Читать книгу Медея, Мешок и Мориарти - Антон Рай - Страница 4

15 сентября 2024 года

Дневниковая запись, сделанная Мешком

Хоть я и устал как собака, но должен по горячим следам описать этот день, который я смело могу назвать самым богатым на события днем моей жизни. Засыпал я прогнозируемо плохо – разговор с Медеей, а потом объяснение с мамой выбили меня из привычной колеи. Плюс мысли о завтрашнем походе – непонятно куда и зачем. В общем, я не мог заснуть часов до двух. Но не успел я заснуть, как, разумеется, пришлось уже и просыпаться: поставленный на 5:40 будильник безжалостно вырвал меня из тревожного сна. Мое тело отчаянно сопротивлялось подъему – всем, чем только могло сопротивляться (в последний раз в такую рань я вставал еще во время учебы в университете). Вместе с тем мой разум находился скорее в состоянии предвкушающе-возбужденном. Все-таки меня, вероятнее всего, ждало что-то любопытное. Путешествие с Медеей. Звучит? Звучит.

Я надеялся, что успею позавтракать и выскочить из дома без новых столкновений с мамой, но моим мечтам не суждено было сбыться. Мама встала почти в тот же момент, что и я – встала, чтобы хмуро, не разговаривая со мной, приготовить завтрак. Но и позавтракать мне было не суждено. Только я сел за предназначенную мне яичницу из четырех яиц, как в дверь позвонили. Разумеется, это была Медея, и разумеется, она не была настроена ждать, пока я соизволю позавтракать. Так что пришлось мне быстро натянуть на себя приготовленные с вечера какие-то старые, с трудом найденные штанцы, потрепанный свитерок и легкую куртку (форма одежды походная, сказала Медея, хотя сама она, между прочим, была одета так же, как и вчера) и, стараясь не смотреть на еще более помрачневшую маму, выйти из дома.

На улице было свежо, градусов десять, а то и поменьше. Сентябрь. Пасмурно. Довольно сильный ветер – даже Медея, кажется, слегка поеживалась при его порывах. Вообще, она была хмурой и неразговорчивой. «Вот тебе тележка», – сказала она. Рядом с ней действительно стояла ручная тележка, к которой был привязан довольно массивный рюкзак. «Что там? Палатка?» – спросил я, но она ничего не ответила. «Пошли», – только и сказала она, и мы пошли. Направление нашего «похода» определилось довольно быстро. Сначала мы шли по моей «родной» Ленинградской улице, миновав знакомую мне стоматологическую клинику «Элефант» (случалось мне там и подпорченные сладостями зубы полечивать), пока не дошли до Ленинградской 70, и соответственно, до развилки, от каковой я обычно поворачивал домой. Фактически, здесь заканчивался город, но можно было повернуть направо, и тогда бы мы все же остались в черте города, а можно было продолжать идти вперед, и тогда бы мы из города вышли. Мы пошли вперед, мы вышли из города.

Вышли мы на дорогу, идущую вдоль шоссе, – если идти по этому шоссе до самого конца, можно дойти до самого Петербурга. Я редко пользовался этой дорогой – только когда мне надо было дойти до загородного гипермаркета, лет пять назад выросшего километрах в трех (минутах в сорока ходьбы) от дома. В общем, далековато, и ходил я туда редко. А дальше я вообще никогда не ходил. Уже и «Гипер» в моих представлениях располагался где-то, простите за избитое выражение, у черта на куличках, а я никогда не был великим ходоком.

До «Гипера» мы шли в полном молчании. Медея шла чуть впереди, а я катил себе тележку. Идем мы, значит, тележка стучит, Медея молчит. Минут двадцать пять молчаливого похода. Идем, вдыхаем свежий осенний воздух, смотрим по сторонам; по бокам дороги – лес и уже отстроенные и еще строящиеся загородные коттеджи. Дошли до «Гипера», встретившего нас бодрой песенкой, обещавшей какие-то невиданные в природе скидки. Тут я решил прервать молчание и рассказал Медее, что вот, мол, это крайняя точка, до которой я когда-либо доходил, а далее для меня начинается настоящая «терра инкогнита». Медея довольно мрачно посмотрела на меня и сказала:

– «Гипер»… Да, ориентирчики у тебя. Правильно все-таки Томский сказал – пора тебя встряхнуть.

– Слушай, Медея, может ты все-таки хоть немного, но просветишь меня относительно цели нашего похода.

– «Относительно цели нашего похода»… Ты хотел спросить: Куда мы идем?

– Да.

– К озеру.

– К озеру? Разве тут где-то есть озеро?

– Не совсем тут, но есть. В местечке под названием Шепелёво. Названия озера не знаю, но большое такое озеро. Красивое.

– Может, ты имеешь в виду Финский залив?

– Я, конечно, житель городской, но залив от озера как-нибудь отличаю. Мы идем к озеру. В Шепелёво.

– И долго нам идти? А то я уже устал немного.

– Устал? А как же пробежки – не пошли тебе впрок?

– Честно сказать, я уже завязал с пробежками. Не мое это. Устаю только.

– А вчера ты сказал…

– Соврал.

– А про гантели?

– А про гантели – правда.

– И то ладно. А пробежки тебе придется возобновить. Если…

– Если что?

– Если случится то, что вряд ли случится.

Дав сей предельно ясный ответ, Медея опять замолчала. Идем мы, значит, дальше, тележка стучит, Медея молчит. После «Гипера» дорога, параллельная шоссе, закончилась, пришлось идти по довольно узкой песчаной обочине, что, как оказалось, не слишком удобно – тележка постоянно норовила опрокинуться на бок, а то и вовсе увязнуть в песке; да и дорога совсем рядом – хорошо еще, что движение субботним утром не было интенсивным. Медея не обращала на мои затруднения ни малейшего внимания и шла себе вперед. Я послушно плелся вслед за ней. Еще минут сорок молчаливого похода – пока мы не дошли до Липовского пляжа. Вообще, в нашем городе два пляжа: один – городской, до него от моего дома минут пятнадцать-двадцать ходьбы, а второй – загородный, как раз Липовский. На городском я изредка бывал, а про этот только слышал – дойти до него всегда было непосильным для меня подвигом, да и обычно сюда приезжают на машинах, в том числе и из Питера. Честно говоря, я все-таки думал, что Медея что-то напутала, и что мы идем именно к Липово. Хотя она ведь сказала – Шепелёво; но где это чертово Шепелёво находится, я и слышал-то о нем в первый раз. Слева по дороге потянулась полоска Финского залива (Липовский пляж), но мы и не подумали сворачивать, а пошли себе дальше. Идем мы значит – тележка стучит, Медея молчит.

– Долго ещё идти? – спросил я у Медеи.

– Устал, бедняжечка? – спросила она в ответ (разумеется, не участливо, а насмешливо и даже глумливо).

– Устал, – ответил я вполне серьезно, так как действительно устал. Тело-то мое, помните, еще с самого утра бунтовать начало, и с каждым новым шагом бунт только крепчал.

– Ну, потерпи, милый, недолго осталось. Какой-то десяток километров – и мы у цели.

Я посмеялся ее, как мне показалось, шутке и пошел дальше. Тут случилось небольшое происшествие, достойное средненького боевичка. Джип с затемненными стеклами, проезжая мимо нас, притормозил и некоторое время медленно катил параллельным курсом, – видимо, его «обитатели» присматривались к нам, а на самом деле, конечно, не к нам, а к Медее. Присмотревшись и, очевидно, убедившись в красоте странной прохожей, джипо-обитатели решили приступить к действиям. Затемненное стекло поползло вниз и высунувшаяся из него достаточно бандитского вида рожа довольно развязно произнесла:

– Эй, красавица, куда путь держишь? Хочешь, подвезем?

