Читать книгу Тропинка в дивный сад - Антология, Питер Хёг - Страница 38

…Смотри, как печально черна лоза.

Октябрь оголяет свет.

С берега дымно парит кинза,

И в гравий впечатан след.

Как будто бы след высоких котурн

Прошедших веков. Вдвоем

Мы.

И дух погребальных урн,

Лилит на плече твоем.

– Правда ли, – сумрачный птицелов,

Норвежской зимы седей, —

В снежной совятне лелеет сов —

Приманкой чужих смертей?

– Как будто бы сов молодых закон —

(А клятвы не преступать!) —

Вырвать когтями предсмертный стон

У тех, кто учил летать?

…Ночью в горах метет снегово,

Мне плечи и спину ест

Свитера старого твоего

Теплая волчья шерсть.

Терять и терпеть у лозы учись.

Счастливый путь, Жан Леон!..

«Ла Скала ди Маре» танцует бриз,

Мне нравится совиньон.

Вот ты пишешь, Светоний: в тот год император Тиберий

Взял когортами Рим, опасаясь волны беззаконий

От падения нравов и взлета чужих суеверий, —

Мне досадно, что ты умолчал о дальнейшем, Светоний! —

Он рассорился с магами.

Те надоели пророчить

Всюду смерть, разделение царства и смену владыки.

Он актеров изгнал; те посмели играть, между прочим, —

Средь бесчисленных казней – в распятья и крестные лики…

Преступлением стала любовь и ошибкой – свобода…

– Я услышу в ответ: что ты знаешь о времени, Эгла.

Если в Бактрии древней, на самом краю небосвода,

Рухнул глиняный храм, разве Солнце над миром померкло?

Разве кто-то постиг, что творила тогда Галилея —

И в глубины какие еще не ушла Атлантида —

И косматой звезды (ты ее называешь Галлея)

К колыбели моей, почему не склонилась орбита?..

Но позволь мне тебе не поверить, мой гордый Светоний,

С чуткой детской душой

За надменностью римской всегдашней.

Словно ангел крылом, шелк страниц холодит мне ладони…

Это было в тот год, как не стало Иешу Амашши.

На затерянный призрак звезды

Из тенет океанских глубин,

В блеске молний черней черноты —

Ты плывешь, мой волшебный дельфин.

Ловишь каждый метнувшийся звук,

Что утопит начавшийся шторм…

Мой дельфин,

Мой спасательный круг,

В этой осыпи неба и волн…

Может, ты, плавниками играя,

В серо-синей воде зазвеня,

Принесешь к побережию рая

С набежавшей волной и меня?..

Там есть Дом. Там Мария, светла,

Пеленает дитя меж огней —

Так щекотно от лужиц тепла! —

А Иосиф смеется над ней…

Мужчина!.. Дар небытия:

В нем жизнь очнулась с воплем крови,

И замер мир, в любви и боли…

И Бог стал женщиной, творя…

Не Слово, – звук.

Алей заря.

В рычанье – шалость и угроза,

Игра зверей тигриннозвездных,

С глазами цвета янтаря,

В лесном раю звонкоголосы

Капели, трели… хмарь дика,

И, в ожидании взятка́,

Яд расточают медоносы…

И Евы грудь – праобраз Храма,

И белый клевер – свысока…

Касанье нежного соска

Сосуще-нежным: ма-ма-ма-ма…

Теплом о манит в тленье тел!

Но так наивно и упрямо

В ладошках бедного Адама

Спят Евы груди… цвет их бел,

Как блеск вспоровших небо стрел,

Где бог выпаивает злобу…

Язык Адама липнет к небу…

Тогда любовь звучит как эЛ…

Всех скорбных дней в дороге к гробу

Плесканье жала – тсс! – немей…

Сродни Великому Потопу

Молчанье.

Шелест ярких змей.

Откуда знает зверь про смерть,

Когда когтистой лапой

Скребет, хрипя, земную твердь,

Когда в попытке слабой

Спасти дитя прижмется мать

К его холодной шерстке,

И будет звать, и будет ждать

Тепла – от этой горстки

Пушистой плоти цветом в медь,

Последнего дыханья?..

Откуда знает зверь про смерть,

Вот тайна мирозданья…

И ты, мой маленький, лети,

В волшебные пределы —

Ты встретишь ангелов в пути,

Их перья снежно-белы,

И овевают сладким сном,

Печали прогоняя.

Ты с человеческим дитем

Войдешь в ворота рая.

«Как туча, летучие мыши

Нагонят грачиную рябь

На реки, на стрелы камышин,

На морок, на топи, на хлябь».

«С колючим ознобом простуды,

Пугая прохожих и крыс,

Вода у широкой запруды

Обвалами падает вниз».

«Здесь – мельница;

Радуга брезжит;

Здесь сумрачный сом-домосед, —

И гул, что баюкает нежить, —

И омут, глубокий как смерть».

