Читать книгу Вход и выход. Антология мистики - Антология - Страница 6

Однажды вечером, чуть менее трех месяцев назад, Лайонел Уоллес поведал мне в задушевной беседе историю про «дверь в стене». И поскольку он вел рассказ от первого лица, я тогда не усомнился в правдивости его слов.

Он говорил так простодушно и с такой искренней убежденностью, что трудно было ему не поверить. Но на следующий день, когда я проснулся утром в своей квартире, в будничной обстановке привычной реальности, и, лежа в постели, стал перебирать в памяти подробности рассказанной Уоллесом истории, мое отношение к ней изменилось. Лишенная чарующего обаяния его неспешного, проникновенного голоса и призрачного полумрака комнаты, в котором под мягким светом затененной абажуром лампы и сам Уоллес, и все вокруг было словно окутано тайной; без торжественного убранства вечерней трапезы с ее изысканными десертами и напитками в искрящихся бокалах; без всего того, что создавало атмосферу яркого, уютного мирка, далекого от повседневности, история Уоллеса показалась мне совершенно невероятной.

– Да он все придумал! – воскликнул я. – Но как же здорово у него это получилось! Вот уж от кого я ничего такого не ожидал!

Сидя в постели и попивая мелкими глотками свой утренний чай, я поймал себя на том, что пытаюсь понять, почему накануне вечером принял нереальную выдумку за правду, и предположил, что рассказ Уоллеса был проникнут по-настоящему волнующими чувствами, которые каким-то образом выражали, проявляли, внушали (не могу подобрать нужного слова) впечатления того, кто на самом деле пережил все это, ибо в противном случае подобные ощущения невозможно было бы передать.

Впрочем, теперь необходимость в такого рода объяснениях отпала. Сомнений больше нет. Я вновь, как и когда впервые слушал эту историю, абсолютно уверен, что Уоллес всеми силами старался приоткрыть мне некую тайну. Но понимал ли он, что же в действительности произошло, или только думал, что понимает, обладал ли каким-то редким драгоценным даром или стал жертвой игры воображения, не берусь судить. Даже обстоятельства его смерти, окончательно развеявшие мои сомнения, не прояснили этого. Так что пусть читатель делает выводы сам!

Я уже не помню, какое мое случайное критическое замечание спровоцировало этого сдержанного человека на откровенность. Полагаю, он просто пытался защититься от обвинения в слабости и ненадежности, когда, в связи с одним крупным общественным движением, я упрекнул его в том, что он разочаровал меня. И тут Уоллес вдруг доверительно сказал:

– Понимаешь, я словно зациклился на собственных мыслях… ни на чем другом не могу сосредоточиться…

На какое-то время он замолчал, гипнотизируя пепел своей сигары, а потом продолжил:

– Знаю, я не оправдал ожиданий… Дело в том, что я ощущаю постоянное преследование – и речь не о привидениях или галлюцинациях, – но, Редмонд, это так странно, что и передать не могу. Меня неотступно что-то преследует, мучает, наполняет тоской, омрачает мою жизнь.

Он сделал паузу, поддавшись свойственной англичанам застенчивости, которая нередко овладевает нами, когда приходится говорить о чем-нибудь трогательном, печальном или прекрасном.

– Ты ведь окончил колледж Святого Ательстана[16]? – вдруг задал он риторический вопрос, совсем некстати, как показалось в тот момент. – Что ж…

И он снова умолк. А потом, сначала запинаясь, но постепенно обретая уверенность, поведал мне свою тайну, неотступные воспоминания о которой были связаны с неземной красотой и блаженством, пробуждавшими в его сердце ненасытное томление, отчего мирская жизнь со всеми ее прелестями стала казаться ему унылой, скучной и пустой.

Теперь, когда я владею ключом к этой тайне, мне кажется, что и прежде все было написано у него на лице. Есть у меня одна фотография, подтверждающая это особенно наглядно, ибо фотографу удалось запечатлеть до странности отрешенный взгляд Лайонела. А еще вспоминаются слова женщины, очень любившей его: «Внезапно, – рассказывала она, – он теряет всякий интерес к окружающему миру. И просто забывает о вашем существовании. Его ничего не волнует, ему ни до чего нет дела, в том числе и до вас, хотя вы находитесь рядом с ним…»

