Читать книгу Певчий ангел - Антология - Страница 37

Осень, не помню, в каком мы родстве,

так измотал меня этот проклятый

год, что уже непонятны, невнятны

хрипы и всхлипы в сентябрьской листве.

Осень, ведь было же что-то в крови —

общее чувство свободы и меры,

что потеряла, пойдя на галеры

рабского счастья твердить о любви.

Не унижай меня больше, любовь!

Только ты в сути своей униженье,

вольной когда-то души пораженье —

рядом с другим не остаться собой.

Не подходи ко мне больше! Пора

жить, не калечась и не калеча.

Осень кладет мне ладони на плечи.

Я вспоминаю: ей имя – сестра.

Выйду из дому в мороз.

Ветер с налету облапит,

тело продует насквозь,

душу вчистую ограбит.

Ветер, хоть что-то оставь

мне в эту ночь ледяную.

Память оставил – кристалл,

впаянный в клетку грудную.

Знать бы, куда поверну,

где я, откуда и кто я?

Помню лишь зиму одну

жизни, прожитой не мною.

С кем же я лето пропела?

Ветер толкает – пустяк!

Вот он забрался под перья —

в полый мой птичий костяк.

Птицами были мы в детстве

до человечьей судьбы:

холод и голод – и бедствуй,

мерзлую землю долби.

Как же теперь возвратиться,

как мне добраться домой?

Так и останешься птицей,

вмерзнешь в кристалл ледяной.

Над сорной сурепкой окраин,

что щедро нас цветом дарила,

над крышами старых сараев

шпана городская царила.

Над пустошью пристанционной —

не суйся! – схлопочешь по рылу,

над черным чумным терриконом

шпана городская парила.

От школы давно уж отстали,

глядели на всех исподлобья,

и что-то в них было от стаи

шакальей – голодной и злобной.

Вслед женщинам нагло свистали,

плевали на наши приличья.

И что-то в них было от стаи —

летящей, курлычущей, птичьей.

К окрестным садам беспощадны,

худы – до скелетного хруста.

Кричали им: «Будьте неладны!»,

грозились: «А чтоб тебе пусто!»

По-галочьи были всеядны,

презрительны были, безродны.

О как они были неладны!

И как они были свободны!

Окраине поэзии – хвала.

Она к себе с базара и вокзала

безвестных стихотворцев приняла

и с городской окраиной совпала.

Вульгарная помада на губах.

Слегка согнувшись под привычным грузом

авоськи, как и все – в очередях

стоит ее обшарпанная муза.

И что-то шепчет, словно из молитв.

Когда ее бранят или толкают,

в ее душе вибрирует верлибр.

Бедняжка ничего не замечает.

Она сюда за поводом для слез

перебралась – и навсегда застряла

среди убогих флигелей вразброс

бродячих псов и ржавого металла.

Знать, на роду написано – жалеть,

смотреть, как под дождями мокнет глина,

и слушать, как в осеннюю мокреть

окраины играет окарина.

Этот воздух, как соты, – сквозной,

точки света и теней зигзаги,

точно кто безнадежно больной

тешит душеньку – вывесил флаги.

Лист прозрачной ладошкою машет

и, кружась, привстает на носки.

Это музыка плачет и пляшет,

отводя от последней тоски.

Замиранье – и трепет сердечный,

задыханье и трепет – такой,

точно кто, безнадежно беспечный,

отмахнулся от смерти рукой.

Беспечальна – на ней благодать,

бескорыстна, безмерна, бесплотна,

это – музыка. С ней – пропадать.

Ни на что она больше не годна.

Только сделаем шаг за ворота:

– Милый мой, мы оставили что-то,

не вернуться ль за тем, что осталось?

– Верно, глупость какая-то, малость,

из журнала на стенке картинка…

– Или нашей судьбы половинка,

четвертушка, осьмушка – не знаю,

может быть, даже тридцать вторая.

Но с тобой мы на каждом привале

что-нибудь невзначай забывали.

Вот забыли, как молоды были —

и любовь по углам растеряли.

Два голубя – сизый и белый —

сидят на моем рукаве.

Как странно: рассыпался камень,

и дерево черви сожрали,

и ржа источила железо

и лживое сердце твое.

А ветер-бродяга – остался,

а бабочка – не улетела,

а голуби – сизый и белый —

сидят на моем рукаве.

Мой август кудрявый, пора нам

с асфальта на время сойти.

Позволим нахальным бурьяном

ученым мозгам зарасти.

Приляг на поляне нагретой

и руки привольно раскинь —

в ленивых извилинах лета

цветет луговая латынь.

И стебель мне щеку щекочет,

и жизнь копошится в траве,

и только кузнечик стрекочет

в зеленой моей голове.

Снова, мама, ты в печали,

снова, мама, я в бреду.

Что ли, мама, выпьем чаю

или водки на меду.

Выпьем, бедная подружка,

выпьем, почему бы нет?

Вот подарочная кружка —

из Америки привет.

Мы смешаем все привычки,

мы разделим боль и страх

и, как старые сестрички,

отразимся в зеркалах.

Впятером, вшестером, всемером

мы на кухне за тесным столом

пили чай. Мы друг друга любили.

А часы, что за нами следили,

били полночь – и тут же рассвет.

Но казалось, что Времени – нет.

Вдруг, заплакав, воскликнула я:

– Эти чашки не смеют разбиться!

Эти милые пальцы и лица

раствориться не могут во мраке.

Слышишь? Мы никогда не умрем!

Впятером, вшестером, всемером,

наши дети и наши друзья,

наши кошки и наши собаки.

Приемщица стеклопосуды,

подруга поэта Вийона,

как тусклы твои изумруды!

Прими к ним два фауст-патрона

и восемь бутылок от пива.

Прекрасная наша Елена,

о, как же ты нетороплива,

подруга хмельного Верлена.

Брезглива ко всякому блуду,

ты смотришь стеклянно и прямо.

Приемщица стеклопосуды,

подруга Омара Хайяма.

Распутные эти поэты —

такой тривиальный набор! —

бухнули и канули в Лету,

с похмелья стенающий хор.

А ты нам досталась, как чудо,

нездешняя птица Гаруда,

приемщица стеклопосуды

с лицом молодого Иуды

Приемщица стеклопосуды

решила выучить иврит,

чтобы потом рвануть отсюда.

Пускай огнем оно горит!

Пускай горит оно толпою,

трясущееся с перепою,

в дыму дешевых сигарет —

и вечный бой, и тары нет!

И так она взялась за дело,

что вскоре был покинут дом.

А за спиной ее горело,

горело голубым огнем.

Бродя, мы бражничали меж

лесов и меловых полос,

и нас сопровождал кортеж

из пьяных бабочек и ос.

И мелкий мотылек-сатир

у ног в траве устроил пир,

над сладкой каплею трудясь,

следя за нами парой глаз

в вершинах треугольных крыл.

Цыганский табор нас делил.

Лизали с пальцев, пили с губ

под гуд своих дикарских труб.

Выпутывались из волос,

медовую тянули нить…

Под вечер солнце набралось

и стало голову клонить

все ниже – как хмельной Силен,

как ты – на холм моих колен.

Очнулась уже в декабре.

А в памяти все завивался

вьюнок царскосельского вальса,

и тоненько шпоры звенели.

Взлетели – и пали метели.

Очнулась на черном дворе.

Все выю повинную гну я,

бочком норовлю, стороной.

Все жизнь вспоминаю иную,

хотя и не знаю иной.

Огонь высекали подковки,

подруги все были бесовки,

и я заводила игру.

Царицей была на пиру…

Очнулась в дешевой столовке.