Читать книгу Вила Мандалина - Антон Уткин - Страница 2

Врдола – райский уголок. Обычно я езжу туда весной и осенью – уже много лет. Летом здесь невыносимо: зной даже не томит, а печёт, выжигает дыры в земле, и кустарники на склонах гор загораются от одного только солнечного жара. Зимой тоже несладко: солнечные дни нередки, но чаще стоит тоскливый мрак, облака закутывают пространство мокрой грязной ватой, воздух пропитан влагой, точно половая тряпка, и, закуривая, не поймёшь, то ли видишь сигаретный дым, то ли мутную пелену действительности. Взгляд тогда ограничивается узким прямоугольником двора и блуждает от корявого ствола пальмы с тонущей в тумане верхушкой, оттуда к маленькому кустику камелии, потом к безымянному деревцу напротив террасы, к чахлому олеандру и опять к камелии.

Я привез её из Герцеговины, купил на рынке в Требинье.

О войне здесь уже ничего не напоминало, жизнь давно взяла своё и требовала того же от людей. Начиная с семи утра в гостиницу, где у входа гостей встречает фотографический портрет знатной и мимолётной постоялицы Моники Беллуччи, проникает тот особенный гул, отличающий уличные рынки. Торгуют цветами, мёдом, вязаньем, сыром и домашним вином. Если требуется сравнение, то лучше всего подойдёт деловитое гуденье, которое создают пчёлы в ветвях цветущей липы.

Сказать по правде, мой дворик во Врдоле был пустоват даже с учётом того, что наведывался я сюда нечасто. Впрочем, дома старожилов стоят здесь так тесно и прилегающие участки так изобилуют зеленью, что условно можно считать её своею. Тем не менее пышные соседские гроздья богомилы в октябре и пористые шары гортензии в мае как будто бросали мне укор, и у меня давно чесались руки что-нибудь посадить, но этими благожеланиями всё и ограничивалось.

На этот раз всё сложилось само собой, без усилий и раздумий. Не знаю, как летом, но в это время года в отеле безлюдно, разве что сами горожане, пересекая отполированную до блеска площадь, присаживаются выпить чашечку кофе в тени удивительно старых и нежных платанов, которые окружают гостиницу. Когда я присел там же, с любопытством скользя глазами по шумной толчее базара, мой взгляд упал на пожилого торговца цветами. В мешковатых джинсах он стоял ко мне спиной, товар был размещён перед ним на раскладном столике, а сбоку на плитах мостовой стояли в ряд четыре коричневых пластмассовых горшка с камелиями. Три были уже довольно рослые, одна совсем крохотная. На ней я и остановился.

Она была крепенькая, с пятью плотными здоровыми листами, а в середине ствола расположился единственный красный цветок.

Я намеренно выбрал самую маленькую, чтобы не подгонять время. В этом была определённая честность, но об этом распространяться нечего, не то мой рассказ приобрёл бы излишние коннотации.

Место для посадки я определил в небольшом загончике земли, ограждённом незамысловатым каменным парапетом, рядом с пальмой, – как раз там, где прибившаяся ко мне беременная кошка выбросила и загрызла своего котёнка.

Садовник Савва, работавший у соседки, сказал, что камелия любит железо. В низком бетонном сарае на заднем дворе я нашёл несколько обломков арматуры, оставшихся от прежних хозяев, и под присмотром Саввы торжественно вверг их в землю недалеко от тоненького ствола.

Первые несколько дней я по многу раз придирчиво оглядывал своё приобретение, опасаясь, что оно не приживётся, но опасения оказались напрасны. Растение расположилось независимо, точно его не посадили, а оно само выросло тут из-под земли, и вообще смотрелось так, как если бы ему были неведомы мои страхи и оскорбительны сомнения.

* * *

Посадив камелию, я стал как все. Каждый двор здесь украшает камелия, а то и несколько разом. Кусты словно щеголяют друг перед другом окрасом цветов, иной раз довольно изощрённым. Но я довольствовался своей – с цветами простого красного цвета, о котором, пожалуй, больше сказать было нечего.

В это время года во Врдоле отдыхаешь душой. Особенно бодрят утра. На круглое стекло, покрывающее плетёный столик, из окна отражением ложится голубое небо, переплетённое ветвями старого соседского дуба, и этот узор намекает, что весна только начинается, а вместе с ней, в известном смысле, начинается и жизнь. Кроме того, с появлением камелии добавилась ещё одна радость. Как это бывает в юности, когда ты влюблён, сон перед пробуждением согревает смутное переживание счастья, природу которого вспоминаешь только тогда, когда сознание полностью вступает в свои права.