Однако подобное происходило с Уоллесом отнюдь не всегда, и, если ему удавалось задержать на чем-то свое внимание, он добивался исключительных успехов, коих в его карьере – целая россыпь. Он давно превзошел меня, став «птицей высокого полета» и заметной фигурой в обществе, о чем я мог только мечтать. Но и это – не главное. Поговаривают, что, будь он жив, непременно получил бы очень ответственный пост и скорее всего вошел бы в состав нового кабинета, а ведь ему не было еще и сорока лет. В учебе он всегда опережал меня, причем даже не прилагая особых усилий – это получалось у него как бы само собой. Почти все школьные годы мы провели вместе в колледже Святого Ательстана в Восточном Кенсингтоне. В начале обучения наши познания были примерно на одном уровне, но к моменту окончания колледжа он оставил меня далеко позади, поражая всех блестящей эрудицией и всесторонней образованностью, при том что и я добился вполне неплохих результатов. Именно в школе я впервые услышал о «двери в стене», о которой вторично Уоллес рассказал мне всего за месяц до своей смерти.

Для самого Уоллеса «дверь в стене» была реальной дверью, ведущей в мир вечных ценностей, скрытый за реальной стеной. Теперь я в этом совершенно уверен.

О таинственном мире, навсегда изменившем его жизнь, он узнал еще ребенком, в возрасте пяти-шести лет. Помню, как, неторопливо начав свою исповедь, он с очень серьезным видом пытался восстановить в памяти, когда именно это произошло.

– Там был дикий виноград, – говорил он. – Багряные лианы, освещенные янтарным полуденным солнцем, ярко выделялись на фоне белой стены. Почему это отчетливо запечатлелось в моем сознании, уже и не скажу – слишком много лет прошло. А еще там на чистом тротуаре перед зеленой дверью лежали листья конского каштана: они были одновременно и желтые и зеленые, но не бурые и не грязные, понимаешь – вероятно, совсем недавно опали. Значит, стоял октябрь. Я каждый год наблюдаю, как осыпается листва конского каштана, так что могу точно это определить. Если не ошибаюсь, мне в то время было пять лет и четыре месяца.

По словам Уоллеса, уже тогда он отличался от своих сверстников – рано научился говорить, проявлял не свойственное детям благоразумие и, по мнению окружающих, вел себя «совсем как взрослый». Будучи не по годам развитым ребенком, он уже в этом возрасте пользовался такой свободой, какую большинство детей получают, в лучшем случае, в семь-восемь лет. Мать Уоллеса умерла при родах, и он рос под присмотром не слишком бдительной и строгой бонны-воспитательницы. Его отец – суровый, поглощенный своими делами адвокат – уделял сыну мало внимания, но был убежден, что мальчика ждет великое будущее. А самому Лайонелу, как я думаю, несмотря на всю его одаренность, жизнь казалась немного серой и скучной. И однажды он пошел погулять, направившись куда глаза глядят.

Как ему удалось улизнуть из дома и по каким улицам Восточного Кенсингтона он бродил, Уоллес не помнил. С течением времени это выветрилось из памяти. Но белая стена и зеленая дверь отпечатались в сознании необычайно ярко.

Как следует из его воспоминаний о том далеком дне, при первом же взгляде на зеленую дверь он ощутил необъяснимое желание открыть ее и войти, она буквально притягивала его к себе.

Вместе с тем он был убежден, что поддаваться этому влечению неразумно либо неправильно – ему не удалось точно определить, что именно. И еще – Уоллес особо отметил сей любопытный факт – он с самого начала знал, если, конечно, память не подшутила над ним, что дверь не заперта и он может войти в нее в любой момент, как только решится. Я так и вижу маленького мальчика, который топчется перед дверью в стене, то приближаясь к ней, то отступая назад. И совершенно непостижимо почему, но Лайонел был уверен, что отец очень рассердится, если он войдет в эту дверь.

Уоллес подробно описал мне свое состояние в тот момент. Охваченный сомнениями, он прошел мимо двери, потом сунул руки в карманы, по-мальчишески свистнул, дабы скрыть неуверенность, и с независимым видом зашагал вдоль стены. Когда стена закончилась, рассказывал он, его взору предстал ряд убогих грязных лавчонок, особенно запомнились ему мастерские водопроводчика и маляра, вокруг которых повсюду валялись в беспорядке пыльные глиняные трубы, листы свинца, круглые краны, каталоги с образцами обоев и жестянки с эмалью. Он стоял, делая вид, будто рассматривает все это, хотя на самом деле страстно желал вернуться к зеленой двери.

