Читать книгу За пределы атмосферы - Антология, Питер Хёг - Страница 8

Сколько уже написано про оттенки звонка в дверь! Включая рекламу курлыкающих музыкально. Шестидесятичетырехголосная полифония и прочее. Но если отфильтровать весь этот лязг, издаваемый челюстями уж совсем дрожмя-нетерпеливых соискателей звонкого УЕ, останется сугубая правда. Кто звонит – такой и звонок. Как белое облако над весенним морем отражает льдины и полыньи, как фарфор кофейной чашки – арена рефлексов цвета скатерти, сахарницы и лимона, так он чутко ловит все тона палитры настроений и социальных статусов – от тоскливой боязни школяра, словившего «гуся», до брызжущей ярости соседа снизу, обнаружившего протечку на свежем ремонте. И административный, властный звонок, само собой, тоже занимает свою полочку в этом спектре.

Именно такой звонок грянул тридцать первого декабря в квартире Марины Нореш. Разбив в острые, рвущие осколки пушистый, припорошенный новогодним снежком сумрак за окнами. Марине показалось, что в один миг высвистел куда-то уют, мир, сытный запах кухни, как сквозь три круглых нуля наступающего года.

Тем не менее она подошла к двери, не снимая фартука, в котором готовила.

– Милиция!

– Удостоверение, пожалуйста! – И открыла лишь глазок.

Там возникло удостоверение. Как будто настоящее. В этом она не разбиралась. Успела увидеть только, что на площадке топчутся не меньше, чем четверо.

– Телефон вашего начальника, пожалуйста.

Голос у Марины был резкий, заводской, приспособленный прорываться сквозь гул моторов, скрежет резцов, вой вентиляции. Она старалась, чтобы он оставался наступательным. Нападение – лучший способ защиты. Видимо, Густав попал в какую-то историю. Она перебирала в уме: что может быть дома интересного для милиции? Таскал ли он домой ворованные заводские побрякушки. И воровство это или списание. Или приватизация.

На площадке произошло движение. Зашуршала бумага:

– У нас ордер на обыск в вашей квартире!

– Это что еще такое? – Марина дала выход неподдельному возмущению, но в глазок совали бумагу, где так и было написано: «на право производства обыска согласно статьям», и адрес совпадал, и фамилия – Нореш. А дальше читать – надо знать законы.

– Несовершеннолетняя Нореш Александра в квартире? – покрыл шорох бумаги гулкий голос. Другой. Удостоверение предъявлял не этот. Вверх и вниз по лестнице ходуном заходило эхо, дверь отозвалась дрожью.

– Она вам не понадобится, – громко и четко ответила Марина. На площадке затоптались шумнее, бумага исчезла. Теперь в глазок видны были пятеро. Мильтон только один. Остальные в штатском. И Светка, бывший распред Светка!

– Светка, ты-то там чё делаешь?

– Марин, открой! Все по правде, не бандиты! – неуверенно, гаснущим голосом отозвалась Светка.

Марина заколебалась. Мильтон начал бубнить насчет сопротивления закону: «имеем право применить силу» и прочее. И она открыла.

Сейчас же квартира заполнилась топотом и запахом сапог. Санька выбежала из маленькой комнаты и спросила:

– А этот дядя охотник? Он будет спасать Красную Шапочку?

– Уйди, и так тошно… – И Марина выпихнула Саньку обратно.

– Обыск производится с целью обнаружения взрывчатых веществ, радиоактивных материалов и оборудования для их производства. А также следствие интересуют любые предметы высокой технологии, – сказал широкотелый штатский с гулким голосом. – Освободите стол, буду составлять протокол. И ответьте на мои вопросы. Приступайте! – обратился он к мильтону и еще одному штатскому, хлипкому, как соломина, перегибавшемуся в поясе от саквояжа, который тот держал в руках.

И пошло, и поехало. Имя-фамилия-возраст и прочее такое – это широкий заполнил быстро. А потом начал: где Август, где Август. Марина проследила, чтобы он записал так, как было сказано. Не виделись два месяца. С пятого ноября.

– Личные причины.

– Какие именно? Неподходящую компанию водил, а?