Наглядевшись на камелию сверху, пока пил кофе, я спускался по крутой лестнице, наклонялся над ней и разглядывал ближе. Камелия, что называется, пошла в рост. На стволе кое-где появились клейкие листочки, напоминающие гусеницы, и они разворачивались с тем целеполаганием жизни, которое иногда способно вызвать неотчётливый страх, и вся эта картина веселила мне сердце.

Я понятия не имел, как быстро растёт камелия, и только гадал, спустя сколько лет этот маленький росток превратится в роскошный куст, щедро усыпанный цветами.

К началу апреля лепестки цветка побледнели по краям, и скоро его не стало. Но это было в порядке вещей. Немного беспокоили муравьи, жадно облепившие свежие побеги, но я убедился, что муравьи ущерба не наносят.

Перед отъездом я преподнёс своей соседке Станке коробку модных конфет и слёзно просил поливать камелию в особенно жаркие дни лета.

А оно, как и ожидалось, удалось в коронном стиле этого края: горели леса, немилосердствовало раскалённое солнце и вода чуть не закипала. Я то и дело справлялся в сети о погоде во Врдоле, молил о дожде, и мог только догадываться, исполняет ли Станка мою просьбу.

У меня же под окнами кипела безостановочная деятельность городских властей: усовершенствовали детскую площадку, меняли новые бордюры на ещё более новые, косили траву ревущими газонокосилками, и четыре месяца я был в заложниках у этих неутомимых, не мечтающих об отдыхе палачей. Однако дела – подлинные или мнимые – не давали тронуться с места.

Вернулся я как обычно в начале октября.

* * *

Она подросла за лето. Я осторожно потрогал её за глянцевитый листок, словно пожал руку ребёнку, отгрёб от ствола оранжевые пальмовые орешки.

Первые дни меня посещали сновидения, похожие на киносериал. Объединяло их пространство, освещение и совершенно непередаваемые ощущения, которых не испытываешь наяву. Можно было сказать, что мне снилось счастье, однако для обозначения того, что я переживал, не существует слова ни в одном языке. Каждое моё действие в этом условном мире было осмысленным, и результаты его приносили удовлетворение, – так не бывает на нашей земле. Но повторюсь: Врдола – особый уголок, так что пробуждался я без сожалений.

Несколько дней держалась солнечная погода, но внезапно бухта закрылась дождями. Над крышами поплыл горький дымок буковых поленьев.

В русской семье, постоянно живущей неподалёку, мне сказали, что зимой у их соседей, бывших в отлучке, выкопали молоденькую пальму lepesa hamaerops, розы и что-то ещё. До этого мне и в голову не приходило, что можно воровать растения.

– А что здесь удивительного? Живут небогато. Каждый евро на счету.

Поначалу я не придал особого значения этим словам. Народу тут хватает всякого, в том числе и настоящих бедняков. Мне приходилось видеть албанцев, бредущих вдоль дороги с мешками лаврового листа; слыхал и о том, что во дворах, оставляемых на зиму, цыгане собирают лимоны. Да я и не видел в этом ничего зазорного. Уже не помню, как там римское право толкует о плодах, но мне казалось куда более несправедливым, что они увядают на ветках, не имея возможности ни с кем разделить своё полновкусие.

Как-то утром заглянул Иво, служащий водоснабжающей компании, чтобы снять показания счётчика. Заметив камелию, он изумился:

– Зачем же такую маленькую? Долго придётся ждать. Взял бы на рынке в Которе приличный куст.

Мне было сложно объяснить не то что ему, но даже самому себе, чем я руководствовался в выборе. В каком-то смысле мне хотелось начать всё сызнова, и этот жалкий росток должен был отмерять вехи нового существования.

– Вся наша жизнь – одно сплошное ожидание, – неожиданно добавил Иво. – Едва родившись, мы начинаем ждать смерти. А чтобы не было так скучно, это главное ожидание заполняется более мелкими.