Медея ничего не ответила.

– Садись, садись, – продолжил свою речь «бандит», джип остановился, он вышел из машины. Тут Медея посмотрела на него. Просто посмотрела, – а он просто сел обратно в машину, и джип покатил дальше. И мы тоже пошли себе дальше – как будто ничего и не случилось. Через какое-то время я набрался храбрости и спросил у Медеи:

– И что ты с ним сделала?

– Ты же видел, ничего.

– Да уж, видел. Хотел бы я посмотреть, если бы ты действительно что-то с ним сделала…

– Ничего интересного не увидел бы: до смертоубийства дело вряд ли бы дошло. Люди, видишь ли, ценят свою жизнь, – если судить по тому, как они за нее цепляются, и совершенно ни во что ее не ставят, если судить по результатам проживаемых ими жизней. А что до приставаний… Раньше я просто говорила, что не надо ко мне приставать, но приставалы, сам понимаешь, не слушают. Тогда я сказала одному особенно назойливому типу, что если он будет продолжать, то я сломаю ему руку. Он рассмеялся. Я сломала ему руку. Когда ко мне приставали в следующий раз, то приставание магическим образом закончилось уже после моих слов о сломанной руке – очевидно, люди чувствуют, когда за словом последует дело21. А сейчас мне даже и говорить ничего не надо – достаточно одного лишь взгляда.

– Понятно… И часто останавливаются проезжающие мимо тебя джипы?

– Каждый день.

– Это утомляет, наверное.

– Не больше, чем этот разговор.

Я осекся, и мы продолжили наш путь в молчании. Полоса финского залива тем временем сменилась лесной полосой. Идем мы, значит, кругом лес. Километр идем, два километра идем, три километра идем. Дорога петляет, но пейзаж не меняется. И тут, мало того, что мы идем, так еще и дождь пошел. Неслабый такой дождь. И ветер усилился, чтобы уж для полного кайфа. Противный такой питерский ветер, главной отличительной чертой которого является то, что в какую бы сторону вы ни шли, ветер этот всегда будет дуть вам прямо в лицо. М-да, дождь и ветер. Может, кто-нибудь и любит гулять под дождем, но я к таковым любителям не отношусь. Потом, ладно бы еще идти под дождем, зная, что где-то впереди тебя ждет теплый дом, мы же шли под дождем, и я при этом не имел ни малейшего понятия, что нас ждет впереди, со смутным ужасом ожидая ночевки в палатке из рюкзака. А тут еще и тележка совсем не катит (песок-то размок). Однако я решил не хныкать, стиснуть зубы и идти до конца. Стиснул и иду. Идем мы значит, тележка вихляет-опрокидывается-стучит, Медея молчит, ветер свистит, и еще и дождь нудит. Каждый новый поворот рождает у меня ожидание чудесного появления указателя с вожделенной надписью «Шепелёво», а вместо этого за каждым поворотом открывается длинная прямая пути без всяких опознавательных знаков и с неизменным лесом по обе стороны дороги. Но наконец я вижу указатель и чуть не кричу от радости. Мы подходим к указателю, и я с ужасом читаю: Кандикюля. Я аж остолбенел. Согласно всем законам логики Кандикюля – это не Шепелёво, а раз это так, то, значит, мы всё еще не на месте, и до места всё еще идти бог знает сколько времени, а я уже насквозь промок, а я уже до предела устал, да еще этот противный ветер всё назойливее хлещет в самое что ни на есть лицо. Вызревающий бунт дозрел до стадии революции. Во всяком случае до стадии восстания. Позабыв о своей решимости и стиснутых зубах, я остановился и прямо заявил Медее, что дальше не пойду. Однако напомню, что свершение революции требует соблюдения двух условий: низы должны не хотеть, а верхи – не мочь. В нашей же ситуации, низы (то есть – я) уже не хотели, но верхи (то есть Медея) всё еще могли. Медея настолько «могла», что попросту никак не отреагировала на мое решительное заявление и пошла себе дальше. Пришлось мне идти за ней. Кандикюлю (это название деревни, если кто еще не понял) мы прошли быстро, но не успел я порадоваться хоть чуть-чуть изменившемуся пейзажу (деревенские домики вместо однообразного леса), как нас со всех сторон снова окружал лес и каждый новый поворот открывал лишь новый отрезок бесконечного, как мне стало казаться, пути. Сколько мы так еще шли, сказать не берусь, может быть, и не так долго, как мне сейчас кажется. А может быть, и еще дольше. В общем, идем мы, идем, я уже и по сторонам не смотрю, как вдруг почти налетаю на остановившуюся Медею.

– Посмотри направо, – сказала она.

Я посмотрел и глазам своим не поверил – за деревьями отчетливо пробивались контуры озера.

– Пришли, – сказала Медея. И вдруг неожиданно спросила:

– Ты читал «Волхва» Фаулза?

– Читал.

– И как?

– Не очень.

– Согласна, не очень, – но там есть одна фраза…

– «И тут начались чудеса»?

Медея внимательно посмотрела на меня, и кажется, даже с удивлением.

– Да, именно эта. Ты тоже, значит, запомнил… «И тут начались чудеса». Я, помню, очень воодушевилась, когда дочитала до этой фразы – думала, вот, сейчас начнутся чудеса… Но они так и не начались.

– А к чему ты вдруг сейчас об этом вспомнила?

– А к тому, что сейчас начнутся чудеса. Но только сейчас они действительно начнутся. Ты готов?

Был ли я готов? Конечно, не был. Все готовы к восприятию любых чудес на страницах книг и экранах кинотеатров, но никто не готов, что чудеса начнут происходить с ним в реальной жизни. К тому же я слишком устал и промок, чтобы думать о каких-то чудесах. К тому же Медея и не дала мне времени на раздумья, но, что-то пробормотав и сказав «пошли», нырнула в пред-озерный лесок. Я пошел за ней. Почти сразу мы вынырнули около берега, но я не сразу понял, что произошло. Медея стояла и зачарованно смотрела на озеро, а я смотрел на смотрящую на озеро Медею – красивейшее зрелище. И только через минуту-другую я понял, что уже нет ни дождя, ни туч, что совершенно стих ветер, и что мы наблюдаем восход солнца над тихой, сонной, ничем не тревожимой водной гладью. Волшебство, не иначе.

– Подожди-ка, – сказал я, – тут какая-то ошибка. Разве сейчас может быть время восхода солнца? Сейчас ведь сентябрь, и уж, наверное, часов девять утра. Солнце давно взошло.

– Забудь о времени и наслаждайся прекрасным, – только и ответила мне Медея. Она стояла и явно наслаждалась, но мне было трудно наслаждаться столь противоестественным явлением природы.

– А кто-то еще говорит, что Бога нет, – вдруг сказала Медея.

– Я, наверное, вхожу в число этих «кого-то».

– Ну так посмотри на божье творение и убедись в Его существовании. «Бог умер». Конечно, в городах и особенно в мегаполисах он умер. В мегаполисе никакой бог не выживет. Но на природе мы еще можем видеть Его во всей полноте Его власти.

