайний раз Густав бывал здесь около полугода назад. Когда нашел на задворках родной (тогда – родной, не сократили еще) конторы могучий электронный шкаф не совсем понятного назначения, доверху нашпигованный мощными, толстолапыми реле. Несколько недель после работы оставался, чтобы их выпаять, – и вот, продал на драгметаллы. Будочки скупщиков, которые он за девяностые годы изучил снаружи и изнутри, стояли на прежних местах. Более-менее на прежних местах были и торговцы подержанной техникой культурного, что ли, плана – магнитофоны там, плееры… Об этих эмпиреях Густав знал несколько больше. Еще с техникума. Крутой магнитофон – это была мечта. «Накамичи» снился по ночам, хотя было ясно: сто лет на такой не заработать… или надо перерезать весь поселок и вытрясти все гроши, рассованные у старух по матрасам. На такое Густав не считал себя способным. Это ж, во-первых, тяжелый физический труд. А вот продать аккумуляторы, которых одиннадцать штучек сейчас у него в кармане, хайтечные такие – это да.

Ну, вот хоть эта вывеска.

«ЭЛЕМЕНТЫ ПИТАНИЯ – БАТАРЕИ – АККУМУЛЯТОРЫ»

– Зрассте.

– Что у вас?

– Берем на реализацию? – вопросом на вопрос ответил Густав. Вынул отложенные отдельно одиннадцать кирпичиков и разложил в ряд перед ларечником.

Ладони положил на прилавок, как бы окаймляя ими плитки. Чтобы обертки сработали. Они и сработали. Проявились, еще пока раскладывал, и не выцветали.

– М-гм… А к какому устройству? А фирма? Ммм? – Завершающее тираду хмыканье означало просьбу взять в руки, рассмотреть. И Густав кивнул: да-да.

Ларечник повертел-повертел в наканифоленных и пыльных пальцах:

– Здесь же ничего не написано.

– Все на пиктограмме, – буркнул, – переверните. И штрихкод, и назначение.

– Где?

– Знак видите в виде молнии? Аккумулятор. Непонятно, что ль? А на той стороне, видели? Прогресс-бар, количество заряда.

– А в миллиампер-часах?

– Все в штрих-коде. Я те что, аптека? В миллиамперах, в миллиграммах там…

– А к какому все-таки устройству?

– Плееры и вообще портативная техника. Японская, – морду следовало держать лопатой, давить на контрагента, как на буханку. – Сами такого ничего не видали, так покупатель нынче умный, с руками оторвет, это же в китайской прачечной не сделаешь!

– Это уже реклама, этого добра наслушались… Нет. Не нужны.

– Пожалеете, – буркнул Густав, сгреб плитки с прилавка и сунулся в соседнюю каморку под вывеской «ЭНЕРДЖАЙЗЕР». Результат был тот же. Ноги начинали уставать. Следующий ларек – ПРАВИЛЬНОЕ ПИТАНИЕ. То же самое. К девятому по счету курятнику, утыканному батарейками всех сортов и мастей, он подошел, уже закипая от досады.

– Бе-ррем на реализацию? – спросил очередную жуликоватую харю, сдержанно звякнув металлом в голосе.

Харя поперхнулась. При том, что смотрелась на первый взгляд непробиваемо. Тонкие презрительные губы, полуприкрытые веки, стриженная очень коротким ежиком – почти скинхед – голова в наушниках. Идите, дескать, все вон, я тут один выключаю. И тем не менее. Веки моргнули, губы скривило странно. Выявились глаза. Голубые и беззащитные.

– Покажь, – хрипло сказала жуликоватая харя.

– Вот. – И Густав уже отработанным жестом выложил на прилавок свое богатство.

– А-а, вижу. Аккумы.

– Ну. По четвертному.

Опять мигнули глаза, что-то будто проскочило в них, какая-то тень мысли, и опять вылезла голубая беззащитность.

– А открой один… а, хозяин?