– Без комментариев. Лич-ны-е.

– А все-таки, к нему домой приходили или он с работы задерживался?

– Я сказала, без комментариев. У меня на кухне тушится курица, я буду иногда выходить на кухню.

– Тогда откройте дверь, чтобы я вас все время видел. А вообще, вот гляжу, в вашем паспорте – замужем с марта девяносто третьего. Ведь вы вышли за него замуж, наверное, почему-то? Из каких-то соображений? Чем он зарабатывал?

– Фрезеровщик был в здешнем цехе, ну, филиал НИИ. Пока не сократили.

– А сверх ведомости заработной платы? Что он умел? Кран умел починить?

– Я буду отвечать на такие вопросы, которые связаны с тем, что вы ищете. Взрывчаткой он не занимался.

Марина встала со стула, шумно его отодвинув, и пошла на кухню. Широкий не возражал. Его прищуренные, неопределенного цвета глазки цепко держали Марину в поле зрения. И сигарета – с начала обыска он курил уже вторую – следовала за нею, как указка, как прицел. Даже жидкие светлые брови ходили в такт этим движениям.

Тем временем мильтон и штатский-соломина обшаривали комнату. Начав с очевидного – полированной горки. Выгребали отделение или вытряхивали ящичек прямо на пол, рылись, копались, перетряхивали с места на место. И – охапкой назад. Следующий. Светка и незнакомый тип мелкой наружности тупо глазели, кажется, Светка стеснялась навязанной ей роли – отводила глаза. Марину грызло смутное чувство позора – волосатые мужичьи пальцы перебирают тюбики помады, крема, старые открытки – интимные вещи, это что еще такое. Перебрасываются наглыми, сальными замечаниями. Вроде «а от этого чего отрастает, ноги или ж…?» И на пол – это что, намек на то, что она, Марина, вроде свиньи? Ей на пол кинь – должна подобрать и утереться? Даже то, что прикасается к лицу? Вместе с тем было интересно, что же они ищут. Что в саквояже у длинного. Что он так внимательно рассматривает, сгибая всю свою хлыщеватую фигуру до того, что на макушке становится видна маленькая, чуть больше новой пятирублевки, плешь, даже не совсем голая плешь, а так, вытертость в шевелюре, будто фуражка все время шаркает по этому месту. Хотя он в штатском…

Даже Санькин горшок вынести мильтон пошел как на привязи. И она спросила:

– Технологичное там какое-то – это какое? Может, я знаю, где это лежит. Вы б хоть показали, на что похожее ищете.

– То есть добровольно предъявите вещественные доказательства, гражданочка? – пророкотал широкий, масляно осклабился, стали видны редкие прокуренные зубы. И собрался было еще что-то сказать. Но в это время мильтон вывалил на пол содержимое очередного ящичка горки:

– Гражданка Нореш, вот это от кого письмо?

Двумя пальцами взял за уголок конверт, который Марина вытащила недавно из почтового ящика. С зачерканным старым адресом и без почтового штемпеля. Сразу понятно, что не почтальонша принесла, а – с оказией. Глянул внутрь – Марина знала, что там пусто. Нашла она в том конверте сто пятьдесят семь рублей – мало по нынешнему времени, кошкины слезы, но и то хлеб. Примерно неделю можно было вдвоем полноценно завтракать, обедать и ужинать. То, что положено таким, как Санька, а не «Раму» и не «Галину-Бланку». И даже купить Саньке подарок.

– Когда вы его получили?

– Не помню. Давно.

– Как давно? Месяц назад, год назад?

Марина промолчала.

– Что было в этом конверте?

Опять промолчала.

– Кто такой Густав?

– Это личное.

– Следствию виднее, что личное, а что в п… втычное. А еще говорите, что добровольно. Клюев, приобщаем, пиши! А вы, гражданка, – у вас будет время повспоминать, когда, и кто такой Густав, и прочее. Клюев, давай, оформляй девчонку в ЦВИНП, на все про все у нас полчаса! Одевайтесь! И ее одевайте. И имейте в виду: будете копаться больше пяти минут – сопротивление органам правопорядка. Отягчающее до двадцати пяти лет!