А затем, вспоминал Уоллес, поток эмоций нахлынул на него, и, пока нерешительность снова не овладела им, он помчался к вожделенной двери, толкнул ее вытянутой вперед рукой и вступил в неведомый мир, оставив привычную реальность по другую сторону двери, которая тут же захлопнулась за ним. Вот так, в один миг он очутился в таинственном саду, с тех пор не дававшем ему покоя всю его жизнь.

Уоллес с трудом подбирал слова, пытаясь передать свои впечатления от этого сада.

– Воздух там был невыразимо пьянящим, что давало ощущение легкости, счастья и благополучия. Казалось, будто сад нарисован акварелью – такими чистыми, нежными, изысканными и светящимися красками он ласкал взор. Стоило только попасть туда, и тебя сразу захлестывала безграничная радость, какая в нашем мире даруется людям лишь в редкие мгновения безоблачной юности. Там все было прекрасно…

Уоллес задумался, потом продолжил свой рассказ.

– Веришь ли… – произнес он с легким сомнением в голосе и на миг замолчал, словно выдерживая паузу перед тем, как сообщить нечто совершенно невероятное. – Там были две огромные пантеры… Да, две бархатистые пятнистые пантеры. И я их не испугался. Они играли с мячом на длинной широкой аллее, окаймленной с обеих сторон мраморными бордюрами и клумбами с цветами. Одна из пантер подняла голову и направилась ко мне, глядя на меня, как показалось, с любопытством. Подойдя, она нежно потерлась своим мягким круглым ухом о мою протянутую к ней ручонку и заурчала. Говорю тебе, это был зачарованный сад. Я знаю… Какого он размера? О! Он простирался во все стороны, и его границы терялись где-то за горизонтом. Вроде бы вдалеке виднелись холмы. Бог знает, куда вдруг подевался Восточный Кенсингтон. И почему-то у меня было чувство, будто я вернулся домой.

Знаешь, в ту же секунду, как дверь захлопнулась за мной, я сразу забыл дорогу, усыпанную опавшими листьями каштана, с ее экипажами и повозками торговцев; забыл о дисциплине и повиновении; забыл о своих сомнениях и страхах; забыл об осторожности; забыл знакомую реальность обычной жизни. В одно мгновение я стал самым веселым и счастливым мальчишкой на свете – в том, другом мире. А мир этот был действительно совсем другим: озаренный теплым, мягким светом, он поражал сочностью и насыщенностью красок; тихая ясная радость искрилась в воздухе; в небесной синеве плыли легкие, пронизанные солнцем облака. Длинная широкая аллея манила меня, словно приглашая идти вперед; по обеим ее сторонам росли великолепные цветы, которые, хотя за ними никто не ухаживал, выглядели бесподобно, и я не заметил ни одного сорняка. Рядом со мной шли две большие пантеры.

Я не испытывал страха, когда погрузил свои маленькие пальчики в густой мягкий мех, лаская их круглые уши и почесывая особо чувствительные места за ушами, и всю дорогу беззаботно играл с ними, а они будто приветствовали меня, всем своим видом показывая, что здесь мой дом. Да и сам я был охвачен радостным чувством долгожданного возвращения домой. И когда через некоторое время на аллее появилась высокая светловолосая девушка, которая с улыбкой пошла мне навстречу и сказала: «Вот и ты!», а потом подняла меня, поцеловала, опустила на землю и, взяв за руку, повела за собой, – я ничуть не удивился, ибо с радостью сознавал, что иначе и быть не могло. Все в этом зачарованном саду словно напоминало мне о счастливых моментах моей жизни, которые я каким-то странным образом пропустил. По широким красным ступеням, едва различимым в зарослях дельфиниума, мы поднялись к просторной аллее, лежащей в тени высоких старых деревьев. Знаешь, вдоль этой аллеи, среди багряных обветренных стволов, высились мраморные памятники и статуи, а рядом бродили ручные, очень ласковые белые голуби.

Периодически поглядывая сверху вниз, моя спутница вела меня по аллее. Я до сих пор не забыл милые черты ее доброго лица с тонко очерченным подбородком. Тихим, задушевным голосом она задавала мне вопросы и рассказывала что-то, без сомнения, очень приятное, но, что именно, хоть убей, не помню… Некоторое время спустя маленькая обезьянка-капуцин, очень чистенькая, с шерсткой цвета лесного ореха и дружелюбными карими глазами, спустилась к нам с дерева и побежала рядом со мной, беззастенчиво разглядывая меня снизу и скаля зубы, а потом прыгнула мне на плечо. И, преисполненные счастьем, мы возобновили свой путь.