Вот хозяином Густава не называл еще никто на свете. Он даже растерялся слегка. И испугался, что поплыла «морда лопатой». Сейчас на чем-нибудь подловят. А тот, жуликоватый, достал из-под прилавка какое-то устройство – в точности таких Густаву видеть не доводилось, но ведь каких только не развелось сейчас адаптеров, зарядных модулей и прочая, и прочая – что может быть особенного в очередной модификации? Взял в руки одну из плиток, сорвал фантик – с трудом, но сорвал, самому-то Густаву это не вдруг далось! – и стал засовывать в гнездо на своей коробочке. Е-мое! На глазах Густава плитка смялась. Нет, не смялась, но плавно изменила форму, изменилось соотношение сторон прямоугольника. Без складок, без трещин, морщин и прочего. Щелк! Точно вошла в гнездо. И стала менять цвет. Побежали по поверхности волны фиолетового и бордового отлива. Ровно, ритмично.

Густав поймал себя на том, что откровенно глазеет. Куда там морда лопатой! Слегка отвернулся, стал смотреть вполоборота в сторону. Заметил жуликоватый или нет?

– По четвертному, говоришь? Сколько их у тебя?

Густав понял: хватать деньги и рвать когти. А то будет поздно.

– Одиннадцать, – выпрямился он, стараясь стать как можно выше, посмотреть на этого типа сверху. И не понял, как так у него получилось. Вроде бы он смотрел теперь сверху не только на щуплого своего контрагента, но и на его вывеску, на всю халабуду, весь ряд слепленных из чего было хибарок. А неплохо, однако! И с удовольствием добавил:

– Таблицу умножения не забыл еще?

Тип, только что признавший в Густаве хозяина, замотал головой, руки засновали, и купюры возникли оттуда же, из-под прилавка, откуда и коробочка. Двести семьдесят пять рублей. Не забыл таблицу умножения. Густав сгреб деньги во внутренний карман куртки.

– Гуд бай, май хрен, – бросил через плечо и побрел к выходу с рынка. Теперь головы прохожих находились на одном уровне с его головой. Густав сам не понял, как получился у него такой фокус, но покатило. И «хозяин», тоже очень даже. Вот бы всегда так!

В полуночной декабрьской непрогляди ахнуло так, что на окраине Питера целые кварталы легли навзничь. Как стояли, так упали, нутро выплеснув наружу, – с такой силой швырнуло наотмашь.

Хуторок, в котором находился эпицентр взрыва, просто перестал существовать. Не стало и числившихся еще на карте деревнями Ильина, Большого, Малого и Красного Бора вместе с полудюжиной соседних. По окрестностям разметало на километры куски бревен, кирпичей, шифера, тряпья, утвари, ботинок и тел. Сверху, вместе со снежком, сыпалась шинкованная мелюзга. Изжеванные в опилки дерево, пластмасса и прочая органика. Оставляя бурые следы. Были ли уцелевшие? Во всяком случае, заметить это было нечем. У всех, кто был от эпицентра хотя бы километрах в трех, глаза отказали: вспышка была такой ярости, что попросту выжгла в доли секунды все способное гореть. Включая саму землю, ее почвенный покров. Тоже на несколько километров. И слышать уцелевшим было нечем. Грохот тоже был хорош: донесся до северной окраины Питера, до Девяткина и Парнаса.

Вызвали милицию, скорую и прочую аварийку жители Лигова и Красного Села. Кому разбило только окна да слегка врезало по ушам. Было понятно, что аврал на много суток – ночь, всех по хатам накрыло. Спасателям в большинстве случаев трудно было отличить, «кто-то» перед ними или «что-то». Объективно трудно. А сначала еще предстояло договориться, что будут делать питерские спасатели, что – подчиненные Ленобласти.

То, что находилось в очаге бедствия, больше всего напоминало последствия авиакатастрофы. Или крупного землетрясения. Но Питер не относился к сейсмоопасным районам. А воронка, оставшаяся на месте усадьбы, была круглой. Самолет падает, имея очень ненулевую горизонтальную скорость. И получается вытянутый след падения – профессионалы хорошо знают эту форму. А тут круг.

Организовать штаб по ликвидации последствий, назначить ответственных за расследование – долгая история, но неизбежная. При том, что завтра Новый год… Спихнуть поскорее – больше никаких мыслей. Полковник Замчевский – эмчеэсник, брошенный как раз на организацию всего и вся, – догадался спросить:

– Слушайте, вы! Куда, на хрен, людей посылаем? Если радиация? Или, тетку ее за ногу, какая-нибудь горючка, отрава? А?