– Никуда я не пойду. Это что за новости?

Его аж перекосило. Заорал фальцетом, брызгая слюной, так, что стекла в окнах зазвенели. Марина отшатнулась, рука сама собой дернулась к лицу – утереть брызги, вонючие, табачные. Оба – мильтон и длинный – сразу схватили под локти. В уши ввинтился плач Саньки. А Марину уже волокли к выходу, она вырывалась, пыталась возмущаться, только куда там. Силушка-то смолоду была, да «правохоронители» обучены. На дворе пыхтел фургон без всяких надписей, без всего – в него и затолкали. Дверь – хлоп, темнота навалилась кромешная, и голос мильтона сказал в ней:

– Не шевелиться, буду стрелять!

За перегородкой, где должно было быть место шофера, завозились, и снова как издали приблизился, навис плач Саньки.

– Ирод! – сказала Марина. – Козел! Гестапо!

– Все пишется, гражданочка, отягчаете участь.

– Да пиши! – крикнула она во все горло. В железной тесноте фургона отдалось особенно резко, сухим горохом замолотило по ушам. – Пиши, с бабами да младенцами боец!

Из тьмы обрушилась боль: мильтон сунул чем-то твердым под дых, перед глазами вспыхнуло оранжевое, согнуло и стошнило прямо на ноги. Силы разогнуться уже не было, воздуху тоже, а тот еще и добавил по чем попало. Фургон взял с места, и больше уже ничего не было, кроме боли и тряски. Опомнилась она только в каком-то дворе-колодце, где ее выбросили прямо на асфальт, местами припорошенный снегом. Уж как смогла распрямиться – Марина не знала, но удалось встать и пойти. Хорошо, хоть дали почиститься – наскребла с асфальта снегу и стерла дрянь с ног, с домашних брюк и тапок. Погнали вверх по лестнице, пинками и тычками, мимо сетки-рабицы в пролетах, потом по коридорам с дверьми из цельного дерева – и так до кабинета, где сидел какой-то большой чин в погонах.

Ни Марина, ни даже человек в погонах – майор ФСБ Осокин – не знали всего, чем к тому моменту располагало следствие, такой уж порядок: каждый знает только свой кусок задачи. Осокин знал, что был взрыв. Видел даже место взрыва. Издали. Потому что некогда топтаться среди… там и трупов-то нет, среди крошева, это судмедэкспертам; задача – добраться до живого, того, кто обронил плитку, побывав на месте происшествия после взрыва. Отпечатков пальцев на ней нет, злоумышленник предусмотрителен, это и говорит о том, что не случайный местный житель. Такого бы туда не пустили – оцепление выставили почти сразу. Как он оцепление миновал – первый вопрос. Может быть, подземные коммуникации. Как других следов не оставил – второй вопрос. Или есть следы, увидят и сообщат вот-вот. И третий, снова экспертам: что за плитка?

Плитку майор тоже видел. Даже щупал. Когда убедились, что пальцев нет, – разрешили. Действительно, проступает рисунок в виде полос, похожих на штрих-код, только цветных – зеленых и синих оттенков. А также изображение, похожее на молнию. И прямоугольник на оборотной стороне, на большую часть черный, а частично белый. Упаковку вскрыли и пытались сделать анализ материала плитки. Твердость материала оказалась десять по Моосу – твердость алмаза. Наивысшая. А по Роквеллу или Бринеллю металловедческую твердость определить не удалось. Еще и большая вязкость. Аппаратуры для ее измерения тоже не нашлось. И отколупнуть для анализа не удалось ни крошки. Материалы с такими свойствами в России не выпускаются и не выпускались, зарубежные – неизвестны. Не выпускалась, в том числе за рубежом, и аппаратура для их исследования.