– Какой-то это языческий бог…

– Конечно, языческий. Христианский бог – это любовь, милосердие и еще что-то такое тускло-скучное, а Бог настоящий – это либо Бог-творец, либо Бог-громовержец. Сейчас мы видим Бога в его умиротворенно-творческой ипостаси. Смотри, как прекрасен созданный Им мир!

– Ну, знаешь, восход солнца я вижу, а никакого бога что-то не вижу.

– Это не удивительно. Ты как один из неверующих собеседников Платона – когда Платон излагал свое учение об идеях, собеседник сказал ему: «Конкретную лошадь я вижу, а идею лошади не вижу». А Платон ему ответил: «Это слишком понятно, ведь глаза у тебя есть, а ума-то нету». Так и с тобой. Восход солнца ты видишь, а Творца за этим не разумеешь. И вряд ли когда уразумеешь, хоть и не в мегаполисе живешь, что весьма разумно с твоей стороны. Всё, что тебе кажется чудесным в этом восходе, так это то, что его вроде как не должно быть. Но он чудесен и сам по себе.

– Так это и есть твое чудо?

– Тебе мало? Ты не впечатлен? Но нет, это так… просто красота. Чудесная красота. А настоящие чудеса впереди. Открывай рюкзак.

Я послушно открыл. Поначалу мне показалось, что я был прав в своих предположениях и достаю оттуда палатку, но нет, это была не палатка, это была… резиновая лодка! Новый поворот.

– Нам надо переправиться на тот берег, – ответила Медея на мой незаданный вопрос.

– Так мы всё еще не на месте?

– Почти на месте.

– Почти? И далеко нам еще…

– Недалеко. И не оскверняй это место своим нытьем.

Я не стал. Но на самом деле мое «нытье» и так носило уже скорее ритуально-инерциальный характер. Вместе с дождем и ветром исчезла и моя усталость, и я был готов к дальнейшим пешим и водным подвигам, хотя Медея тут же задала вопрос, который снова выставил меня не в самом лучшем свете.

– Ты, кстати, лодку накачать можешь – и вообще привести ее в надлежащий вид?

Я не мог. Медея саркастически улыбнулась:

– Муззщщина хоть куда. Ничего, возьмусь я за тебя всерьез, если только…

– Случится то, что вряд ли случится?

– Именно. Ладно, походи тут где-нибудь, поскучай. Только не отходи далеко от этого места – оно непростое – выйдешь, так просто обратно не зайдешь. Так что не ходи никуда, тут стой. Смотри, как дама будет трудиться – смотри и стыдись.

И я стоял, смотрел и стыдился. Минут десять стыдился, – пока лодка приобретала рабочий вид. Приобрела. Медея столкнула лодку в воду и села на одно из сидений-досок, предоставив мне место у весел. Я неуклюже вскарабкался на свое место, лодка неприятно покачивалась.

– Она, вообще, на мой вес рассчитана?

– Рассчитана, не волнуйся. Не потонем. А потонем, так вместе – вместе не так страшно, а?

– Не знаю, не знаю…

– Давай, шевели веслами.

Я стал шевелить. Получалось не очень (что вы хотите, я в первый раз в жизни взял в руки весла), но всё же мы кое-как отчалили и даже пошли к противоположному, «тому» берегу. Озеро было довольно большим, оно вытянулось на несколько километров в длину, так что и края его не было видно, но нам надо было преодолеть его в самом узком месте. На вскидку метров пятьсот, впрочем, я не считал. Медея, оживившаяся и даже как бы просветлевшая на берегу, вновь стала мрачной и неразговорчивой, вместе с тем сидели мы таким образом, что, хочешь-не хочешь, а приходилось смотреть друг другу в глаза. Может быть, поэтому она и помрачнела. Когда мы доплыли уже до середины озера, она отрывисто бросила мне: «Остановись». Я послушно остановился. Некоторое время мы сидели в полном молчании, потом Медея сказала:

– Я всегда тут останавливаюсь. На полчаса, не меньше. Медитирую вроде как. Но сейчас не получится – не помедитируешь, когда в лодке рядом с тобой кто-то сидит. Так что греби дальше.

Я повиновался. Вскоре мы уже были на «том» берегу, который, таким образом, стал «этим» (а «этот», соответственно, стал «тем»). Вытащили лодку на берег. Я ждал дальнейших указаний, долго ждать не пришлось. Медея бросила: «Пошли» – и мы пошли, углубившись в окружающий озеро лес. Впрочем, «углубившись» – неправильное слово, так как на этот раз наше путешествие получилось совсем коротким. Не прошли мы и ста метров, как вышли на полянку. Посередине поляны стояло, а точнее, было вырыто в земле некое сооружение, наподобие блиндажа. Да, больше всего оно, пожалуй, было похоже на блиндаж. Я, правда, никогда раньше в блиндажах чаи не распивал, но… Вот, сейчас специально в инет зашел, посмотрел картинки по запросу «блиндаж» – ну, точно, блиндаж и есть. Так что и вы зайдите в инет и посмотрите, если хотите составить себе впечатление. В общем, вышли мы на полянку, а там этот… блиндаж расположился. Медея сказала:

– Нам туда.

Туда – это, очевидно, как раз в блиндаж. Ну, в блиндаж так в блиндаж. Слушаюсь, как говорится, и повинуюсь… Пошли. Ко входу в блиндаж вела утопающая в земле дорожка, постепенно превращающаяся в коридор с бревенчатыми стенами. Входное отверстие выделялось в конце коридора темным пятном. Шаг за шагом мы приближались к этому зловещему пятну. Вот мы уже и у самого входа. Что внутри «блиндажа» даже и приблизительно не видно – черным-черно, и всё тут. Я в нерешительности остановился и хотел было обернуться, чтобы получить подтверждение в необходимости погружения в эту темноту, но ласковая рука Медеи попросту втолкнула меня внутрь.

Сначала было просто темно. Потом… снова темно. Я ждал, пока глаза привыкнут к темноте, но никак не мог дождаться этого момента. Ничего не видно. Ничегошеньки. Простояв таким образом минуты три, я сделал попытку вернуться назад, к свету, но, обернувшись, снова не обнаружил ничего, кроме непроницаемой темноты. Темнота справа, темнота слева, темнота впереди, темнота позади. И никаких признаков Медеи. Мне стало не по себе. Я стал шарить руками в поисках хоть какой-нибудь материи, чтобы хотя бы убедиться, что я нахожусь в каком-то вполне обычном помещении, но и мои руки беспомощно барахтались в окружающей темноте, не находя решительно ничего, к чему им можно было бы прикоснуться. Чудеса, да и только. Но мне же и были обещаны чудеса – вот, кушайте на здоровье. То, понимаешь, противоестественные восходы солнца, а теперь вот болтайся в черном пространстве с непонятными свойствами. Но шутки шутками, а ситуация не из приятных. Кажется, я куда-то шел или даже бежал, а может быть, стоял на месте; кажется, я что-то искал, а может быть, сразу же и бросил эту бесполезную затею; кажется, я кричал, но не уверен, что при этом слышал звук собственного голоса. В чем я уверен, так это в том, что я постепенно растворялся в темноте, становясь ее частью. Мне стало реально страшно. И тут, в довершение всего, я почувствовал запах – тяжелый, приторный, тошнотворный запах. После первого же вдоха разум мой помутился, и я потерял власть над собой. Перед глазами заклубилось густое черное облако, и я внезапно почувствовал, что в нем таится всё самое ужасное, чудовищное, злое, что только есть на свете, и эта незримая сила готова поразить меня насмерть. Кружась и колыхаясь в этом черном тумане, смутные призраки грозно возвещали неизбежное появление какого-то страшного существа, и от одной мысли о нем у меня разрывалось сердце. Я похолодел от ужаса. Глаза мои выкатились, рот широко открылся, а язык стал как ватный. В голове так шумело, что казалось, мой мозг не выдержит и разлетится вдребезги…

Где-то здесь я и потерял сознание – с предчувствием, что вместе с сознанием теряю и жизнь. Следующее, что я увидел, было склонившееся надо мной лицо Медеи. Лицо ее было тревожно и на нем, кажется, даже читалось что-то вроде заботы. Но, увидев, что я очнулся, Медея быстро взяла себя в руки и довольно холодно констатировала этот факт:

– Очнулся.