С запозданием, но привезли соответствующие приборы. Таки да. Радиация – была. Не очень так чтобы, но заметно превышающая природную. Некоторые предметы, подобранные недалеко от эпицентра, фонили еще сильнее.

– Что значит заметно, растак вашу Машу? Цифры, цифры, чтоб вас! И состав, спектр излучения! Загрязнения! Что там рвануло – грязная бомба или что похуже?

Цифры от доклада к докладу уменьшались, словно съеживались перед полковничьим напором. Наконец Замчевский сам поехал на место:

– Два валуна лежит гранитных, вы мне рапортуете: радиация! Херация!

Сидя за рулем служебного «Патриота», смог одолеть только окраину Красного Села – дальше был завал обломков, а местами сгорел асфальт. Прошелся заказными, скрипучими ботинками по каше из обрывков, щепы и чего-то чавкающего, буро-красного. Все понимали чего. В грунт, лишенный рыхлого органического покрова, оно впитывалось плохо, а вот на обувь липло ободьями, глинисто. Эмчеэсники собирали эту кашу совками в мешки.

Остановился возле приборов. Недовольно оттопырилась толстая нижняя губа, почти не видно стало родинку, похожую на изюмину, на подбородке. Глаза сощурились и стали окончательно оловянными пуговицами. Стрелки приборов не замирали. И не дрожали возле некоего положения равновесия. Ползли вниз.

– Экспоненциально… – сказал кто-то рядом.

– Умный шибко! – рявкнул Замчевский. Хуже нет, когда мешают думать. А мысль была, только надо было ухватить ее за хвост. Да: импульс – и потом резкое падение, постепенно выполаживающийся график, видал он где-то такой.

– Был один импульс, образовались эти хреновы изотопы – и все? Распадаются? А привнесенного делящегося материала не было?

– Похоже.

– Так проверяйте! Химиков сюда, где они там дудохаются? И эквивалент мне давайте, на лешего ж вас учили! – дальше пошли рискованные, авангардные многоэтажные конструкции русского устного, но было понятно, что делать.

Тротиловый эквивалент того, что рвануло, получился более мегатонны.

– Да что у них там, подпольная лаборатория была, ваххабитская? Склад? Перевалбаза? – размахивал руками Замчевский. Длинные были грабки, за все задевали даже в его просторном кабинете. – Миллион – вы себе представляете? Где этому там поместиться?! На даче, гр-рубо говоря?! Миллион! Тонн!

Он носился по кабинету из угла в угол. Ковер был истоптан бурыми, огромными, сорок пятого размера, кисельными следами. Высыхая, они дубели, трескались коркой, будто лужи летом. Эксперты жались в углу. Они побывали близко к месту взрыва, и их ботинки тоже оставляли такие следы. Воронку подобной величины видывал только самый старший из них, доцент Политеха Камчатов. Раз в жизни. Еще молодым специалистом, принимая участие в испытаниях атомного экскаватора в Коми АССР. Камчатову и принадлежала оценка мощности взрывного устройства более чем в мегатонну тротилового эквивалента.

– Термояд… Подпольный… – промямлил еще один эксперт. Химик из Можайки.

Тут уж Камчатов не выдержал – взорвался не хуже гексогена:

– Юноша бледный со взором горящим! – Длинные, антрацитово блеснувшие ресницы химика взмахнули крылышками мотылька, и словно телескопически втянулась в плечи тонкая шея. – Термояд! Вы когда-нибудь видели токамак? Вы представляете себе размеры? Хотя бы лазера, необходимого для инициирования… для поджига?

Дррынь, дррынь – телефон. И взрыв руководящей брани Замчевского.

– Бомба водородная… Которая кузькина мать…

– Еще хлеще! Для ее доставки на Новую Землю понадобился целый Ту-160, вы представляете…

Сбить его с советской музейно-технической тематики было немыслимо. Никакими узорами полковничьей речи. Остальные двое криво усмехались. Деятель из Военно-медицинской академии, заглядывая в справочник, щуря левый глаз, отчего резче выступала мясистая чалдонская скула, рисовал и штриховал на карте области, висевшей напротив окон, концентрические кольца. Кисть руки ходила, как рейсшина – большая ладонь, длинные пальцы с короткими ногтями, съеденные дезинфекцией до белесого шелушения. Рука была хирургически верная – кольца получались круглые.