Другие свойства этого материала – удельное электросопротивление превосходит тераом на метр, на несколько порядков больше, чем у тефлона… не смачивается ни водой, ни органическими растворителями… само собой, не растворяется, даже в агрессивных средах… магнитная проницаемость ноль… радиоактивность отсутствует… Читал Осокин все это, читал. Да, кстати, а на месте взрыва радиоактивность в первые часы была. Потом экспоненциально падала. Он знал: эксперты продолжают там работать, ищут следы неизвестного, обронившего плитку. Или подбросившего? Зачем… Чтобы направить следствие на ложный путь. Осокин зажмурился, помотал головой. Шея плохо проворачивалась в воротничке, под веками резало, в голове крутился мотор на пределе надсады. Со вчерашнего утра на ногах, и если вчера был обычный день, то с одиннадцати ночи все пошло колесом с этим взрывом. Опять какой-нибудь Басаев… Нет. У Басаевых не бывает плиток неизвестного назначения, с ТТХ, превосходящими все исследованное наукой. Даже враждебной. И подкидывать для отвода глаз Басаевы такую уникальность не будут.

Позвонил, чтобы принесли кофе и бутербродов. В приоткрытую дверь кабинета скользнула девочка-дежурная – как раз из того отдела, из экспертов. Поднос со стаканом в подстаканнике и тарелкой, а еще какая-то бумага.

– Рапорт, свойства упаковки плитки. – Отошла от стола так, чтобы были видны ноги ниже юбки, в новых колготках, Осокин обычно не упускал подметить, когда новые.

– Бррсь! – убежала. Нашла же момент ногами тут фигурять! Взял рапорт, пробежал глазами. Привычно выхватил главное: «…рисунок наблюдается непрерывно и не изменяется под влиянием…» – дальнейшее перечисление можно прочесть и потом. Не изменяется! Еще не легче. То есть упаковка тоже с подвохом. С уникальными свойствами. А, вот: электросопротивление менее одной тысячной ома, теплопроводность, смачиваемость, прочность на разрыв. Отхватил одним глотком полстакана кофе. Снова зажмурился. Внутри ожгло, но не злобно, а обещающе – сейчас включится резерв верховного в голове. Открыл глаза. Буквы больше не переливались, как пузырьки кофейной пенки. Но были теми же самыми. Сопротивление и прочее. Не Басаев. Разве что его заграничные шефы… Хаттаб… Вырисовывался следующий вопрос. Что мы знаем о Хаттабе. И подвопросы: лица, интересующиеся исламом не в силу семейной традиции. Все как бывало и раньше.

А Новый год шел по стране. Он уже наступил не только на Дальнем Востоке, но и в Перми, например. В Перми Осокину приходилось бывать. Работники там были ниже среднего. Наверно, справлялись, когда требовалось пополнение бесплатной армии труда. Но в сложившейся ситуации – думать уметь надо. Мозги, а не боксерская груша. В кабинет ввели ссутуленную женщину в трико, фартуке и домашних тапках.

– Шеф требует на два слова, – сказал дежурный, приведший ее.

Требует – это было не то, что «просит». Исполнялось срочно.

Начальник особой следственной группы, созданной накануне ночью, генерал-майор госбезопасности Шилов шел по коридору. Спина удалялась. Пришлось поднажать.

– У тебя час сорок пять минут. Иначе – армия без командующего, – бросил он, выходя на лестницу. На площадке дежурил сержант, и Шилов слегка повел головой: «следуй за мной», Осокин знал этот жест. Спустились на один марш, и почти шепотом Шилов выдал, зыркнув исподлобья желтыми глазами:

– Или результат, или…

Результат – значило схватить виновника. Или – на памяти Осокина произносилось ровно один раз. Девятнадцатого августа девяносто первого.

– Исполнять!

– Есть, – на автомате ответил майор, развернулся почти по-строевому и побежал в кабинет. Побежал. Перед самой дверью – остановиться, вдохнуть глубоко. Все. Он не бежал. Дежурному – «можете идти», садясь в кресло – схватить глазами сопроводиловку.

– Полагаю, гражданка Нореш, вы знаете, где вы находитесь и почему.

– Здравствуйте.