«Сны-глыбы, движенья – нерезки,

Саженных ресниц колеса

Все шорохи, стуки да трески,

Все скрипы, шаги, голоса…»

«… Бывало, горбунья-Шишига,

Синея зубов гоноблей,

Как поп деревенский расстрига, —

Притащит мешок с коноплей».

«То хлеба, то водки канючит,

То высыплет в воду табак».

«А кот в жерновах замяучит?

Прогнать бы отродье, – да как?»

«Где стиснула вишня-смуглянка

Ветлу (не блеснула б Луна)

Утопленник аль Омутянка

Придвинется тихо со дна».

«С очами песчаного цвета,

Закружит тебя, обоймет…

Бежать, оттолкнуть бы…

Да где там…

А пальцы прозрачны как мед».

«А утро на солнце богато.

Храбры: «Мол, слыхали брехню»,

Затеют возню мельничата —

«Кому нынче спать на краю?»

«Но мельник, – что черт для монаха —

И тот ведь сточил коготок,

Спознавшись с такою девахой. —

На лопасть порты наволок!»

«Смотри, припозднившийся путник!

Минуй неприветливый Дом…

Помилуй мя, Святый Заступник! —

Лихое творится кругом».

«Размолот, по ветру развеян

Волшебный пшеничный завет…

И слова такого – Рассея —

Однажды окажется – нет».

«Двулик и крылат Люцифер твой,

Влачащий державный ярем!

И ты перемолешься жертвой,

Как все, что становится всем».

«Корявая, вросшая в землю,

Корнями сосущая глубь,

Яга, стерегущая мельню,

Распружила снежную крупь».

«А в звездах, как Мельничный короб

Задела рука седока, —

Средь хлябей небесных и хвороб,

Блесной расплескалась мука».

«И чудится: в вьюжеве, в вое,

В Рождественском хрусте снегов

Скрипит колесо золотое,

В леса отгоняя волков».

«Но тел вороненые тени

Кидаются в окон гробы.

На мельнице слышится пенье

И смех, и слова ворожбы…»

«И Дом тот, и мир этот – в Ад бы —

С душой керосиновых ламп…

Все полно предчувствием жатвы…»

Принесли из хибары седлышко.

Побежали кони, с утешностью

Неприрученною нежностью

Раздышаться – с мороза в теплышко.

Не наученные нежности,

Хлесткой правдой располосованы, —

Отшатнувшись в ладони снежные,

Расхлебали, что ало-солоно.

Расплескалась дешевой лампочкой

Жизнь, как будто она и нежита.

Неприкаянная, ай, нежность та

Трепыхалась у света бабочкой.

В саду, где плакал и Гафиз —

Любили – и прощали,

Светился белый кипарис

В слезах моей печали…

Летели годы, как столбы

По радугам разлуки.

Но ты вернулся, и шипы

Тебе кололи руки.

Я розу бросила в овраг,

Где никли бересклеты,

В сорочью пустынь,

В жесткий мрак

На водах Сточной Леты…

Прошла зима, белым-бела,

Пургой по снежным висам,

И роза алым расцвела

Над мертвым кипарисом…

Ты слово дал,

Но слово – раб лазури и позора,

А роза падала на лап —

У верного Азора.

К душе притиснулась тоской

Кладбищенской ограды,

Я там, где сумрак и покой,

И жухлых листвиц смрады…

Но жив… но зол еще старик,

Азоркин… еле-еле,

И ливень льет за воротник

Моей несчастной Неле.

Как ребрышки танцующей собачки

Породы такс – сочетанно-легки,

Нежнейшим дефиле балетной пачки

На шампурах томятся шашлыки!

И солон жар. Облизывая губы,

Грузин, абхаз? – раз в раз —

Гаргантюа,

Сдирая абрикосовые шубы,

Гоняет поваров, па-де-труа.

Киндзмараули – вкус с царапкой глины.

А хочешь, этикетку поменяй:

(Кивок невозмутимейшей горбины) —

И пред тобой Радеда иль… Токай!..

Три пары босоножек – к полотенцу,

Гранатом обгорелая спина.

Стихи и море – грохотом по сердцу.

И где-то далеко еще война.

Отвесный свет

Скользит наждачной дертью

По синьке гор; заката ждет старик…

И ветер пахнет порохом и смертью,

И бабочек относит на ледник.

Как шулер, смерть откроет два туза —

И рухнет мир, в осколках нас рассея.

Вот отчего у загнанного зверя

Легка душа, легки, пусты глаза.

Но жизнь идет.

Цинготная лоза

Обнажена.

Октябрь. Закат – алея…

Мы пьем вино, в конец игры не веря.

И стоит свеч их пьяная слеза.

Еще мы здесь, на золотом крыльце.

И весело проклятье родовое.