Уоллес замолчал.

– Продолжай, – попросил я.

– Мне вспоминаются всякие мелочи. Например, по дороге я обратил внимание на погруженного в размышления старика, который сидел прямо на земле среди благородных лавров. Затем мы миновали удивительно пеструю поляну, облюбованную длиннохвостыми попугаями, и вдоль широкой тенистой колоннады вышли к роскошному дворцу с великолепными фонтанами и множеством необычайно красивых вещей. Казалось, что в этом месте сбываются все мечты. Я встретил там много людей – кого-то помню хорошо, кого-то смутно, но все они были прекрасны и добры. Каким-то образом, не знаю как, я сразу почувствовал, что дорог им и они рады меня видеть, а их ласковые прикосновения и приветливые, сияющие любовью взгляды пробуждали во мне неподдельное счастье. Да…

Он ненадолго задумался.

– Я нашел там друзей. Это очень радовало меня, потому что прежде я был одиноким мальчиком. Во дворе, где стояли солнечные часы, обрамленные цветами, а трава напоминала ровный зеленый ковер, мы играли в чудесные игры, которые сблизили нас. Странно, но это не запечатлелось в моей памяти. Я совсем не помню, в какие игры мы играли. И никогда не помнил. Впоследствии, еще в детские годы, временами доводя себя до слез, я часами копался в своих воспоминаниях, пытаясь понять, в чем заключалось то счастье, что дарили эти игры. Мне хотелось снова сыграть в них у себя в комнате. Но нет!.. Все, что я мог вспомнить, – это ощущение счастья и облик двух моих постоянных товарищей по играм.

Как-то раз появилась строгая темноволосая женщина с хмурым бледным лицом и мечтательными глазами, в длинном светло-пурпурном одеянии и с книгой в руках. Она сделала мне знак следовать за ней и повела меня в галерею над залом. Мои новые друзья не хотели расставаться со мной, они сразу перестали играть и стояли, глядя, как меня уводят. «Возвращайся к нам! – кричали они вдогонку. – Возвращайся скорей!» Я поднял глаза на женщину, но она не обращала на крики моих товарищей ни малейшего внимания. Ее лицо было абсолютно спокойным и серьезным. Мы подошли к скамье на галерее. Я встал рядом с женщиной, готовый заглянуть в книгу, которую она держала на коленях. Книга распахнулась. Женщина показывала мне, а я в изумлении смотрел: на оживших страницах я увидел самого себя. Это была история обо мне, обо всем, что случилось со мной со дня моего рождения.

И что самое удивительное – в книге были не нарисованные картинки, а настоящая жизнь, понимаешь?

Уоллес надолго умолк, в его глазах, устремленных на меня, сквозило сомнение.

– Понимаю, – сказал я, – продолжай.

– Да, настоящая жизнь, поверь. Реальность, в которой были все, кому там надлежало быть: люди двигались, события следовали одно за другим – моя дорогая матушка, чей образ я помнил уже довольно смутно; отец, как всегда непреклонный и суровый; слуги, детская, знакомая домашняя утварь. Затем парадный вход и оживленные улицы с их броуновским движением. Я смотрел, изумляясь, периодически с недоумением заглядывал в лицо женщины и снова переворачивал страницы, что-то пропуская, чтобы увидеть в этой волшебной книге как можно больше и еще больше, а вот наконец и я сам в тот момент, когда топтался в нерешительности перед зеленой дверью в белой стене, и на меня опять нахлынули те же ощущения страха и внутренней борьбы.

«А что потом?» – взволнованно крикнул я и хотел перевернуть страницу, но строгая женщина остановила меня, накрыв мою маленькую ручку своей ладонью.

«Что дальше?» – настаивал я, изо всех моих детских сил пытаясь освободиться от ее пальцев. И когда она уступила и страница перевернулась, женщина тихо, как призрак, склонилась надо мной и поцеловала меня в лоб.

