Читать книгу Изобретатель парейазавров. Палеонтолог В. П. Амалицкий и его галерея - Антон Нелихов - Страница 4

В Третью гимназию Амалицкий попал не сразу. Вначале он ходил во Вторую классическую гимназию, куда поступил в первый класс в 1871 году «приходящим учеником», то есть после уроков возвращался домой. Идти было недалеко, десять минут по Казанской улице напрямик, срезая изгибы канала.

Учился он хорошо, лучше всего ему давались математика с географией, и за поведение он неизменно получал пятёрки. По окончании первого класса Амалицкого наградили похвальным листом и книгой[33].

Однако продолжать обучение во Второй гимназии Амалицкий не мог. Лишних денег, чтобы кормить очередного племянника, у Полубинских не имелось.

В 1872 году Амалицкого решили перевести на казённый пансион в Третью гимназию, чтобы он жил там на полном бесплатном обеспечении.

Замысел поначалу не возымел успеха. В Третьей гимназии на прошение Полубинских ответили, что свободных мест нет и пока не предвидится. Полубинские не сдались и продолжили писать ходатайства, используя все связи.

Наконец директор Третьей гимназии получил из канцелярии попечителя учебного округа предписание в достаточно строгой форме. В нём говорилось, что ещё год назад действительный статский советник Яновский просил взять в число казённых воспитанников Владимира Амалицкого, однако «помянутый малолетний» до сих пор числится во Второй гимназии.

Попечитель округа писал, что следует как можно скорее поместить Амалицкого в пансион «на первую могущую открыться вакансию» и «об исполнении сего уведомить»[34].

С предписанием «Его Светлости Господина Попечителя» шутить не стали. Третья гимназия нашла свободное место, и в августе 1873 года Владимир Амалицкий выбыл из числа учеников Второй гимназии, чтобы продолжить обучение в гимназии Третьей.

Она считалась чуть хуже и была известна как заведение для «детей недостаточных родителей», то есть мальчиков из небогатых, но приличных семей.

Третья гимназия стояла чуть дальше от дома Полубинских, её окна выходили на рынок с замечательным названием Пустой. Весной окна гимназии распахивали настежь, и неграмотные торговцы целыми днями слушали, как детские голоса декламируют речи латинских юристов и стихи греческих поэтов.

Директором гимназии был колоритный немец, член учёного комитета Министерства народного просвещения, действительный статский советник, обладатель множества орденов и правительственных наград Вильгельм Христианович Лемониус. Он жил в квартире при гимназии с супругой, тремя сыновьями и четырьмя дочерьми. Ученики за глаза называли его Апельсиниусом. В педагогических кругах он славился неприязнью к «так называемой гуманности». В своё время он горячо выступал против отмены розг, считая это антипедагогической мерой, и говорил, что доверительные и воспитательные беседы с детьми бесплодны, как «толчение вод». Он писал:

Где любви нет доступа, там страх должен действовать. Такова есть Божия педагогика… Нельзя требовать, чтобы в воспитательном заведении не было страха… В том-то состоит вся задача педагогики, внушить воспитаннику сознание о том, что он, находясь в нравственной сфере, не смеет нарушить ни одного из существующих законов, и что он, провинившись, навлечёт на себя неизбежное наказание, которое одно только в состоянии восстановить нарушенное равновесие нравственного мира[35].

Мнение Лемониуса не перевесило остальных – розги отменили. Впрочем, в Третьей гимназии оставался целый арсенал других наказаний. Учеников били линейками по голове и пальцам, таскали за волосы и за уши, щипали за шею, оставляли без еды на целый день, что для пансионеров оборачивалось настоящей катастрофой.

Издевательства были в порядке вещей. Как-то раз гимназист показал на уроке язык. Учитель это заметил и заставил ребёнка до конца занятия стоять в углу с высунутым языком. Когда мальчик закрывал рот, его заставляли высовывать язык обратно[36].

Карцеров было сразу восемь: четыре на верхнем этаже, четыре на нижнем. Верхние были маленькими, тёмными, в проходной у туалета, здесь было холодно и сыро, а из темноты доносился крысиный писк. Нижние находились в светлой комнате, в них разрешалось читать.

Эпитеты «негодяй» и «мерзавец» в устах учителей были в порядке вещей. Амалицкий наверняка выслушал немало ругани в свой адрес, поскольку не отличался хорошими оценками: в Третьей гимназии он немедленно скатился на тройки.

Впрочем, большинство гимназистов училось не лучше.

Самым ненавистным предметом у младших классов Третьей гимназии была латынь, которую преподавал немец Кеммерлинг, по прозвищу Кикимора[37]. Он внушал страх уже одним своим видом. Он был кривой, с красным пятнистым лицом, про него ходил такой стишок:

Кеммерлинг имел обыкновение в начале урока раскрывать журнал и напоминать правила: «Кто, по произнесении мною русского текста, будучи вызван, будет медлить более одной минуты, получит единицу, кто сделает ошибку против синтаксиса, получит единицу, кто сделает ошибку против грамматики, получит нуль».

