Читать книгу Истории, рассказанные негромко… - Антология, Питер Хёг - Страница 6

В пустых обиталищах мертвые книги,

то вирус, то вой ны, то дикари —

чума за чумой, и словесной интриге

осталось в сторонке перекурить.

В пустых обещаниях сдохла культура,

сработал скептический вариант,

чума и чума, как упрямая дура,

все пишет бессмысленный свой фолиант.

А крысы ее его пожирают,

обгрызено время до древних основ,

как парки – прядут, а потом распускают,

судьба и судьба, Пенелопа ослов.

Пустые скрижали не вяжут ни лыка,

пустые скорлупки пустых черепов.

Чума и чума, пожалела, сквалыга,

отдать нам все сразу, бессвязно, без слов.

Кому понадобилось бессмертие каждой души?

Или всех, или ни одной – поскольку критерии не точны.

Не буду приводить примеры, любой видел тела

с переключателем вместо глаз: пуск и стоп.

Что в них бессмертно?

Каждый знает воодушевление тех,

кому разрешено убивать и брать чужое,

и мужество тех, кто пытается противостоять.

Почему иногда это одни и те же существа?

Чем они достойнее муравья и черепахи,

лампочки или реле?

Где все души, отлетевшие от тел

за предыдущие сто тысяч лет?

В погасших вселенных?

Тот свет – это свет, все еще от них идущий,

потерявший корни и причины.

А солнце наших дней встряхивает нас магнитными бурями,

и это беспокойство мы называем движением души,

а готовность к бурям – генетической памятью.

Когда оно погаснет,

удастся ли нам переключиться на другое?

Сердце и мозг мы объединяем гармонией или синергией,

это и считаем душою, но что без тела сердце и мозг?

Бег электронов по спирали или через препятствия,

точки и тире чужого света.

Может быть, бессмертие – оторвавшиеся от азбуки письмена?

История человечества пишется на грязных полях,

располосованных железными гусеницами,

истыканных кляксами воронок,

переписывается набело на виртуальных лощеных страницах

тупых старательных учеников.

История выносит человечество на поля,

в ссылки, могилы комментариев,

ставит над ними лайки надгробий

и оставляет чистое рабочее поле

для повторения уроков.

Расчерченное, разочарованное,

нерожающее поле.

От бреда величия не спасает и нищета,

от зависти – чтение исторически правильных книг,

верная логика не доказывает ни черта,

белая магия, черные дыры… не верит теориям подрывник.

На то и иголки дадены, чтобы ясно было ежу,

на то и оружие выбрано, чтобы свистела праща.

Ты по-простому скажи, на пальцах разжуй,

мы ж не дебилы, поймем: как это – людям прощать?

Ты меня уважаешь? А я тебя – никогда.

Я для того великий, чтоб за собой не смотреть.

Хватит, напомыкали! Кончилась чехарда,

вот вам ориентир, новый порядок впредь…

Он проверяет прочность, ломая колючий коралл.

Вырастили цветочки, но долго ли им цвести?

Посланцы хаоса – тоже сознания интервал,

энтропийцы – пьяницы.

Созданного не спасти,

но остается ключ наработанный, впечатанный путь,

запись хода движения, кристаллический алгоритм,

схема, набросок углем.

В следующий раз не забудь,

как проявляется совесть на теле, когда горит.

На сосновой горе

в декабре, в январе

раскатаю белый ковер,

до весны на ветру

сберегу, соберу

иглы, шишки, шаги и простор.

Семена для щеглов,

желтым – в снежный покров,

ветер бросит узором в канву.

Обещанье тепла

для меня, для щегла —

чистый цвет, яркий свет, тихий звук.

А колючей сосне

по душе колкий снег,

говорю о свирепости зим —

все глядит на восток,

где мороз так жесток,

и не верит рассказам моим.

Сыты мы и размножились. Благодарим…

Отпусти нас, египетский царь!

Потому что не можем фигурам твоим

приношения класть на алтарь.

Не пытайся удерживать нас – не к добру,

не помогут ни плеть, ни замок.

Мы уйдем, как уходит волна из-под рук,

как уходит песок из-под ног.