– Что со мной случилось? – спросил я, но Медея не торопилась отвечать.

– Что с тобой случилась… – наконец повторила она мой вопрос. – Что с тобой случилось… Хотела бы я знать, что с тобой случилось. Так что, давай, очухивайся и рассказывай, что там с тобой случилось-приключилось.

Я понемногу очухивался и через некоторое время даже смог приподняться с земли и осмотреться. Как же хорошо, когда вокруг… я хотел сказать, как это хорошо, когда видишь вокруг такие знакомые, земные предметы, но почти первым, что я увидел, был тот самый блиндаж с его непроницаемо-темным входным проемом – я лежал на траве в каких-то трех десятках метров от него.

– Давай уйдем отсюда, – взмолился я.

– Зачем?

– Там… – и я, как мог, рассказал Медее о пережитом мною ужасе. Медея хмуро, но заинтересованно слушала. К концу рассказа она неожиданно улыбнулась.

– Не вижу ничего смешного, – обиженным голосом сказал я.

– Пожалуй, смешного действительно немного, но я люблю улыбаться, когда приличнее пугаться. Вообще-то, всё могло кончиться хуже. По-видимому. Не знаю, правда, умирал ли кто при посещении этого места… Ты мог стать первой известной мне жертвой.

– Да что это за место такое?

– А мы сейчас опять пойдем туда, и я тебе всё объясню.

– Угу, как же. Да я ни в жизнь не зайду туда еще раз.

– Зайдешь – и прямо сейчас. Но не бойся, ничего страшного больше не произойдет. Теперь я буду рядом. Буду твоим гидом, так сказать. Ты, главное, держи мою руку и не отпускай ее, и тогда мы оба будем видеть или то, что видишь ты, или то, что вижу я – на выбор. Ну, готов?

Сопротивляться Медее было бессмысленно. Мне очень не хотелось идти, но я послушно пошел. Медея на этот раз шла впереди, крепко ухватив меня за руку. Вскоре мы уже вновь оказались у злополучного входа, и Медея решительно шагнула внутрь, втащив мою сопротивляющуюся тушу вслед за собой. И снова темнота, но всё же я по-прежнему чувствовал руку Медеи в своей руке и поэтому было не так страшно, как в первый раз.

– Что ты сейчас видишь? – спросила Медея.

– Ничего. Темноту.

– Правильно. Я тоже. Мы с тобой сейчас оба видим то, что видишь ты. Теперь представь себе… ну, что бы такое представить… Дом, что ли… Что хочешь, в общем, только что-нибудь самое обычное.

Я попытался представить себе самый обычный типовой девятиэтажный дом. И вдруг я вижу, что вокруг уже не так темно, а впереди вырисовываются контуры белокирпичной девятиэтажки; правда, выглядела она как-то странно, на настоящий дом не очень похожа – скорее, на какой-то не очень умело выполненный макет или на весьма посредственный рисунок дома.

– Видишь?

– Вижу. Но что это значит?

– А ты догадайся.

– Я что-то сегодня плохо соображаю. Тут что – желания исполняются, и чего бы мне ни захотелось – всё вмиг появится?

– Не совсем так, но, как говорится, мыслите в верном направлении…22 А теперь мы оба будем видеть то, что увижу я – может, тогда станет понятнее.

Дом тем временем испарился, и вокруг снова стало непроницаемо-темно. Но ненадолго. Темнота, впрочем, осталась темнотой, но изменила свое качество – она превратилась в ночь. Также не было больше и тишины, но всё пространство вокруг наполнилось звуками моря. Мы будто бы плыли на корабле, окруженном со всех сторон влажным туманом. Вдруг раздался звук, как будто бы корабль коснулся берега. И вижу я, что с корабля, а точнее, с кораблей (черные, с красным носом корабли) выходят на берег люди – высокие, прекрасно сложенные, с курчавыми и бородатыми головами. Одеты все в легкие туники – ни дать ни взять древние греки из «Илиады» или из «Одиссеи».

Следующее, что я (мы) вижу (видим): красивый дикий островок, весь заросший лесом и лугами. Прошло, кажется, всего несколько мгновений, но у меня сложилось впечатление, что я обошел весь остров, вдоволь налюбовавшись его дикой красотой. Но вот я опять вижу «греков» – они жарят на костре пойманных ими диких коз. Потом они приступают к обильной трапезе, со смаком запивая съеденное вином из сосудов. Я невольно вспомнил фразу из «Одиссеи»:

…и целый мы день до вечернего мрака

Ели прекрасное мясо и сладким вином утешались.

Очень похоже. Следующее, что мы видим: «греки» подходят ко входу в пещеру и заходят внутрь – не без опаски, ну прямо как я заходил в «блиндаж». Мы с Медеей, кстати, словно бы идем вместе с «греками», смотрим на всё «их» глазами. В пещере много всего любопытного: сыры в большущих тростниковых корзинах; ведра и чаши, налитые густой простоквашей; закуты для козлят и барашков. Ни дать ни взять пещера циклопа Полифема. Видно, «грекам» тоже так показалось, потому что они явно чего-то опасались и наверняка бы быстро покинули пещеру, если бы не их предводитель – самый кучерявый и бородатый из всех – ни дать ни взять сам Одиссей. Так вот, спутники «Одиссея» призывали его покинуть пещеру, но он хотел остаться и дождаться хозяина. Хозяин вскоре явился. До сих пор, пока я наблюдал за всем происходящим, мне было только очень интересно, но теперь я вновь испытал страх: ко входу в пещеру, с ношей дров за спиной и со стадом впереди него подошел… я бы опять сказал «ни дать ни взять циклоп Полифем», но это и был Полифем, а кто же еще? Одноглазый гигант, одним своим видом так испугавший «греков», что они в ужасе забились в самый угол пещеры, Полифем же тем временем, как ему и было предписано Гомером, впустил маток коз и баранов в пещеру и начал доить их, не забыв перед тем задвинуть вход огромным камнем. Я видел Полифема примерно так, как должны были видеть его и «греки» (с того же ракурса, «их глазами»), и мне было очень страшно. Хотя все-таки не так страшно, как тогда, когда я потерял сознание: все-таки теперь я понимал, что являюсь зрителем, а не участником происходящего. Хотя трудно было утверждать наверняка, больно уж всё было реалистично, так что мера моего страха, пожалуй, превосходила страх зрителя, но и не дотягивала до страха участников действа. Полифем меж тем закончил свои дела со скотом, увидел «греков» и грубо обратился к ним с известной речью: кто, мол, они и что им тут надо? Одного голоса циклопа было достаточно, чтобы понять – ничего хорошего от него ждать не приходилось. Одиссей всё же нашел в себе мужество ответить: мы, мол, сбились с пути, прими нас любезно и дай нам подарок, а то ведь боги мстят тем, кто плохо обходится с гостями. Полифема эта речь только разозлила; я уже знал, что произойдет следом и не очень хотел это видеть, но и оторваться от грядущего зрелища было вне моих сил. И вот Полифем:

Прянул, как бешеный зверь, и, огромные вытянув руки,

Разом меж нами двоих, как щенят, подхватил и ударил

Оземь; их череп разбился; обрызгало мозгом пещеру.