Для перевода предлагались такие фразы: «Ведь известно, что в древнем Вавилоне сложенные из кирпича стены были столь широки, что две расскакавшиеся квадриги навстречу друг другу могли проехать, не задев одна другую концом оси».

Затем Кеммерлинг вёл пером по списку учеников. Наступала тишина, слышался стук металлических петель парты: это дрожали гимназисты. Вызывался один, другой, третий, и все терпели фиаско, получая низшие оценки[39].

Спустя десятилетия дети отомстили в мемуарах. Они вспоминали, что Кеммерлинг считал себя красноречивым оратором, хотя говорил с ужасным акцентом и слово «римляне» произносил с ударением на второй слог. Писали, что он вставлял в свою речь множество придаточных предложений, запутывался, не мог кончить фразы и одно предложение растягивал на полчаса.

Таким же дурным оратором считался директор Лемониус, преподававший древнегреческий язык. По-русски он страшно коверкал фразы и выдавал такие пассажи: «Однажды на берегу пасалось большое стадо кобылей» или «В колесницу была впряжена пара голубев». Как говорили в те времена, он чувствовал себя вполне свободным от пут грамматики.

Лемониус требовал от учеников буквальных переводов с древнегреческого. Одноклассник Амалицкого Мережковский вызвал восторг директора, когда перевёл строку Гомера так: «Олень был ранен стрелой относительно затылка, который находился у него посредине спины»[40].

Классные комнаты в гимназии были огромные, светлые и совершенно пустые: ни картин, ни карт, ни портретов, только голые стены. Наверху светили керосиновые лампы, едва разгонявшие сумрак.

Гимназисты-пансионеры отсиживали пять часов на занятиях, вечерами готовили уроки на следующий день, ложились спать, просыпались, и всё начиналось заново.

Главным методом обучения была зубрёжка. Ученики зубрили грамматику латинскую, греческую и немецкую, названия рек и уездов, даты сражений, имена удельных князей и императорских тёток, страницы старинной литературы. Вечерами в тусклом свете перед их глазами плясала бессмысленная вязь древнерусских поучений: «Той же нощи и владыце явистася страшна святая апостола и реста ему». Уроки были бессмысленные, знаний не приносили, понимания не требовали, а всё зазубренное скоро выветривалось из головы.

Почти все учились плохо. Двойки с минусами, двумя минусами, единицы и нули щедрым дождём проливались в журналы. Многие ученики не успевали за программой и оставались на второй год по два-три раза. В Третьей гимназии был гимназист, просидевший в одном классе семь лет[41]. Другой пробыл в первом классе шесть лет и, когда наконец сдал экзамен на удовлетворительно, вместо второго класса ушёл в юнкера[42].

Иногда из всего класса в следующий переходила пара воспитанников, остальные заново слушали уже пройденный курс.

Амалицкий ни разу не остался на второй год, хотя его успеваемость катастрофически упала. За третий класс его общий результат составил «3,3/9» – как у половины одноклассников. Впрочем, лучшими оценками мало кто мог похвастаться. Скорее наоборот: восемнадцать гимназистов из сорока остались на второй год[43].

В четвёртом классе Амалицкий немного улучшил свои результаты, зато в пятом окончательно сполз на тройки и вдобавок получил «неуд» за годовой экзамен по греческому. Только его поведение всегда оставалось отличным, в шалостях одноклассников он явно не принимал участия.

Младший курс обучения включал в себя четыре класса. С пятого менялись учителя, и в целом отношение к гимназистам становилось добрее. Им к тому времени было по 17–18 лет.

В воспоминаниях одноклассников Амалицкого с особой теплотой говорится про двух учителей старших классов: латиниста Кесслера и математика Семенникова.

Эрнест Эрнестович Кесслер был одним из немногих, кого ученики уважали. В стенах гимназии по рукам ходила рукописная поэма «Война гимназистов с чертями за освобождение Кесслера из ада», её написал гимназист Иванов – сам будущий учитель, директор Двенадцатой гимназии, преподаватель истории в императорской семье. Тон поэмы был шутливый, но отношение к Кесслеру – самое сердечное.

В отличие от других педагогов, Кесслер требовал не бессмысленных склонений древних слов, а понимания текста, и очень трепетно относился к урокам.

Поэт М. С. Мережковский посвятил ему стих:

Амалицкий получал у Кесслера тройки.

Математик Пётр Петрович Семенников отличался от других преподавателей дружеским расположением к гимназистам и бедностью. Он ходил в старом, безукоризненно чистом мундире, общался с подростками на равных. Окончив урок, любил рассказывать о научных открытиях. От него класс Амалицкого впервые узнал о существовании бактерий. Беседы он вёл не только на учёные, но и на нравственные, житейские темы.