Сдавленно, но не испуганно. Скорее неприязненно, даже враждебно. Незаметно позвонил еще раз. Кратко объяснил: быстрота сообщения интересующих следствие сведений в интересах обеих сторон. Следствие рассматривает гражданку Нореш как свидетеля. А не подозреваемую. Пока. А вот если гражданка будет молчать или отпираться, это доказательство злой воли. Показал фотографию: вот как выглядит ЦВИНП – центр изоляции несовершеннолетних правонарушителей, куда доставили Нореш Александру, девяносто пятого года рождения. Окна в решетках под потолком, голая лампа, тоже забранная решеткой, внизу строй детишек всех возрастов, мимо идет сержант с дубинкой, в портупее, при кобуре. Добавил: интересный Новый год гражданка устроила своей дочке. Снова приоткрылась дверь, снова дежурная с подносом и дымящимся стаканом. Кивнул и сказал:

– Давно от Михал Степаныча ничего не слышно…

С нажимом на «слышно». Давно отрепетировано. Вышмыгнула, и до Осокина донеслось открывание двери соседнего кабинета. Пара неразборчивых реплик, потом резкий, злой голос:

– Д-долго будешь выкол-лябываться, тл-ля?

Звуки ударов, женский визг, звук падения тяжелого и мягкого, еще два-три плачущих женских стона. Майор очень надеялся на артистические, звукоимитаторские таланты Мишки, Михаила Степаныча, сокурсника по последнему повышению квалификации, многолетнего сослуживца. Сейчас тот сидел в соседнем кабинете – как и сам Осокин, изучал материалы и отрабатывал версии, связанные с гусятинско-ужовским следом.

В глазах гражданки Нореш мелькнуло вопросительное. Пожалуй, злое. Затравленное – вот, наверно, как точнее всего. Молчит. Вот – открыла рот, почти выпрямилась:

– С-скотина эсэсовская! Четырехлетнюю – дубиной?

Паника словно затопала тонкими каблучками за спиной Осокина. Раньше он, как правило, угадывал. Час сорок пять минут – действовало крайне разрушительно. Вдруг до него дошло, что шеф тоже боится. Значит? Значит, как положено. И он принялся «мотать душу». Языком протокола – склонять к сотрудничеству. Все, что скажет эта женщина, может иметь значение не только в свете тех данных, которыми располагает лично он, но и в свете тех, что есть у коллег. А потому – все важно, все без исключения.

Михаил Степаныч, то есть капитан Амелин, на самом деле не отказывал сослуживцам в просьбе исполнить ариозо – все знали, что так он называет самые разные звуки, которые бывает нужно издавать в интересах следствия. Шум драки, например. Для этого были подушка-думка в кожаном чехле и кожаный диванный валик. Шли в ход и любые подручные предметы. Или, скажем, чей угодно голос. В амелинской голове хранилась целая фонотека. И безотказно воспроизводилась. Иногда он устраивал розыгрыш, неслышно подходя сзади и здороваясь голосом начальника. Или ругаясь голосом начальника. Прощали. Вот сейчас – нужен звук побоев и женский стон? Неважно чей? Без проблем. Хотя слегка не вовремя. Как раз когда из кучи папок, заваливших его стол, начало выглядывать…

Что?

Показалось и исчезло. Поколотил думку и валик, поголосил. Помолчал и опять поподвывал немножко. Тем не менее – что это было?

Шеф потребовал проверить все подозрительные факты, попавшие в поле зрения местных правоохранителей. Все, что связано с высокими технологиями, – раз, со взрывчатыми веществами – два, с мусульманскими фундаменталистами – три. Ему, Амелину, достались высокие технологии и прилегающий район Ленобласти. Ропша – просмотрел, ничего такого не зарегистрировано. Яльгелево. Ничего. Новоселье. Ничего. А вот Гусятино – это что еще за полет шмеля? Да если бы шмеля! По протоколу – сверхлегкий самолет, планер или дельтаплан. Откуда запустить дельтаплан – там, наверно, есть. Вдоль берега залива местами шестнадцатиметровый обрыв, дельтаплану взлететь хватит. А вот самолет или планер может взлететь только с аэродрома. Из ближайших – есть в Куммолово, раньше была сельхозавиация, сейчас аэроклуб. В Гатчине есть аэродром. Расстояние примерно то же. А еще есть недействующие. Бывшие военные.