Он же, обоих рассекши на части, из них свой ужасный

Ужин состряпал и жадно, как лев, разъяряемый гладом,

Съел их, ни кости, ни мяса куска, ни утроб не оставив.

Мы, святотатного дела свидетели, руки со стоном

К Дию отцу подымали; наш ум помутился от скорби.

Чрево наполнив свое человеческим мясом и свежим

Страшную пищу запив молоком, людоед беззаботно

Между козлов и баранов на голой земле растянулся.

Да, так всё и произошло. То, что Полифем запил съеденных человечков молоком, всегда (при чтении) казалось мне особенно удачной в своей отвратительности деталью – если бы он запил свою трапезу водой, эффект был бы не тот. Теперь я смог убедиться воочию, насколько тошнотворна мясо-молочная диета Полифема. Я ждал продолжения событий – торжество дикости Полифема должно было смениться торжеством хитрости Одиссея – но не дождался. Вокруг снова стало темно, и я услышал голос Медеи:

– Хватит пока, – и через мгновение мы уже вышли из чудо-блиндажа на белый свет. Медея улыбалась – на этот раз без всяких «кажется». Ее явно забавлял мой ошарашенный вид – и вообще всё происходящее. Довольная Медея – довольно редкое зрелище.

– Ну, теперь-то ты, конечно, понял, что это за место? – торжествующе спросила она.

– Едва ли. Сначала я чуть не умер от страха, потом пытался вообразить дом, а теперь увидел нечто вроде экранизации эпизода из «Одиссеи». По-твоему, этого достаточно, чтобы всё понять?

– По-моему, достаточно. Мозгами-то пораскинь. Как говорил один персонаж, имеющий, кстати, непосредственное отношение ко всему сейчас с тобой происходящему: «Головой надо иногда думать, а не носить ее, как украшение»23.

– По-моему, так Шерлок Холмс говорил.

– Конечно, он.

– И какое же отношение «ко всему со мной происходящему» имеет Шерлок Холмс?

– Вот и подумай.

Я честно подумал, но ничего не придумал. К тому же думать рядом с Медеей – это всё равно что думать рядом со строгим учителем, одно присутствие которого вышибает из головы все мысли.

– Ладно, так и быть, просвещу тебя, – смилостивилась Медея. – Это место, где живут образы, место воплощения наших фантазий, или еще, можно сказать, пространство оживающего воображения. Ты был близок к разгадке, когда говорил об исполнении желаний. Но нет, здесь не исполняются желания, здесь воплощаются образы. Здесь ты можешь увидеть всё, что только можешь себе вообразить – при условии, что образ будет достаточно сильным, чтобы стать видимым. Помнишь, каким неубедительным был нафантазированный тобой дом? Это естественно – ты ведь не художник, и поэтому сила твоего созидательного воображения невелика. Зато у нас с тобой чрезвычайно велика сила созерцательного воображения. Сами мы едва ли мы можем представить себе нечто такое, на что было бы особенно интересно смотреть, но зато мы можем представить себе целые книги или хотя бы главы из книг, ну или, как минимум, любимые места из любимых книг. Здесь словно бы оживает любой художественный объект, любой образ. Такое вот место. Ну как, чудо это или нет?

– Чудо, конечно, чудо. А Шерлок Холмс тут при чем?

– А ты вспомни, что с тобой произошло.

– Не очень хочется и вспоминать.

– Ну, теперь-то уже нет смысла бояться, – вот и вспомни, чего ты испугался? «Перед глазами заклубилось густое черное облако, и я внезапно почувствовал, что в нем таится всё самое ужасное, чудовищное, злое, что только есть на свете, и эта незримая сила готова поразить меня насмерть». Это тебе ничего не напоминает?

– Постой-ка… Шерлок Холмс… «Дьяволова нога»!

– Конечно! Я думаю, дело обстояло так. Ты оказался в темноте, тебе стало не по себе, и ты вообразил себе самый сильный страх, который только мог вообразить – страх из рассказа «Дьяволова нога». Так что, можно сказать, ты сам себя напугал. Мне тогда и стало интересно – мог ли ты сам себя испугать насмерть?

– Слава небу, не смог.

– Слава Богу.

– Это всё равно.

– Не всё равно. Но не будем отвлекаться, будем развлекаться. Что бы ты сейчас хотел увидеть? Твое воображение в твоем полном распоряжении.

– Постой, дай собраться с мыслями. Я вот думаю – сюда бы стоило привести писателей и вообще художников – вот для кого по-настоящему существует это место!

– Я тоже когда-то так думала, но быстро поняла свою ошибку. Да ведь «писатели и вообще художники» и так живут в этом пространстве – оно у них в голове. Если бы выдуманные ими образы не были живыми – кто бы стал восхищаться их творениями? Нет, это место не для них, а как раз для нас – не для писателей, но для читателей. Только здесь мы можем увидеть образ во всей его первозданной силе и, таким образом, приблизиться к тайне творчества.

– Пожалуй.

– Не «пожалуй», а так и есть.

Спорить я не стал, хотя подозреваю, что и нетворческие люди могли бы вообразить нечто довольно ярко и отчетливо, хотя и вряд ли сюжетно. Какой влюбленный не вообразил бы себе несколько ярких сцен с объектом своей любви? Какой карьерист не вообразил бы себя на вершине карьерной лестницы? Но все воображенные не-творцами картинки, вероятно, были бы довольно одномерны и фрагментарны. Впрочем, откуда я могу знать, это только предположения, к тому же эти предположения пришли мне в голову только сейчас.

А теперь я опишу мои дальнейшие видения, осуществляемые под заботливым надсмотром Медеи. Но, пожалуй, главное, о чем следует сказать – это о природе видений. Выше я упомянул слово «экранизация», и я думаю, что у многих возникло впечатление, будто бы в пространстве оживающего воображения зритель смотрит что-то вроде кино. Но это, конечно, не совсем так, хотя и подобрать более точную аналогию едва ли возможно. Но есть нюансы… Вспомните, что вы видите, когда читаете книгу? Вы именно видите то, что читаете, хотя то, что вы видите и нельзя ведь назвать экранизацией прочитанного. И вместе с тем вы абстрагируетесь от букв и слов и погружаетесь в определенные видения. Это и есть постижение живого образа, – если же вы не можете абстрагироваться от читаемого и видите только то, что вы «что-то читаете» – значит, образ оказывается либо мертворожденным, либо он писан не для вас. Пока вы не воспарите от написанных слов к живому образу – чтение не превращается в магию. И всё же, какой бы прекрасно-сильной ни была магия чтения, видимый вами образ никак не может проявиться во всей его мощи – вы уже почти видите его, но всё же он оказывается в значительной степени скрытым от глаз. Всё равно вы слишком читаете, чтобы по-настоящему увидеть. Здесь же, в пространстве оживающего воображения, вы, наконец, можете УВИДЕТЬ. В общем, если, читая хорошую книгу, вы переживаете прочитанное как бы на самом деле, то здесь прибавка «как бы» совершенно испаряется, и вы видите всё как происходящее на самом деле. И если уж называть это видение «экранизацией», то это лучшая из возможных экранизаций, когда авторский замысел виден зрителю во всей его полноте. Вы буквально погружаетесь в произведение, оно становится осязаемым, подобно пережитому мною страху, когда-то образно воплощенному Конан Дойлем. Или взять ту же «экранизацию» эпизода из «Одиссеи». Конечно, мое описание увиденного слишком бледно по сравнению с тем, что мы тогда увидели. Но что же мы увидели? Представьте себе оживший слог Гомера – только тогда и поймете. Но, чтобы понять это, надо увидеть это. Увидеть собственными глазами. Что ж, приезжайте, место вам известно. Осталось только подсказать вам нужное слово… да вот беда, я его всё еще и сам не знаю. А вы еще не знаете, о каком слове я говорю – скоро я поясню.