Ваши боги могучи и нравятся вам,

ты ведь тоже один из богов,

но услышал во сне праотец Авраам

непререкаемый зов.

Многолико-единственно имя Творца,

как любой человек – Человек,

но не станет просить у птицы лица

тот, кто создал мгновенье и век!

Потому и не верим мы вашим богам,

и не зря небесный наш Царь,

как на чашу весов, бросил к нашим ногам

и тебя, и богов, и алтарь.

Книгу мертвых забудет скрижаль пирамид,

только книге иной суждено

узаконить навеки твой нынешний вид:

Фараон, Пошедший на Дно.

Волны моря сомкнулись – и мы спасены.

Ты не бог и ты – побежден.

Будто волны, велению неба верны,

мы мгновенье и век переждем.

Сложносочиненный,

многосоставной

сон мой неучтенный —

будто не со мной.

Там в степных колодцах

разная вода,

на лесных болотцах

мгла из-подо льда.

Падаешь, боишься,

побеждаешь, ждешь,

прячешь за бойницей

нетерпенья дрожь.

Легкие страданья,

лепет на устах…

Параллельно знанью

подноготный страх.

Сам себя обманешь,

от судьбы уйдешь,

рано утром встанешь —

слова не поймешь.

Давно усталых рыб замыслил я побег

из океана вверх, от широты к истокам,

от вольности шальной на истощенный брег

раздаривать тела медведям и сорокам.

Сквозь пену дней – туда, где в пене скрыта цель,

отборные вой ска выводит Афродита

на выход, на покой – в кипящую постель.

Молоки ждет икра – и племя плодовито.

Жизнь более чем смерть ведет их погибать,

а думаю-то я – и значит, я причастен

к стремлению продолжить генную печать,

обязанности сдав дежурного по части.

По части перемен, движения времен

уже я не могу командовать разводом,

как рядовой лосось: крючок-кукан-безмен —

вытягиваюсь вслед по струнке беспородной.

Рисунок линий хаотичен

и переходит в цвет пятна.

Как папиллярные отличья,

весна рельефна и точна.

На коже неба след миндальный

не сиротлив, пусть одинок,

и обещает блеск медальный

багряно-белый лепесток.

Так первой почки любопытство

на грани дремы рвет рассвет,

ей хватит сил и дальше биться

за продолжение побед.

Между яблоней и хурмой

спит в качалке трехцветная кошка

и плющом зарастает дорожка,

где ходили дети со мной.

Вот он, сад, в ощущениях дан

пролетевшей сквозь пальцы работы.

Все равно качает чего-то,

подражая жаре и дождям.

Белой змейкой скользит самолет.

Разве крепость – хрупкие горы?

Как наивно цветут помидоры,

кто из нас до плодов доживет?

По ступеням серебряный след

на рассвете распустит улитка,

не спросив разрешенья у лиха,

не узнав сотрясения бед.

Покачнулось кочевье тревог,

от вой ны уводят дорожки.

Было счастье – трехцветная кошка,

нераспутанный теплый клубок…

Гора до верха лесом заросла,

в ней мрамор спал, ручьями обормотан,

не знал, что должен выйти на работу

из-под земли добычей ремесла

и стать подложкой слова и числа,

обложкой лиц и тел на обороте.

Вот человек, он под горой живет

и пилит, пилит, пилит белый камень

в карьере белом рядом с облаками.

И цвет слепит, и руки тянет гнет,

но дома гладит он лозу руками,

и алой розой кровь его цветет.

Надраен в кухне бело-серый пол,

снаружи стены в снежно-белой крошке,

вся жизнь проходит в мраморной обложке,

как будто бы с работы не ушел,

сарай – и тот из камушков поплоше,

и в яме на дороге – серый скол.

В лице горы прорезался карьер,

издалека горит раскрытым глазом,

и старенькие татры и камазы

натужно тянут пиленный размер

кубами многотонными на базу,

где раскроят их на любой манер.

Из каждой глыбы – сто могильных плит,

а если есть заказ – пойдет в скульптуру

и резчик в ней преобразит натуру

и выведет вождей или харит

на белый свет, прославив пулю-дуру

ну или то, что у него болит.

И глыба тоже может быть больна,

внутри скрывая желтую каверну,

как тень ручья, протёкшего, наверно,

из дальней эры в наши времена.