Значит, следующее, что потребуется проверить, – это все лица, имеющие отношение к авиаспорту, к дельтапланам и прочей летающей посуде. И может ли посторонний взлететь с бывшего военного аэродрома, как там с охраной. А какая связь может быть между полетами на неизвестной авиатехнике и взрывом? Или между полетами и плиткой, выяснение происхождения которой кажется шефу решающим звеном? По протоколу экспертизы плитка не может быть взрывоопасна, она полностью инертна, никакие реактивы не берут вплоть до царской водки. Что-то знают, чего не говорят. А как работать без информации? В конце восьмидесятых, еще курсантом, Амелин застал кампанию рассекречивания секретов. И считал, что правильно сделали. Те, кому для работы надо, должны узнавать необходимое беспрепятственно. Вот сейчас ему, Амелину, надо узнать: так дело и закрыли, или?

Позвонил дежурному. Не ноль-два, а по известному ему телефону.

– Райотдел слушает!

– Управление ФСБ на связи. По делу номер триста одиннадцать дэ ничего нового?

– Пару минут обождите… хотя, чес-слово, не до делов-номеров! Три трупа вчера, сотрудник на преследовании пропал, другой в больнице!

– Обстоятельства гибели этих троих связаны со взрывом или с применением высоких технологий?

– Химическая дрянь какая-то едкая! Трупы растворились вчистую. Надо подробности – на начальника рапорт пишите, вам копии материалов передадут…

– А мусульмане в деле фигурируют?

– Это в Ужове, там сопротивление властям… подробностей не знаю, если надо, тоже через рапорт!

Положил трубку и накатал письмо. Затребовать из райотдела милиции материалы дела номер такой-то об убийстве неизвестными лицами трех человек тридцатого декабря в пгт Гусятино. А также дела о сопротивлении властям в пгт Ужово. Пишет рука на автомате, а голова-то думает. Кого допрашивает Осокин, ведь просил исполнить ариозо – допрашивает, значит. У него взрывчатые вещества и этот же район Ленобласти. Пусть отдаст свою клиентку – это ж точно клиентка, а не клиент. На полчасика.

Позвонил – вошла дежурная. Вид несчастный. Под глазами сине, белки желтые. Пуговицы на форме не посередине, наискось поехали – не следит уже. Ноги распухли – край форменной туфельки вдавился в мякоть. Они тоже сутки на ногах. А дома готовятся к Новому году, может быть, уже сели за столы. И мама с папой Амелины готовятся. Покосился на часы, висевшие над дверью. Двадцать три тринадцать. С новой силой ощутил застоялый запах бумаги, чернил, тонера, линолеума на полу, кислый душок непроветренной комнаты. Коротко выдохнул и попросил клиентку майора Осокина, если тот не возражает.

Цок-цок-цок – и почти сразу обратно. Не возразил, значит. Особа около тридцати, плюс-минус, в домашнем халате, рваных трениках, фартуке с кухонными пятнами и тапках. Стоит прямо. Напряженно. Серо-зеленые глаза глянули, как ударили – и в пол. Светло-русая, некрашеная – прядь посветлее, прядь потемнее. Волосы прямые. Видимо, недавно стриглась. Косметики ни следа. Лицо скорее некрасивое, костлявое, тонкие губы, подбородок кончиком вперед, состарится – будет сущая баба-яга. Переступила с ноги на ногу. Ноги тоже некрасивые, ровные, как у подростка. Плоскостопые. В тапках видно.

– Садитесь, пожалуйста. Как к вам обращаться?

– Марина Сергеевна, – после паузы, хрипловато.

– Скажите, пожалуйста, что вам известно об обстоятельствах убийства троих человек вчера у вас в Гусятине?

– Ничего. Говорили, поп погиб. – И опять не сразу, а после долгой паузы.

Снова позвонил и попросил бутербродов, кофе и чаю.

– Что предпочитаете: кофе или чай?

– Это, значит, тот был злой следователь, а вы добрый. – И угол рта шевельнулся так, что никому бы не посоветовал капитан Амелин ссориться с такой особой.

– Это значит, вы не ели с утра, а мне нужно, чтобы вы внятно рассказали все, что может объяснить большое несчастье. Гибель не только тех троих, но и еще нескольких сотен человек. Я заинтересован в том, чтобы у вас были силы и работала голова.