– Что за астр-рономию развели?

Дррынь, дррынь. Опять пучок конкретных, но ненормативных указаний.

– Здесь ничего нет, – тыкал карандашом медик, – здесь могут остаться развалины, здесь, возможно, имеют смысл спасательные работы…

– Это мне скажут там, на земле! Без вас! С вас – ТТХ этой мины… или… черт бы ее во все колена! И принцип, физический принцип!

– Отработают на хроматографе, тогда и принцип можно, – невозмутимо отозвался Камчатов, – тогда, и не раньше, мы узнаем, из чего…

– Акад-демики-соплежуи! – опять взорвался Замчевский. – Имейте в виду, никто Новый год праздновать не пойдет! (Дррынь, дррынь телефона, еще залп матушек и тетушек до седьмого колена.) До тех пор, пока! Даже если верховный не подсуетится насчет траура! (Дррынь, дррынь, еще залп.) Запр-ру в этом кабинете до озвучки пр-равдоподобной версии!

На очередной звонок ответило оглушительное молчание. Пауза звенела таким напряжением, что грозила пробоем, искрой, сравнимой по энергетике со случившимся.

– Шо ты мне про фантик? – грянул полковник в висящую тишину, обнаружив непитерские пласты своей биографии. – Какой, к черту, фантик?

И опять молчание. Только отдаленный треск и скрежет в трубке – слов разобрать присутствующим не удавалось. Когда скрежет стих, полковник, не найдя слов для характеристики родичей говорившего, бросил трубку, не попал на аппарат и измученно уставился в пространство красными и выпученными от ора глазами.

– Видимо, перерыв, – полуспросил не утративший присутствия духа Камчатов, – а предусмотрено ли перекусить?

Замчевский с усилием повернул шею в его сторону – удивительно показалось отсутствие ржавого скрипа и иных технических звуков. Глянул рыжим глазом одобрительно.

– Чаю на всех! – крикнул, распахнув дверь. Коротко и без перлов.

Чай, естественно, появился. А также блюдо бутербродов со всякими свинокопченостями. Голодные эксперты набросились, мыча неразборчивые благодарности сквозь мякиш. Когда уговорили больше половины того, что лежало на блюде, послышались приближающиеся шаги тяжелых ботинок. Энергичный треск распаха двери – и на пороге возник запачканный землей эмчеэсник:

– Разреш…

– Дав-вай, без вашеств! – свирепо перебил полковник, протянул руку – и в руке очутился шуршучий прозрачный мешочек. А в нем не то сигаретная пачка, не то шоколадка в белой с разноцветным рисунком упаковке.

– Рапорт письменно! Сейчас же! – бросил Замчевский, глядя уже только на то, что было в руке. Рассматривал во всех подробностях. Эксперты вскочили, обступили. Пачка пошла по рукам. Не пачка. Скорее плитка. Не шоколадка, конечно, – какая шоколадка могла уцелеть при таком взрыве, который и асфальт-то испарил на изрядной площади. Плитка. Неизвестного состава и назначения.

– Думаете, имеет отношение к… – начал было химик.

– Стоп! Идиоты! Лапами-то! – дальше все опять потонуло в эпитетах, иногда прорывались возмущенные штатски-беспомощные возгласы: «что вы себе позволяете», «никто не трогал», «в мешке же». А когда приутихло, медик спросил:

– То есть там кто-то побывал после взрыва?

– И эксперты умные бывают, – проворчал Замчевский. – Сам подумал, да шпаки всегда суетятся. – Он уже снова тискал кнопки телефона. – Отпечатки есть кому снять? – спросил он, представившись; в трубке поквохтало, и на сей раз она легла на место точно.

Замчевский думал, что судьба смилостивилась над ним. Кто-то, кто побывал на месте после взрыва. Пусть его найдет милиция. И вытрясет все подробности. Или не милиция – предпочитал не уточнять. Самому ему, полковнику МЧС Замчевскому, уже не надо придумывать правдоподобную версию события. Ату его, неизвестного с плиткой в фантике, ату, он все расскажет!