Я улыбнулся его словам. Я был одинок, и не по причине изгойства или особенно печальных обстоятельств, просто неисповедимыми путями одиночество пришло ко мне раньше, чем к другим. В последнее время ещё несколько троеточий обратились в точки, будто и впрямь приближалась осень и листья отпадали сами собой. В прежние годы невольные взгляды в окна к одиноким старикам рождали вопросы: как они там, в своих стенах, полных отживших своё вещей, пожелтевших фотографий тех, кто был им дороже всего? Но то были праздные мысли, слетавшие с сознания от любого впечатления молодости.

Теперь я это знал, и когда мимо проплывали величавые яхты, их вид больше не звал меня в путь – всё было при мне.

* * *

В ту ли ночь после прихода Иво, или около того, мне приснился сон, совершенно отличный от предыдущих. Я стоял на террасе и смотрел под пальму. Откуда ни возьмись в тумане проступил крохотный силуэт, обернувшийся не то старушкой, не то девочкой, закутанной в платок. Я видел, как эта девочка-старушка подкралась к камелии и стала выкапывать её с помощью детской пластмассовой лопатки. Такой я сам играл в детстве, и, кажется, их больше не выпускают. Я окликнул непрошеную гостью, но голос не прозвучал, я попытался двинуться к ней, однако ноги меня не послушались. Не оставляя своего занятия, она обернула ко мне лицо, озарённое виноватой улыбкой…

Утром следов умыкновения я не увидел. Камелия была на месте и своей плотной статью до того напомнила мне девочку из моего сна, что мне даже захотелось повязать ей платочек. Как бы то ни было, этот сон показал мне, что судьба камелии беспокоит меня больше, чем я сам от себя ожидал.

Вскоре, однако, мысли мои были увлечены другим. Редакция одного крупного литературного портала заказала мне статью о писателе, роман которого был выдвинут на престижную премию. Свои произведения писатель являл обществу с большими перерывами, и требовалось напомнить заинтересованной публике о его былых свершениях. Мне приходилось читать этого писателя, и я даже помнил, что ему приписывали как недостаток особенное мастерство в описании природы. В те времена я и сам разделял эту точку зрения, но теперь смотрел на дело иначе: если так уж скучна природа, то не менее скучен и человек. Она по крайней мере ещё умеет хранить спокойное достоинство, человек же не способен и на это.

Прохаживаясь по двору и обдумывая статью, я заметил, что на черешках камелии появились коробочки-бутоны, и остановился, поражённый открывшейся истиной. Итак, она будет расцветать, когда меня уже здесь не будет, будет цвести без меня, и всё, что останется на мою долю – собрать опавшие листья в марте. Ничего, я утешался тем, что зато видел её первый цветок. Правда, его ещё видел пожилой торговец из Требинье, но он уже забыл. Мало ли их проходит через его руки?

Я предполагал закончить статью здесь, во Врдоле, а потом улететь домой.

* * *

Тем не менее мысль о том, что камелия в моё отсутствие беззащитна, всё более овладевала мной. В тревоге я размышлял, кому можно доверить её охрану, но из соседей была одна лишь Станка, днём она уезжала на работу в Тиват, а ночью не в сезон тут можно было делать всё, что заблагорассудится, сиди дома хоть десять Станок.

В эту ночь я спал плохо, перебирая различные планы по спасению камелии от воображаемых похитителей, и додумался даже до того, чтобы заключить своё сокровище в клетку, сваренную из железных прутьев.

Но с приходом утра глупости отступили и меня озарила простая мысль – почему бы не остаться самому? В самом-то деле, что такое важное ждёт меня дома? Положа руку на сердце, одни иллюзии, да и тех уже нет. Возбуждённая толчея аэропорта, ложное ощущение причастности к ней, лихорадочное движение больших магистралей, несколько совсем необязательных телефонных звонков, – какая-нибудь неделя, и всё это пройдёт, и опять охватит одиночество, так не лучше ли, подумал я, не поддаваться химерам и переживать его здесь, в унылой темени приморского местечка?

Оставалась проблема с разрешением на пребывание. Можно было поехать за визой в Подгорицу, на что, включая формальности, ушло бы дня два, но можно было просто выехать из страны и тут же въехать с отметкой в паспорте, получив тем самым право на месячное проживание. Ближайшая боснийская граница находилась в полутора часах езды, и я выбрал Требинье, где уже побывал в марте и где купил камелию.