Серо-зеленые, булыжного оттенка глаза опять зыркнули снизу – так бьют в подбородок. И опять в стол. Но за бутерброды взялась. Всухомятку.

– Требую, чтобы меня отвели в уборную.

Опять позвонил. Цоканье дежурной и пошлепыванье тапок Марины Сергеевны удалилось по коридору. Записал на листке бумаги вопросы: поп погиб – как и отчего? Имя? Другие двое? Имелось в виду – из тех троих, о ком упомянул безносовский милиционер. И как узнала? Тапки уже шлепали обратно. Вошла, села. Не спрашивая разрешения. Глаза блестят. Губы изменились – стали не такие тонкие и потресканные. «Наверное, пила из-под крана, – подумал Амелин – соображает голова, однако, не хочет дама пить то, что считает опасным, так придумала, как вывернуться. Сильна».

– Так, значит, отчего погиб священник?

– Не знаю.

– А кто вам вообще это сказал?

– В магазине говорили.

– В каком магазине?

– Военторговском.

– А когда?

– Сегодня.

– Продавец?

– Просто в магазине. Люди говорили.

– И вы этих людей не знаете? Поселок маленький, у вас все знают всех. Постарайтесь вспомнить: кто именно сказал, что священника убили?

– Ну да, а вы взрослых сюда, а детей в тюрьму.

– У вас есть ребенок, за которого вы боитесь?

– Которую отправили к малолетним преступникам. А ей четыре года. Я вас по имени-отчеству не знаю…

– Михаил Степанович, – предупредительно вставил Амелин.

– …но требую для нее человеческих условий, пока я здесь! И вообще, я буду отвечать только на такие вопросы, которые по делу. Тот, – она показала большим пальцем на стенку, – говорил про высокотехнические штучки, вы про убийство. В чем меня обвиняют?

Он вдохнул и тихо выдохнул отдельными семью короткими порциями – делал так, когда приходилось расшивать настряпанное кем-то еще. Например, запаниковавшим сокурсником. И сказал:

– Во-первых. Четырехлетнюю в ЦВИНП – центр изоляции несовершеннолетних правонарушителей – не примут. Там с восьми лет. Даже если кто-то вам сказал, что направил ее туда. Ваша дочь сейчас в детском доме. Можем узнать, в каком. – Женщина закивала, поспешно сказала «да-да, Михал-Стьпанч, пожалст», и он набрал номер, потом еще номер. – В Ужове ваша дочь. Спит. Там все уже спят. Во-вторых. Если вы не читаете и не смотрите новостей. Произошел сильный взрыв, у нас, в Ленобласти. Такой, как в Москве, Волгодонске, Буйнакске. Более мегатонны тротилового эквивалента. Более миллиона. Тонн. Несколько сот погибших. Еще больше пострадавших. Ищем любую ниточку к террористам. Вы были очевидцем происшествий, связанных с объектами высоких технологий. Гибель священника – одно из них. Другое – похищение человека с помощью сверхлегкого самолета. Расскажите, пожалуйста, все подробности, какие знаете.

Он шел ва-банк. Фамилии Марины Сергеевны – Нореш – не было в деле о похищении. Упоминалась только в деле о тройном убийстве – свидетели говорили, что мужа ее, Августа Васильевича Нореша, давно не видели в Гусятине, а также – что раньше он работал на местном высокотехнологичном производстве. В филиале питерского НИИ. Проверка дала неожиданный факт – не Нореш, а Норин, заявления на смену фамилии никогда не подавал, тем не менее паспорт жены, по органолептике подлинный, выписан на фамилию Нореш. Через поссовет, после регистрации брака, в апреле девяносто третьего. И штамп – зарегистрирован брак с гражданином Норешом. Найденный при обыске конверт, адресованный ей и предназначенный явно для передачи с оказией, – через считанные часы лаборатория должна сказать, на какую тему этот факт. Не может быть, чтобы совсем ничего не знала.

Женщину наглядно отпустило. Уже и весь абрис физиономии не такой осунувшийся, и нос меньше торчит, не такая тень от него – поживел оттенок лица. Помолчала еще:

– Да там вообще-то не про самого попа говорили. А про воду.