И смерти тень, тень жизни безразмерной

на белом теле истиной видна.

Вот человек уже идет с горы

к своим лозе и розе и закату,

и пыли ком, накопленной бесплатно,

в груди каверной раковой горит.

Он знал, но думал: это все когда-то,

и вот уже он смерть несет внутри.

На местном кладбище прибавилась плита,

остался дом, вдова, лоза и роза.

И на карьере, не боясь угрозы,

работает сосед, и налита

ракии рюмка с градусом серьезным…

А про скульптуру скажут: красота!

Я запишу ножом на пиках ледяных

приснившийся язык из возгласов одних,

на белых остриях наколот и намерз,

он станет дневником оледеневших слез.

Очищен от меня, прошедший явь и сон,

он впишется в разряд возвышенных персон

до той поры, пока лавиной не сойдет

мой ледяной язык с присвоенных высот.

А я забуду смысл и звонких, и глухих

и снова не пойму согласных и немых,

теперь мне набирать горючую слезу,

взлетая над огнем, клубящимся внизу.

Когда в тебе созреет бог,

парящий над толпой,

и сонмы ангелов споют

отбой,

поймешь, что взгляду из-под туч

уже не страшен гром,

и сонмы ангелов споют

подъем,

но тела маково зерно

живет в тисках травы

и знать не знает наперед,

увы…

В неразличимом четвертом часу

ночь или утро меня обнимает —

точные знания вряд ли спасут,

скоро на время меня обменяют.

Ночь больше свечки, свети – не свети,

но неразделен огарок от света.

Видишь прореху? Молчи до пяти,

хлынет рассвет безраздельного лета.

Ты-то при чем, без огарка взошло

солнце над тьмою, тобой и минутой.

Все же ты верил ночи назло,

вот и ответ тебе, не кому-то.

Тянется времени крепкая сеть,

бьется, как рыба, огарково сердце.

Думать не сметь или скоро сгореть.

Пальцы обжечь или взгляду согреться.

На фоне дерева, деревни, римских древностей

ты движешься, как мушка на глазу,

а хочется, все яростней и ревностней,

быть в фокусе, как молния в грозу,

соединяя здешнее с ненынешним,

и добывать из воздуха озон.

Высокопарность – это фишка финиша,

когда пробой охватит горизонт,

и свет мгновенный силуэты дерева,

деревни и сокрытого в горе

впечатает в невидимое стерео,

как раньше снимки были в серебре.

И то, что ты увидел за мгновение,

обязано весь мир пересоздать!..

Конечно, ожидает заземление.

Ни воскресить, ни тронуть, ни раздать.

Среди своих – и сразу сам не свой,

какая избранность – повальная похожесть.

Зачем тогда, единственный герой,

твоя замысловатая пригожесть?

Прореха одиночества. Костыль

внезапно выбит из руки дрожащей.

Ты карта из колоды, чей-то тыл,

этап и тип, и клана затхлый ящик.

Сто копий – и сравнения горьки,

хотя оригинал давно утерян,

зато наглядны общие грехи,

старания и ревность подмастерья.

Ты свой среди своих,

уже не сам, а их.

В глуши сиреневых холмов

полупустыми вечерами

лохматый ветер свеж и нов,

как полумесяц в старой раме.

Слежу играющий закат,

сегодня точно патетичный,

меняя мировой охват

на слабый страх эгоцентричный.

И новых сил не замесить,

а взять у тех, кто смел бороться, —

закатной кровью погасить

разрыв наследства и уродства.

Давай уж сам ищи в холмах

подмогу жизни и сознанью,

ищи на совесть, не за страх,

во тьме – с открытыми глазами.

Уже не жалко, что еще вчера

я проходил по каменистым склонам,

теперь не манит дальняя гора

с ее тропы вернуться просоленным.

Что вниз, что вверх – все тяжело ногам,

на камень сяду, но не пригорюнюсь.

Я новый день за прошлый не отдам

и старость не пущу в обмен на юность.

Уроки лет, историй и стихий,

прямохожденья, противостоянья.

Сошли снега, обиды, пустяки,

остались снежные вершины мирозданья.