Дорога туда идёт через перевал Грахово, а потом, уже за пограничными постами, за небольшим посёлком с приземистой мечетью, вдоль быстрой горной речки в узком каньоне, и дальше жилья нет до самой городской окраины. По пути я раздумывал, что и как написать о писателе, о котором мне предстояло написать, но заел стеклоподъёмник, встречный ветер хлестал меня по шее, так что ничего особенного в голову так и не пришло.

Было зябко, и я решил согреться рыбной чорбой в ресторане при гостинице, в которой останавливался весной. Официант был тот же, и он тоже меня узнал.

Накрапывал мелкий дождь, площадь была пустынна. Тусклым светом блестели её отполированные плиты. Леопардовые стволы платанов потемнели от влаги. Несмотря на непогоду и своё состояние, я уселся на воздухе под тентом и в ожидании заказа пытался сообразить, изменилось ли здесь что-то с моего прошлого приезда. Кухня была расторопна, и, так и не успев ничего решить, я принялся согреваться острой похлёбкой. Официант исчез в помещении, но спустя минуту появился вновь спросить, всё ли в порядке. Я сделал комплимент повару, но он не уходил и выжидательно наблюдал, как я поглощаю суп. Мне стало неловко, я не понимал, чем вызвана подобная странность и что я должен сделать, но тут он заговорил.

– Тот человек, – сказал он, – у которого вы весной купили камелию…

Я посмотрел на него удивлённо. Он и это запомнил. С толикой снисходительности он усмехнулся моему недоумению.

– Дарко его зовут. У него во время войны… ну, той… вы знаете, дочку маленькую на глазах убило. Так вот он… Как бы это сказать. Камелии он разводит. Говорит, что однажды одна из его камелий превратится в девочку, и она к нему вернётся… Если попадёт в хорошие руки.

Перестав жевать, я уставился на него.

– Должно быть, немного тронулся, – официант повёл головой и проводил глазами идущую наискосок через площадь девушку под цветным зонтом. – Но и людей наших надо знать – цветы берут, садовод он отличный, в цветах знает толк, а камелию так ни одну и не купили… За столько-то лет… Только вы. – Он помялся, опять посмотрел вслед девушке и издал неопределённый смешок. – Так вот я хотел спросить, ничего такого у вас не случилось?

Я молча продолжал смотреть на него. Кажется, на каких-то из этих слов мне всё-таки удалось проглотить то, что было во рту.

– Вы русский? – спросил тогда он, чтобы пресечь это нелепое молчание. – Из Москвы?

Тут я наконец оправился и кивнул.

– Русские у нас бывают. Холодно сейчас в Москве, – заметил он. – Снега, наверное, по колено.

– Холодно, – подтвердил я.

– Ну, вот, – с каким-то облегчением подытожил он. – А у нас дождь.

Я оставил ему на чай местную марку – монеты тут красивые, но лёгкие, больше похожие на жетоны.

После того, что я узнал, мне расхотелось возвращаться через Герцог-Нови и я поехал тем же путём вдоль реки, словно меня кто гнал. Я смог представить этого Дарко: вспомнилось что-то просительное, будто искательное в его огромных мутных голубых глазах. Тогда я принял это за чрезмерную услужливость торговца, но это был гордый и верующий человек, и причина, как только что выяснилось, была совсем в другом.

После тоннеля, когда дорога выходит на внешнюю сторону Соколовой гряды, я свернул на обочину, вышел из машины и долго смотрел на залив с поднебесной высоты. Чёрный Ловчен до половины был зачёркнут тёмно-лиловым облаком, небо лежало низко над водой, и два островка напротив Пераста казались забытыми на льду игрушками. Один был занят монастырём, а на другом была церковь. В этой церкви когда-то давно я видел лик Богородицы, который жена моряка в ожидании его сплела из собственных волос. Не знаю, дождалась ли она своего мужа. И я подумал, зачем так много ненужного горя среди такой красоты.

* * *

Съехав с парома, я почувствовал желание повернуть направо, припарковаться в Тивате и напиться неважно подо что на весёлой набережной. Но всё же я взял лево руля и идеально, как на соревнованиях, провёл автомобиль всеми заковыристыми поворотами и въехал в свой двор, точно асфальтоукладчик. Поставив машину, я отправился отпирать дом, избегая смотреть туда, где должна была быть камелия. Потом приготовил кофе, захватил из кухни пластиковый стул, поставил его у камелии и, потягивая из чашки, стал смотреть на неё, словно она действительно была не растением, а человеческим существом, о котором я только что узнал нечто секретное. Таким манером родители часто смотрят на детей перед вопросом: «Ты ничего не хочешь мне рассказать?»