В последнем, восьмом классе Владимиру Амалицкому исполнилось девятнадцать лет. Некоторые его одноклассники после уроков катались в «весёлые дома» пить водку, играть на бильярде и общаться с дамами. Пансионерам эти соблазны были недоступны. Вечерами они по-прежнему сидели в толстых стенах гимназии.

В 1879 году Амалицкий постарался улучшить оценки. По русскому и немецкому, по математике, логике и истории сумел подняться с троек на четвёрки.

На итоговом педсовете перед выпускными экзаменами ему дали такую характеристику: поведение было отличным; посещаемость хорошей; в приготовлении к урокам «был старателен», работы исполнял удовлетворительно и подавал в срок, в целом «прилежание было хорошее и любознательность хорошая»; особого пристрастия к каким-то наукам не показал и «занимался добросовестно всеми»[45]. Как итог – допущен к экзаменам на получение аттестата зрелости.

Выпускных экзаменов гимназисты страшно боялись, многие бегали в церковь Святого Пантелеймона и скупали ладанки пророка Наума, которые якобы помогали вытащить хороший билет.

Экзамены прошли в мае: арифметика, геометрия, тригонометрия, алгебра, сочинение по русскому языку (один одноклассник Амалицкого писал его шесть часов), латынь и греческий. На экзамене по истории Амалицкому достался билет с двумя вопросами: «Правление Августа. Падение Польши». Он ответил на «отлично»[46].

Аттестаты получили все, кроме одного ученика. На первом же экзамене некто Алфёров отвечать отказался и «выбыл из гимназии».

Один одноклассник по итогам экзаменов получил золотую медаль, восемь – серебряные, Амалицкому дали денежное пособие как «беднейшему из получивших аттестат зрелости»[47].

Вместе с Амалицким гимназию закончили два десятка юношей. Наибольшего карьерного успеха добился граф Дмитрий Иванович Толстой: он дослужился до чина церемониймейстера, был гласным Санкт-Петербургской думы, перед революцией руководил Эрмитажем.

Другой одноклассник, Степан Степанович Хрулёв, возглавлял главное тюремное управление Министерства юстиции.

Двое стали историками.

Один – крупным медиком.

Амалицкий, кажется, поддерживал отношения с единственным одноклассником – Францем Юльевичем Левинсон-Лессингом, который тоже станет крупной фигурой в геологии, будет академиком, директором Геологического и Минералогического музея. Любопытно, что в гимназии он проявил большие способности к языкам и ему прочили судьбу филолога.

Амалицкий станет шафером на его свадьбе, крёстным его дочери и в переписке будет интересоваться «как поживает моя крестница Варичка, которую крепко целую»[48].

С другими одноклассниками он, видимо, не общался. Об Амалицком не сказано ни слова в их воспоминаниях, а его писем нет в архивах бывших товарищей по гимназии, кроме Левинсон-Лессинга. Их не оказалось даже в громадном архиве его одноклассника историка В. Г. Дружинина, где сохранилось множество писем, и даже «Письмо на луну»[49].

Примечательна такая история. В 1911 году бывший воспитанник Третьей гимназии Сергей Васильевич Лавров составил полный список её выпускников[50]. Работа была трудной, найти сведения про бывших гимназистов оказалось непросто. Лавров опубликовал объявления в восемнадцати газетах, разослал сотни писем с анкетами, расспросил знакомых и родственников выпускников. Результаты удивили его самого. На призывы рассказать о себе откликнулось менее четверти выпускников, остальные проигнорировали вопросы или остались ненайденными.

Лавров всё же выпустил небольшую брошюру.

Владимир Амалицкий, судя по книге, на вопросы не ответил. К тому времени он возглавлял Варшавский политехнический институт, возобновил масштабные раскопки остатков ящеров, передавал коллекцию ископаемых костей в ведение Императорской академии наук. Про это ничего не сказано. Амалицкий назван директором Новочеркасского политехнического института, которым никогда не был.

А напротив имени его брата Антона и вовсе написано одно слово «юрист» и ничего больше.

В этом есть некоторый курьёз. Если Антон и Владимир Амалицкие не проявляли интереса к товарищам по гимназии, то их брат Илларион стал одним из главных членов Попечительного общества о бывших воспитанниках своего Гатчинского института. Он тоже собирал сведения о выпускниках и столкнулся с такой же проблемой, что и Лавров. Про многих ему ничего не удалось разузнать. Тем не менее он выпустил брошюру со списком воспитанников, предварив её таким воззванием: «Разные причины не позволили мне выполнить взятую на себя задачу – составить более или менее полный список бывших воспитанников. Издавая собранные мною здесь отрывочные сведения о бывших воспитанниках Института, я убедительнейше прошу всех, имеющих возможность, пополнить список, указать промахи… Всякие, даже самые неопределённые, указания о бывших воспитанниках будут мне полезны и дадут возможность при предполагаемом следующем издании выполнить взятую мною на себя задачу уже более аккуратно»[51].

Неизвестно, многие ли откликнулись на призыв, но второго издания у книги Иллариона Амалицкого не было.