Еще нам не видать на жеребце

Драконьих крыл – и зло почти святое,

И так печальна флейта во дворце.

Но где был дом, там поле золотое…

Все страхи смертного ума,

Как это ни парадоксально,

В подкрыльях звезд,

Во тьме сусальной

Всеутверждающего сна…

Но пьем мы жизнь —

И пьем до дна!

Познал закон Вселенной Веллер,

Но от щедрот ее отмерил,

Увы, – Господь – чуток дерьма,

Немного страсти…

Самомненья

Удел, а прочим нищету;

Тем – диалектику сомненья,

Тем – нудной истины тщету,

Что всем нам смерть

В объятья ляжет…

И потому бессмертны мы,

Смиряя тело плотской жаждой —

И синергетикой – умы!

В целые недели

На исходе сил

В реки, что мелели,

Ливень лил и лил.

Лилий колыбели

(В них текла вода…)

Гибельно белели

С кипени пруда, —

Призрачней и падче

В гномонах секир, —

Сумрачный, но зрячий

Глаз наставя в мир.

А с небесной кручи

Под навес из грез

Приходил дремучий,

Мхом поросший пес.

Лапы клал на пламень

И смотрел на свет, —

Как заблудший Ангел —

В мандалы Всевед.

И скользили зубья

В паводках огней,

И слетали струпья

На циновки дней…

Перебивая запах яда

Предвосхищением глотка,

Как калька: чашка с шоколадом

На свет прозрачна и – легка, —

А в ней —

Криолло… Форастеро…

(Олмеков царственный секрет)

– И Три-ни-та-рио мис-те-ро

Сплели изысканный букет.

У продавщицы на прилавке

Лежат конфетные щипцы,

И, бабки-липки на булавке:

Стекают лавой леденцы,

А рама, стегнутая ветром,

Грозит разнесть прилавок в хлам —

И занавеска как конфета

Прилипла к сладостным рукам,

И эта девушка – (с которой

Мы четверть часа переждем) —

С конфетной сладостью

И шторой,

Под золотым ее дождем, —

Как я грущу, что нет Хайяма!..

На эти ситцы… сипотцы…

А небо рвется синью шрама,

И сыплет капли-дохлецы, —

И, занавески сотрясая,

Окно заглатывает высь —

Какая хрупкая Даная,

Какая прожитая жизнь…

У одиночества тусклы окна, стеклянны двери.

Мертвые бабочки по углам, цветы несвежи —

В Доме напротив Луны живут лишь Веры.

Надежда порой заходит. —

Но чаще реже.

Ночь в терракоте оранжево-красной лампы

(Лавы, когда-то бывшей Драконьей кровью)

Жжет лунный гелий… (сбиваясь огнями рампы,

Коты и звезды лезут на крышу —

Заняться любовью. . . . . . . . . . . )

И я пишу тебе это, vale et amo.

Я думаю, что стало с янтарем.

Могильный червь как лакомство какое

Его изгрыз?

Старуха ль под тряпьем

Почуяла дыханье золотое —

И, нехотя, тайком перекрестясь, —

Позарилась, взяла его – у мертвой?

Так Время,

В спицах вечности вертясь,

Становится для нас смолой, растертой

В кругах

Твоих таинственных дерев,

В огнях

Твоих погасших побережий…

Янтарь, янтарь…

На шейках королев

Ты стал петлей, затянутой и нежной.

Исчиркана чернилами в букварь,

С колючей детской кляксою и датой,

Жизнь кончена, пора гасить фонарь…

Здесь только смерть, —

Последний соглядатай.

О двойственность имен,

О время – и скольженье

Сплошного лета лет —

В какие рубежи…

Ледеющий прибой замрет в одно движенье,

И ракушка в песок затертая лежит…

Мой камень – хризопраз,

Мне имя – безымянность!

Безмолвие огня, беззначие воды.

В без-образность стиха – шлестящая багряность,

Туманность белых крыл

Под сумерек бинты.

Где летняя жара, где мед сосновых стружек?

И я смотрю, в ладо… шшш!.. дыханье притая,

Как золото дрожит на шкурице лягушек

(Ткачами паутин – сплетенность бытия…),

Как радуга, раздав спеленутые стразы,

Доигрывает жест, улыбку… Цокочи,

Мушиная семья…

Шурк – ящерка вылазит —

И выглазит тепла последние лучи…

Над белькой хризантем метнется страшный идол —

Мохнато-рыжий шмель, сдувая свечки ос…

Настанность красоты (ей имя хризолида…),

Тяжелый ток светил и раковин – на плес.

Сумерки года. Туман на косе.

Время – задумчивый инок.

Боже ж ты Боже, топить в бирюзе

Хворост полночных снежинок!..

С этой безмолвной звездой на весу

Неба волшебная рама…

В белом лесу, в одиноком скиту,

И – ни дороги, ни храма…