Но камелия вела себя как ни в чём не бывало и не спешила сдавать коды своей энигмы. Несколько её бутонов уже лопнули и приоткрыли розовую мякоть. По одному из черешков полз одинокий муравей, и, глядя на его потуги, я почему-то подумал о своём писателе.

Дом не был приспособлен к зиме, если не считать железной печки популярного хорватского производства на первом этаже. Я принялся заготавливать дрова. Ходил вдоль берега и высматривал топляк, сносил добычу к себе и там расчленял электрической пилой. Как-то попалась даже задняя доска от старой шлюпки, с которой ещё не успела сойти краска, а один раз, возвращаясь из супермаркета «Voli», прихватил с обочины прекрасный обломок соснового ствола, исходивший смолой.

В конце концов Миша – прораб с одной из русских строек, привёз мне несколько мешков обрези, так что я был всерьёз готов заняться писателем.

* * *

То, что здесь в это время происходит с природой, зимой по нашим меркам назвать сложно. Температура редко падает ниже нуля, а множество вечнозелёных растений создают впечатление просто пасмурной весенней погоды, и всё же увядание чувствуется: как могильные венки вянут серые дни, с инжирных деревьев падают похожие на кленовые мокрые жёлтые листья, дождевыми потоками льётся грусть, и только редкие фонари обозначают границу воды и суши.

И лишь камелии, как суда, идущие против течения, начинают свою пёструю жизнь.

Моя раскрылась сразу пятью цветками. Любуясь ею, я подумал, что не спросил у официанта, как было имя той девочки, но скоро решил, что так оно даже лучше.

Некоторые живут кошками, иные заводят собак, у меня вот была камелия. Отлучаясь, я жалел, что нельзя было брать камелию с собой, но в целом оставался спокоен: случаев, когда воруют при живущих хозяевах, как будто ещё не бывало.

Как-то ночью я ощутил, что не один в комнате. Несколько мгновений я прислушивался к малейшему звуку, потом потянулся к выключателю, но прежде, чем я до него дотронулся, свет зажёгся самостоятельно. Никого, конечно, не было, и не сразу я заметил, что на плетёном столике в баночке из-под айвара стоит цветок камелии. Овощную икру здесь готовят на любой вкус, и расфасовывают тоже разнообразно. Эта баночка была пузатая, похожая на вазочку. Я даже вспомнил, как на днях вымыл её и оставил около раковины отверстием вниз.

Ночь была по-летнему густа, а уличное освещение давно уже не работало. Я взял фонарь, пошёл к камелии и пересчитал цветки. Одного не хватало. Несомненно, в баночке из-под айвара красовался цветок с моей камелии.

Я ломал голову, как объяснить это происшествие, и пришёл к выводу, что сам сорвал цветок и поставил его у себя в изголовье. А что оставалось думать? Ещё через пару дней опять случилось нечто труднообъяснимое. Уже заполночь кто-то, стоя на дороге, выкликал женское имя. «Весна! Весна!» – доносилось снизу, и я только гадал, кого это зовут. Никакой Весны в нашем закутке отродясь не было. Удивительно было и то, что соседская овчарка Блонди, имеющая обыкновение свирепо облаивать всех малознакомых, за исключением разве Иво, сейчас не издавала ни звука, словно оглохла и потеряла обоняние. Я было хотел пойти посмотреть, кто кричит, но тут всё смолкло. Возможно, подумал я, у Станки гостила какая-нибудь подруга и это взывали к ней.

* * *

Со статьёй я управился быстрее, чем ожидал, и коротал дни, чем придётся. Когда выпадал погожий денёк и пригревало, я забирался на гору, созерцал залив, спиной ощущая движение солнца, а нет, так шатался по узкой прибрежной дороге. Иногда ложился на парапет из тёсаных камней, который полизывал прилив и, заложив нога за ногу, наблюдал за бессмысленными перемещениями облаков. Хаотичность этих движений окончательно сбивала меня с толку, но одновременно и укрепляла в мысли, что главное, самое важное дело на земле – быть рядом с камелией. Во всяком случае, для меня это было так.

Вернувшись однажды с прогулки, я обнаружил, что земля возле камелии взрыта. Издалека казалось, что кто-то пытался её выкопать, но приблизившись, я выяснил, что её просто окопали. Но кому понадобилось окапывать чужое растение? И снова мне пришлось успокоиться на мысли, что и это – моих рук дело. Вот только что творилось с моей памятью, хотел бы я знать? Во всём остальном она служила мне по-прежнему.