Итак, я хотел рассказать вам о том, что увидел в этот день, но после всех сделанных пояснений не уверен, что это стоит делать. Всё равно мне пришлось бы в лучшем случае цитировать те или иные отрывки из книг – но о магии чтения вы, как читатели, имеете полное понятие и без меня. Скажу лишь, что я с удовольствием побывал в погребке, в котором Атос держал многодневную оборону, съев и выпив всё, что там находилось и почти совершенно разорив почтенного трактирщика. Этот отрывок (как и вообще весь обратный путь д’Артаньяна из Лондона в Париж) всегда был одним из моих любимых, правда, в последнее время я наложил на него табу (так как он разжигает аппетит, который я стараюсь по возможности гасить), но в сложившихся обстоятельствах я забыл обо всех табу и просто смотрел. После погребка Атоса я побывал на сеансе черной магии с полным ее разоблачением, а потом еще заглянул в гости к Ноздреву, чтобы посмотреть на знаменитую партию в шашки между ним и Чичиковым. Медея всё время стояла рядом со мной, держа меня за руку и просматривая вместе со мной мои видения. Потом мы смотрели ее видения. Сначала она пробудила к жизни эпичную битву между кем-то и кем-то – очевидно, из «Илиады»; потом мы перенеслись на остров Монте-Кристо, где таинственный хозяин острова, приняв имя Синдбада-Морехода, принимал неожиданно свалившегося ему на голову гостя – Франца д’Эпине, взявшего имя Алладина (тьфу, Аладдина, конечно же)24; наконец… но последнее видение Медеи было слишком ярким, и я должен постараться всё же как-то его описать.

Мы увидели… ее. Разве девушка, порывисто соскочившая с постели и быстро начавшая приводить себя в порядок, сначала причесав непослушные кудри, а потом натершись какой-то мазью, – разве это не моя спутница, держащая сейчас меня за руку? Нет, наверное, это всё же не она, но очень, очень похожа на нее. Вот она облачилась в некое одеяние, которое мне, за незнанием, трудно как-то точно обозначить (туника? хитон?) и вышла из дома. Там ее уже ожидала повозка, окруженная служанками; кажется, их было не менее десяти. «Медея» взошла на повозку и взяла в руки вожжи и кнут, две служанки последовали за ней и встали – одна слева, а другая справа от грозной и прекрасной возницы, остальные встали позади. Повозка тут же понеслась по улицам города. О, это надо было видеть! Несущаяся во весь опор повозка с управляющей ею «Медеей», бегущие вслед за повозкой девушки, одеяния которых колышутся на ветру, сторонящиеся люди, с удивлением, благоговением и опаской взирающие на повозку-метеор. Это надо было видеть – и мы это видели! У меня поистине захватило дух, а ведь я уже и так немало всего повидал за этот день.

– Что это за прекрасное видение? – спросил я у Медеи, как только мы вновь оказались на поляне.

– Неужели ты не узнал меня? – с улыбкой спросила Медея.

– Узнал. Но я не припомню такого эпизода в «Медее».

– Понятно. Ты читал «Медею» Эврипида, и ты наверняка читал «Мифы древней Греции». А читал ли ты «Аргонавтику» Аполлония Родосского?

– Нет.

– Теперь, можно сказать, что читал – и даже лучше, чем читал. Мы видели эпизод, когда Медея, проведя бессонную ночь, чуть не стоившую ей жизни (она хотела покончить с собой), всё же решилась (вопреки отцу) помочь Ясону и его спутникам. Мы видели момент пробуждения, и как она потом отправилась в храм Гекаты на встречу с Ясоном и со своей роковой судьбой. Её путь к храму – один из моих любимейших эпизодов во всей мировой литературе. А в «Легендах и мифах» этот эпизод описывается всего лишь так: «Позвала Медея рабынь и поехала в храм Гекаты. Радостно было на сердце у Медеи, она забыла все свои тревоги и думала лишь о свидании с Ясоном»25. Какое жалкое описание! Нет, только прочитав Аполлония, ты сможешь увидеть подлинную Медею – со всеми терзающими ее душу страстями. Впрочем, тебе и так повезло ее увидеть.

– Мне даже повезло и сейчас стоять рядом с ней.

– А ты, может, действительно считаешь меня воплотившейся Медеей?

– Ну а почему бы и нет? Если уж мы можем видеть воплощенные образы – почему бы, в качестве исключения, мы не могли бы встретиться с ними и воочию?

– Я не собираюсь тебя разубеждать. В жизни не так много чудесного, чтобы торопиться «объяснить» чудо какими-то прозаическими причинами. Хотя чудо – оно и есть чудо, как его ни объясняй. Ладно, на сегодня мы увидели достаточно. Пора возвращаться в реалии.

Я так не думал, но кто хотел знать мое мнение? Мы пошли к лодке и вскоре уже вновь плыли по озеру. На середине я затормозил, причем по собственной инициативе. Солнце, восходившее с утра, теперь заходило. Прекрасное зрелище.

– Неужели мы пробыли тут целый день?

– Едва ли. Здесь всегда так: когда плывешь оттуда сюда – восход солнца, а когда отсюда туда, заход.

– А почему?

– Понятия не имею.

– Кстати, а как ты сама открыла это место?

– Не сама.

– А кто…

– Толстой или Достоевский?

– Что?

– Я спрашиваю: Толстой или Достоевский?

– В смысле: кого я предпочитаю?

– Ты удивительно догадлив.

– А мой вопрос?

– Я больше люблю задавать вопросы, чем отвечать на них. А вот ты так и не ответил, а я очень не люблю, когда на мои вопросы не отвечают.

– Толстой.

– «Война и мир» или «Анна Каренина»?

– «Анна Каренина».

– Булгаков или Гоголь?

– Гоголь… хотя обоих люблю.

– Первая реакция самая ценная, значит, всё же Гоголь. «Ревизор» или «Женитьба»?

– «Ревизор».

– Платон или Аристотель?

– Ни тот, ни другой.

– Ни тот, ни другой не нравятся, или не читал – ни того, ни другого?

– Не читал.

– Знакомая и печальная история. Придется прочитать.

– А ты за кого: за Платона или за Аристотеля?

– Капитализм или коммунизм?

– Хм… Вообще, первым побуждением было сказать «коммунизм», вторым – «капитализм», а третьим – ни то, ни другое. Я вот недавно зубы лечил, в копеечку лечение влетело, но я как вспомнил бесплатно-коммунистическую стоматологию, подумал: нет, уж лучше капитализм.

– А почему первым делом подумал о коммунизме?