– Что говорили про воду?

– Якобы чудо было, очищения воды. Вот вы бы, да, вы, – прямо подрубленная челка вскинулась с вызовом, – чем с бабами-детишками воевать, разобрались бы, по какому праву нам воду перекрывают регулярно! Вот была бы безопасность, а не на кухни вламываться!

– Марина Сергеевна, давайте к делу, пожалуйста. Кто как очищал воду, какое отношение к этому имел священник.

– Воду перекрыли позавчера еще вечером. Ну, кто откуда потащили – на Новом поселке у людей свои колодцы, а остальные – кто из родника, кто из общественных колодцев, у автобусной остановки и на Лоцманской. И утром вчера привезли в водовозке. Вода разная. Вообще-то, плохая. Мутная. И говорили, что она очистилась, чудо там кто-то сотворил. А поп взъелся – без его участия, значит, нельзя, чудо не считается.

– А кто это чудо… учудил?

– Воду-то очищали? Говорят, Худяковы. Ходили по домам и очищали.

В голове у Амелина словно раздался тихий звон – дин-н-нь! Тихий и четкий звон совпадения. Худяковы. Худякова. Упоминалась в деле о похищении. Как потерпевшая. Поговорить, только паники не допускать – несовершеннолетняя. Стал заполнять повестку.

А заодно пометил себе: с дельтаплана тоже можно обронить плитку – выяснить, высоко или низко летает дельтаплан, шумно ли, должны были бы его заметить. Или нет?

Как Худяковы очищали воду, Марина не знала. Приборы, реактивы… Нет, слова эти ее не смущали. Образованная. Но не умела ни замечать подробности, ни описывать их. Получалось типичное описание с чужих слов. Человек подходит к емкости с водой, опускает туда руку – и вода уже чистая, а на дне слой осадка. Что в руке, действительно, можно и не углядеть, если нет этого самого дара острого глаза. А его нет. И сейчас Марина действительно видела только, что капитан ФСБ взял со стола бланк и начал его заполнять.

Это был ордер на еще одну экспертизу. Осадка из-под очищенной воды, который Амелин рассчитывал раздобыть в Гусятине. Хотя бы силами милиции. И еще одну бумагу написал он. Требовалось провести более тщательный осмотр места происшествия с несовершеннолетней Худяковой, включая обследование дна и берегов реки… как там по карте? Оя, кажется. Дна и берегов реки Оя от пешеходного моста в пгт Гусятино до устья. На предмет обнаружения высокотехнологичных материалов, приборов или их фрагментов.

– На ваших глазах пишу, – говорил Амелин, – чтобы вы были уверены, что не причинили никому зла. Вот – требуется исследовать осадок из-под очищенной воды, требуется осмотреть вашу речку получше. – Он снова позвонил, и дежурная отнесла Осокину записку с просьбой отпустить свидетельницу как давшую важные показания.

Осокин ответил согласием. Он подбивал предварительные итоги, одним глазом глядя в телевизор. Президент Ельцин сообщал народу о принятом решении уйти в отставку. Выходило, что шеф то ли предвидел, то ли имел информацию об этом. И ставил данное событие в зависимость от действий самого Осокина и остальных, задействованных в расследовании. Что ж, у Осокина совесть чиста. Подозрительный конверт, послуживший причиной для привода свидетельницы Нореш, сразу попал в лабораторию – и никаких следов взрывчатых веществ. Нореш отрицала всякий контакт, свой или мужа, с этими самыми веществами. И с неизвестными высокими технологиями. А также с мусульманами. Значит, в итоге все показания документально подтверждаются. Отпустить так отпустить. Заполнил и подписал пропуск.

– Меня привезли как есть, – сказала Марина, вставая со стула и показывая на свою одежду, – так я домой не доберусь. Телефона нет, дома тоже никого. Думайте, как меня туда доставить. И как я заберу назад дочь.

– М-м-м… давайте так. Ждем до восьми-тридцати. Когда поедут обследовать реку – вас туда, в машину. Идите в дежурку, я распоряжусь.