Но тогда я почему-то не сопоставил это происшествие со своим сном. Просто подолгу смотрел на маленькую камелию, как бы спрашивая: кто же ты такая на самом деле?

В любой день я мог собраться, сесть в самолёт и улететь домой, но моя вахта у камелии уже значила для меня больше. Надо было дотянуть до весны, когда съедутся отдыхающие, когда пустующие вокруг дома наполнятся людьми, когда заработает расположенный за моим домом лагерь «Ниш», выросший когда-то из партизанской стоянки. Тогда начнётся настоящая курортная жизнь, и шумное общество сербских ребят и их незамысловатые интересы послужат верной порукой тому, что на камелию никто не покусится.

* * *

Между тем, срок легального пребывания опять истекал, и требовалось что-то решать. К этому моменту во мне произошли перемены, которые я чувствовал, но ещё не умел назвать.

На этот раз я не поехал ни в Требинье, ни в Подгорицу. Боялся и того и другого, но по разным причинам. Просто я решил жить, не прибегая больше к формальностям – только и всего.

И когда это ясное решение овладело мной, я испытал такое облегчение, словно только родился на свет. Я был человек на земле и не делал никому ничего дурного. Да, существуют границы и правила, но что важнее: последовать этим правилам и дать украсть мою камелию или остаться с ней и вырастить её, как задумал её отец? Ответ был очевиден.

Печку уже приходилось топить дважды в сутки, и, глядя, как за помутневшим стеклом меланхолично пляшет огонь, я думал, как мало надо человеку для блаженного покоя, но отчего-то большая часть из нас желает надбавки. И ещё я думал, почему мы являемся в мир, исполненные надежд, а покидаем его чуть ли не с облегчением. Летом в своей квартире я наткнулся на забытую юношескую фотографию и ужаснулся тому, что с нами делает время. Я подумал о своей статье, где нагородил кучу мудрёных слов, о писателе, и мне стало жаль и себя, и писателя, ибо я уже не мог постичь, для чего вообще надо что-то писать, когда мир устроен так просто, – хлеб, вода, очаг, – и во имя чего люди кладут на это свои жизни.

Не считая коренных жителей, на зиму во Врдоле оставались всего несколько пришлых, и все они были наперечёт: пожилой тучный итальянец Роберто, композитор, и та русская семья, о которой я уже говорил. С Роберто мы просто здоровались, перекидываясь парой слов несуществующего языка, который сами творили на ходу, а с русской семьёй я водил довольно близкое знакомство. В семье было двое детей – мальчик Коля и девочка тремя годами его старше. Они ходили в местную школу.

Девочку звали Надя. Их класс уже проходил сербский эпос, и Надя со смехом рассказывала мне, что знаменитый герой Марко Кральевич был к тому же отпетым пьяницей и иногда, за неимением компании, принуждал пить с собой своего коня Шарца.

– Кони не пьют вино, – презрительно возражал её брат и, обращая ко мне лукавое личико, прибавлял: – Это знают даже дети.

Я предпочитал не вступать в этот извечный спор льда и пламени и отвечал уклончиво.

Я водил их смотреть камелию, но они не нашли в ней ничего необычного. Тогда я сказал им, что на самом деле это вовсе не камелия, а самая настоящая девочка, которая только пока является камелией. Понятно, для чего я это сказал, но они посмотрели на меня уничижительно. Гораздо больше их занимала собака Станки, снующая вдоль сетчатого забора. Коля предложил:

– А давайте подойдём к ней и скажем: «Блонди, привет!»

И мы в самом деле пережили это бесхитростное приключение.

* * *

Их мама была дочерью крупного московского чиновника, а отец постоянно возился с лодкой, и ему удалось подбить меня подняться к заброшенной церкви Иоанна Предтечи, которая мозолила глаза на противоположном склоне.