– Достаточно вокруг посмотреть – такой кругом капитализм, что с души воротит. Но это с любой системой так. Живешь при капитализме – мечтаешь о коммунизме, живешь при коммунизме – капитализм кажется землей обетованной.

– Мужчины или женщины?

– В смысле?

– В том самом смысле.

– Женщины.

– Запомним… Ален Делон или Бельмондо?

– Бельмондо.

– Почему же не Делон?

– Слишком гламурен. Особенно для мужчины.

– Ну, не все мужчины хотят выглядеть как неприбранная кровать26 (критически взглянув на меня). «Илиада» или «Одиссея»?

– Однозначно, «Одиссея».

– Почему так однозначно?

– А, все эти бесконечные битвы героев в «Илиаде» утомляют. Я вообще не люблю книги про войну, поэтому и «Анну Каренину» предпочитаю «Войне и мир».

– Слишком понятно. Когда нет мужества, то и читать о мужественных людях непросто.

– Да, я не герой, и очень рад этому.

– Ах, как современно это звучит! Славьте меня – я не герой! Я человек мирный. Вчера только ходил зубы лечить, а сейчас пойду в магазин за творожком со сметанкой27.

– Творожок со сметанкой – это очень даже неплохо.

– Угу. Лишь бы не было войны.

– А ты – за войну? Но ведь и Толстой в «Войне и мире» уже осуждает, а вовсе не воспевает войну.

– Верно, и это очень важно. На каком-то этапе всё, что есть в жизни героического, ушло в литературе в приключенческий пласт, а серьезная литература выбрала в герои или более-менее маленького человека, или в любом случае человека скорее рефлексирующего, чем действующего. Настоящий герой в искусстве – это, в лучшем случае, Шерлок Холмс, а в худшем – Шварценеггер с автоматом в руках. Вспомни, например, «Сталкера». Кстати, «Сталкер» или «Пикник на обочине»?

– «Сталкер», конечно.

– А почему, конечно? Хотя можешь не говорить – я и так знаю. Потому что герой в «Пикнике» – настоящий герой, а в «Сталкере» – почти юродивый, а это больше соответствует культурным представлениям о том, каким должен быть герой художественного произведения. Тарковский так и говорил Стругацким: «Чтобы и духу вашего бандита в сценарии не было». А я как раз куда больше люблю Рэдрика Шухарта, чем Сталкера, и кровожадность «Илиады» мне ближе миролюбия «Войны и мира». Вообще, я надеюсь и даже верю, что искусство будущего еще сможет вернуть героизм в «серьезную» литературу и кино.

– Не сможет.

– О, ты решил поспорить с Медеей?

– Да что тут спорить. Писатели – люди мыслящие, а мыслящие люди бесконечно далеки от всех этих ребят с автоматами. Писатель на войне видит прежде всего трагедию войны – и это правильно.

– И что же тут правильного? Война – трагедия для мирного населения, это несомненно. Но сама по себе война вовсе не является трагедией или, точнее, она является трагедией в том же смысле, в котором трагедией является сама жизнь… Для воюющих же – это просто их дело, и очень часто – дело любимое.

– Я и не сомневаюсь, что война в обилии плодит психопатов, влюбленных в войну.

– Ой, не смеши меня. Хотя твои слова опять-таки весьма характерны. Знаешь, у меня есть двое знакомых: один музыкант, а другой – военный; оба – очень известные в своих сферах люди. Так вот, музыканту когда-то довелось побывать в Чечне – во время войны, и он мне говорил, что после возвращения оттуда он несколько недель только плакал и бухал – больше ничего делать не мог. Так его шокировало всё увиденное. Когда я рассказала об этом военному (а он как раз воевал в Чечне), он только презрительно рассмеялся. «Ну, говорит, и психи эти гражданские. Я, говорит, ни на какой войне не видел столько истериков и психопатов, сколько в любом мегаполисе». И ты знаешь, я думаю, что он прав. В мегаполисе психов наверняка больше, чем на любой войне. Военные преимущественно люди уравновешенные.

– Не буду спорить.

– Капитулируешь?

– Ну, я же не герой.

– А я еще, может, превращу тебя в героя.

– Зачем это?

– Скоро узнаешь.

– Любопытно…

– Давай, поплыли дальше, а то солнце совсем зайдет.

И мы поплыли, и скоро уже снова выходили на берег. Какое-то время занял стыдный для меня ритуал помещения лодки обратно в рюкзак; Медея не упустила шанса в очередной раз поглумиться над моей «практичностью». Затем она отвернулась от меня, произнесла какое-то слово – какое, я не расслышал – и сказала:

– Всё, теперь можем выходить.

И мы пошли пролеском к дороге. Не знаю, в каком именно месте реальность изменилась, но, выйдя на дорогу, мы снова оказались поливаемы дождем и обдуваемы пренеприятнейшим ветром. Я спросил у Медеи:

– При выходе ты произнесла какое-то слово, или мне показалось?

– А как же – произнесла. И при входе тоже – еще при подходе к озеру. Волшебное слово, как и полагается. «Сезам, откройся», «Мутабор», и всё в таком духе.

– И что это за слово?

– Хочешь увидеть Медею за колдовством?

– Хотел бы и сам поколдовать.

Медея задумалась, внимательно рассматривая меня – вероятно, она взвешивала, насколько я достоин стать хранителем волшебного слова. Оказалось, нет, еще недостоин.

– Позже скажу, – и мои дальнейшие расспросы ни к чему не привели.

Дождь и ветер не ослабевали, но пережитый нами сегодня опыт был слишком удивителен и содержателен, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Правда, скоро обнаружилось, что идти обратно пешком нет никакой возможности. Слишком много машин, а тележку ведь, напомню, приходилось катить по краю дороги – очень неудобно, того и гляди, что какая-нибудь машина попросту сшибет ее. К тому же я снова почувствовал усталость, о которой в пространстве оживающего воображения совсем позабыл, да и у Медеи, похоже, не было особого запала пройти пройденное с утра еще раз. В общем, мы дошли до ближайшей автобусной остановки и сели ждать автобуса или маршрутки. Ждали недолго, потом недолго ехали и вот мы уже снова в Сосновом Бору. Эх, как же мне не хотелось идти домой! После всего пережитого – и возвращаться в свою квартиру к пререканиям с мамой? – это святотатство. Но вот уже и дом. Я остановился, Медея тоже. Я ждал, что она что-нибудь скажет, но она молчала. Вообще, за время, пока мы занимались совместными видениями, мне показалось, что она смягчилась и что между нами даже установилась какая-то связь (протянулись нити интимности), но теперь она стояла рядом со мной – холодная, чужая и пугающая.

– Чего стоишь? Беги домой к мамочке, а то она тебя заждалась уже.

– Ну, а мы как-то еще…

– Как-то еще – что?

– Встретимся?

– А зачем?

– Ну как, зачем? Мне хотелось бы еще раз…

– Понятно, что хотелось бы. А ты это заслужил?

– Не знаю. Нет, наверное.

– Продолжаем скромно самоуничижаться? Ладно уж. Встретимся, если ты этого хочешь, а если сильно хочешь, то мы можем встретиться прямо сейчас.

– Это как?

– Я тебя приглашаю в гости, хоть ты этого, по твоему собственному признанию, и не заслужил.

– В гости? В Питер, что ли, ехать?

– Да нет, зачем же. Я живу здесь, недалеко. Минут десять ходьбы.

– И с каких это пор ты здесь живешь?

– А вот с таких. Я недавно квартиру тут купила, – и уже месяца два как обживаюсь. Нравится мне здесь, так что я теперь буду жить на два города: на Питер и на Сосновый Бор.