Но на этой странице не оказалось ни зачарованного сада, ни пантер, ни девушки, которая вела меня за руку, ни моих товарищей по играм, так не хотевших меня отпускать. Я увидел длинную серую улицу Западного Кенсингтона, окрашенную в унылые тона послеполуденных часов, когда уже приближаются сумерки, но еще не зажгли фонари. И там был я – маленькая жалкая фигурка: я плакал навзрыд, не в силах сдержать слезы, плакал, потому что не мог вернуться к моим дорогим друзьям, товарищам по играм, кричавшим мне вслед: «Возвращайся к нам! Возвращайся скорей!» Да, я был там. И уже не на странице книги, а в жестокой реальности. Зачарованный сад и печальная женщина, подле которой я стоял и которая материнской рукой пыталась удержать меня, внезапно исчезли – но куда?

Уоллес снова замолчал и какое-то время в задумчивости глядел на огонь в камине.

– О, как мучительно было возвращение! – прошептал он.

– Ну и?.. – спросил я спустя минуту-другую.

– Меня вернули обратно в этот безрадостный мир, где я был несчастным и жалким! Как только я полностью осознал, что произошло, мной овладело безудержное отчаяние. До сих пор помню, какой стыд я испытал, рыдая в присутствии посторонних, и какое унижение, когда был с позором доставлен домой. Как наяву вижу обходительного старого джентльмена в золотых очках, который, ткнув меня зонтиком, остановился и участливо сказал: «Бедный малыш, ты, наверное, потерялся?» И это он мне – лондонскому мальчишке пяти лет с гаком! Вдобавок ему зачем-то понадобилось привести любезного молодого полисмена и собрать вокруг нас толпу, а потом всем миром сопроводить меня домой. Вот так, привлекающий всеобщее внимание своим плачем, испуганный и удрученный, я вернулся из зачарованного сада в отцовский дом.

Таким, насколько я помню, был этот сад, который не отпускает меня по сей день. Разумеется, я не могу описать словами магию призрачной нереальности того мира, столь непохожего на привычную, обыденную действительность, но… все так и было. Если это был сон, то, я уверен, самый удивительный сон наяву… М-да!.. Ну и, конечно, дома мне устроили настоящий допрос: пришлось отчитываться перед тетушкой, отцом, няней, бонной – перед всеми…

Я пытался рассказать им правду, в результате чего отец впервые в жизни выпорол меня за ложь. А когда я повторил свою историю тетушке, она, в свою очередь, наказала меня за злостное упрямство. В конце концов мне вообще запретили об этом говорить и всех предупредили, чтобы они не слушали мои небылицы. Даже книги сказок у меня на время забрали, дабы не потакать моему «слишком богатому воображению». Как тебе такое? Да, они сделали это! Отец принадлежал к старой школе… И я вынужден был держать все пережитое при себе, живя лишь воспоминаниями. Но по ночам, уткнувшись в мокрую от слез подушку, я вновь и вновь нашептывал свою историю, ощущая на губах соленый вкус неизбывной тоски, навсегда поселившейся в моей детской душе. И с тех пор, без особого рвения произнося обычные молитвы, я неизменно заканчивал их единственно значимой для меня просьбой: «Господи! Дай мне увидеть во сне зачарованный сад! Помоги вернуться туда! О, Господи! Пожалуйста, верни меня в мой сад. Верни меня в мой сад!»

И я на самом деле часто видел его во сне. Возможно, я что-то упустил в своем рассказе, а может, добавил какие-то детали, не знаю… Но ты ведь понимаешь, как трудно связать воедино отрывочные воспоминания о неизгладимом событии, произошедшем в раннем детстве. Между ним и всем тем, что было потом, в отроческом возрасте, пролегла огромная бездна. Со временем я уже не мог представить, что когда-нибудь расскажу кому-то о том чудесном мимолетном видении.

– А ты пытался найти зачарованный сад? – задал я очевидный вопрос.

– Нет, – ответил Уоллес. – Во всяком случае, я не помню, чтобы в раннем детстве предпринял хоть одну попытку отыскать его. Сейчас мне это кажется странным, но, видимо, после того злополучного инцидента за мной стали намного строже присматривать, опасаясь, что я могу снова заблудиться. Я начал разыскивать свой сад не раньше, чем познакомился с тобой. И на какое-то время, хотя сейчас в это трудно поверить, я вообще о нем забыл. Думаю, мне тогда было лет восемь-девять. Ты помнишь меня в этом возрасте в колледже Святого Ательстана?

– Еще бы!

– В те дни я и виду не подавал, что лелею в душе тайную мечту, не так ли?