Такие вот новости, вследствие которых уже через десять минут я нежданно-негаданно оказался в гостях у Медеи. И кто бы мог подумать, что, после всех чудес этого дня, главное чудо еще впереди! Но я забегаю вперед, хотя и совсем чуть-чуть. А пока что мы переступили через порог ее квартиры, и нам навстречу тут же выбежал большущий рыжий котище, смахивающий на маленького тигра.

– Тигр хочет есть, – ласково (да-да – ласково!) поприветствовала рыжика Медея (очевидно, имя «тигр» и ей показалось самым подходящим). – Сейчас, подожди немного, и ты получишь сочный кусок антилопы.

Я подошел к коту и погладил его. Медея посмотрела на меня с удивлением, которое, в свою очередь, немного меня удивило.

– Что-то не так? – спросил я.

– Да нет, почему…

Она ушла на кухню – кормить тигра антилопой, а я прошел в комнату. Комната была обставлена довольно аскетично и в этом смысле напоминала мою, на чем, впрочем, сходство и исчерпывалось. Даже аскетичность комнаты Медеи сильно отличалась от аскетичности моей комнаты. Я пренебрегал украшательством и удобствами из-за неряшливого равнодушия; она предельно функционально выстраивала свое жизненное пространство. Всё в комнате настраивало на рабочий лад, заставляло собраться-подобраться. Составив такое общее впечатление, я стал присматриваться к деталям. Три книжных стеллажа у стены: один, заставленный под завязку, другой – заполненный где-то на четверть, третий – пустой. На полу, в углу комнаты лежали гантели – очевидно, Медея тоже уделяет немалое время поддержке своего тела в должном состоянии. Телевизора в комнате не было, но это бы еще ладно, но не было даже и компа! Заместо компа на столе расположилась целая груда бумаг, впрочем, груда – неверное слово, оно подразумевает нечто хаотичное, а все бумаги на столе Медеи были разложены в идеальном порядке. Сразу чувствовалось, что вы находитесь в комнате большой аккуратистки: ни намека на беспорядок или на пыль – и горе тому, кто попытался бы внести беспорядок или немножко напылить! Рядом с бумагами лежала очень красивая черная ручка с изображением какого-то символа – если бы я разбирался в черной магии, я бы смог вам сказать, какого. С края стола лежал блокнот, я позволил себе раскрыть его; на первой странице четким и красивым почерком было выведено:

«Независимо от величины кошки или ее внешнего вида, все они созданы для одного – убийство».

Очевидно, в этот блокнот Медея записывала свои мысли. Интересно! Я перелистнул страницу и прочитал:

«Величавый же – это, по-видимому, тот, кто считает себя достойным великого, будучи действительно этого достойным».

Ниже шла запись на непонятном мне языке, скорее всего греческом – вероятно, дубль фразы про величавость на русском, а еще вероятнее – оригинал фразы. Вообще, не очень похоже на мысль, выраженную современным человеком – скорее всего цитата из какого-нибудь древнего автора. Цицерон-Платон какой-нибудь. Я хотел было продолжить занимательнейшее чтение блокнота, но тут в комнату вошла хозяйка.

– А, уже роемся в чужом чистом белье, – сказала она, но, кажется, беззлобно.

– Узнал, кто такой величавый человек.

– Величавый же – это, по-видимому, тот, кто считает себя достойным великого, будучи действительно этого достойным, – Медея с явным удовольствием произнесла только что прочитанную мною фразу вслух. – Чудесная формулировка, верно? Только греки умели так формулировать.

– Отдает высокомерием.

– Нисколько. Это опять-таки современность в тебе говорит. Современность предписывает скромность как добродетель, впрочем, слово «добродетель» сегодня употребляется редко.

– Мир настолько погряз в грехе, что даже и о слове «добродетель» позабыл, – сказал я с улыбкой.

– Неплохая формулировка, – без всякой улыбки ответила Медея. – Беда только в том, что и понятие греха в современном мире безнадежно искажено.

– Каким же образом?

– Мы еще как-нибудь поговорим об этом.

– Хорошо, – ну а чем все-таки плохо быть скромным?

– По нынешним меркам как раз-таки хорошо быть скромным, плохо быть высокомерным. Или, бунтуя против навязываемых воспитательных норм, хорошо быть высокомерным, плохо – скромным. Заметь, сегодня типаж «высокомерной сволочи» оказывается достаточно востребованным, но это не более чем эпатаж. Бунт ребенка против родителя, бунт студента против учителя. На самом деле, высокомерие как противоположность скромности – такая же глупость, как и сама скромность. А вот что такое величавость сегодня и знать никто не знает – именно потому, что и быть, и признавать себя достойным великого – слишком уж это нескромно. И что это такое – великое? – кажется, все позабыли об этом… Между тем высокомерный человек может быть дурак дураком (и в большинстве случаев таковым и является), а вот величавый – никогда. А ты мне лучше вот что скажи – кто автор определения величавости?

– Наверняка какой-нибудь грек – из самых древних.

– Конечно, но я тебе и так уже сказала о греках, так что ответ не засчитывается даже как приблизительный. Так кто?

– Я не знаю.

– Я тебе даже немного завидую. Ты еще почти ничего не знаешь, а это значит, что тебе суждено так много узнать! Ладно, в моих бумагах ты уже покопался, остается сделать ревизию моих книг. Хочешь посмотреть?

Я, конечно, хотел, так что мы подошли к книжным стеллажам, – к тому стеллажу, который был заставлен до отказа.

– А ты я вижу не прагматик, – сказал я, имея в виду, что она всё же отдает предпочтение книгам в бумаге:

– Прагматик. Просто однажды я читала «Илиаду» в оцифрованном виде и там, после слов:

Боги, у Зевса отца на помосте златом заседая,

Мирно беседу вели; посреди их цветущая Геба

Нектар кругом разливала; и, кубки приемля златые,

Чествуют боги друг друга, с высот на Трою взирая.

…следовала приписка: «буржуи проклятые!» Видно, тот, кто оцифровывал текст, сделал собственную пометку (выразил свое собственное отношение к олимпийским богам, так сказать), да и забыл стереть – и «проклятые буржуи» так и остались в электронном тексте. Нет, думаю, спасибо, лучше я буду читать научно подготовленные издания, со всем сопутствующим отсылочным аппаратом и с минимумом опечаток и всякой отсебятины. Я не хочу засорять свой мозг – чистая прагматика.

– Ну, тут ты неправа. Сейчас к оцифровке книг подходят вполне ответственно, а ты просто какой-то самопально-пиратский вариант «Илиады» читала. А уж что касается ссылок, то их намного удобнее читать именно в электронном варианте. А что до «буржуев», то тебе с таким же успехом мог бы попасться и печатный текст с чьими-то пометками – у меня, помню, было полно таких книг, со всякими подчеркиваниями и комментариями, сделанными бог знает кем. Так что нет – прагматично именно погружение в электронный текст, а бумага – это чистая романтика.

– Не буду спорить.

– Капитулируешь?

Медея взглянула на меня, и я сразу понял, что позволил себе слишком много и, чтобы избежать возможного наказания за свою дерзость, стал рассматривать содержимое полок. Одна из полок была как раз заставлена исключительно «Илиадами» с «Одиссеей». Тут были не только все русские варианты переводов, но и оригинальные тексты, и тексты на различных языках: на английском, немецком, французском и, кажется, даже японском.