Дождавшись ясного дня, мы подъехали к подножию на машине, прижали её к почти отвесному склону и стали карабкаться вверх, взбираясь на огромные каменные глыбы. Это напомнило мне того муравья, который блуждал по камелии и которого я невольно сравнил с писателем. Всё же нам посчастливилось наткнутся на пастушью тропу, набитую столетиями. Чем выше, тем чаще она вела вдоль травянистых площадок, когда-то давно отвоёванных у вертикали. Наконец тропа нырнула в рощу сказочных дубов, и через некоторое время в подлеске мелькнула серая стена церкви. Судя по надписи на фронтоне, годом её постройки считался 1845 – A.D. MDCCCXLV. Балки сгнили, черепичная крыша частично обрушилась, и в этом месте под открытым небом уже рос кустарник. На алтаре лежал слой известковой крошки. «Быстро, однако, пошло время», – подумалось мне.

Отсюда открывался непередаваемый вид на все стороны бухты, и за понижающимися холмами видна была даже полоса открытой Адриатики.

– Здесь можно прожить всю жизнь, и никто не узнает, – вполне серьёзно сказал мой спутник. – Сидеть и плевать на всю эту дрянь внизу.

Только он один и знал, что я живу нелегально, а значит, знала и его жена, но я был уверен, что здесь тайна и замыкается. Она считала это неумным сумасбродством, он смотрел шире. Это мне в нём и нравилось.

Покидать вершину действительно не хотелось, но поднявшийся ветер погнал нас вниз. Полуразрушенными террасами, зигзагами выложенными по склону, мы спустились в Пераст, выпили там по чашке чуть тёплого кофе и долго брели, шатаясь от усталости, к оставленной у склона машине.

Этой ночью мне приснился ещё один сон, тоже оставшийся в памяти: не камелия, не девочка с пластмассовой лопаткой, но некто грозный, о ком можно не более чем помыслить, вопросил меня словно бы громовым раскатом: кто ты, несчастный? – и голубые глаза Дарко на мгновенье ослепили мою душу. А я, немея от ужаса, не знал, что сказать, но именно это, как показало дальше сновидение, и оказалось самым правильным ответом…

* * *

Я давно уже перестал бриться и не был у парикмахера. В город я больше не ездил. Поначалу отрастающая щетина придавала мне брутальный вид, столь востребованный рекламой, но постепенно неухоженная бородка вкупе с отросшими волосами сделали меня похожим на дьячка, но меня это почему-то не волновало.

Когда нет желаний, то и жизнь проста. Иногда я садился подле камелии и рассказывал ей свою жизнь, доводя повествование до этой самой минуты, в которую мы оказались вместе. Один учёный прошлого, гордость русского языковедения, в своей автобиографии написал что-то вроде следующего: мне кажется, что я вижу помочи, на которых вела меня судьба. Это было похоже на мой случай, и всё же это было не совсем то.

Знакомые, а у меня их здесь скопилось немало, да и просто те, кто знал меня в лицо, только гадали, что со мною стряслось. Конечно, не было ничего необычного в том, что я вдруг решил остаться на зиму, обычно покидая эти места в последних числах октября, но людей не проведёшь.

– В России плохо? – с сочувствием спросил меня Роберто, повстречавшись со мной на берегу.

– Кому как, – ответил я и дал ему понять, что я не жертва политического режима.

Был у меня ещё один приятель, – я звал его «парень с горы», хотя имя его было Бане. Он был вдовцом и владел сельскохозяйственной усадьбой, раскинувшейся на правой стороне распадка метрах в пятидесяти над морем. Когда ему надоедало сидеть на горе, он вооружался странным орудием – палкой с каким-то острым крюком на конце, – и во главе своих рыжих коз спускался в цивилизацию. Пока козы паслись на незастроенном поле подле отеля «Врмац», он сидел на порожнем ящике у торговой палатки и, положив свою палку на колени, глазами невыспавшегося филина взирал на проезжавшие мимо дорогущие автомобили, на стайки возбуждённых туристов, и на его одутловатом лице читалось недоумение, откуда и зачем взялось всё это на его земле. Кажется, он был единственный, кому пришлось по душе моё опрощение. Он предлагал мне завести коз, хоть какую-то живность, угощал под бутылочку козьим сыром и маслинами из собственной рощи, и мы вели неспешные разговоры, смысл которых передать я не в состоянии. Когда он раскрывал рот, что-либо изрекая, казалось, что это тяжёлая дверь хозяйственной постройки ворочается на заржавевших петлях.

* * *

Неизвестно, сколько бы времени всё это продолжалось, если б не то происшествие, о котором я должен рассказать.

Здесь существует обычай, возведённый в ранг государственного закона, что неимущие имеют право получить хлеб и воду всюду, где ни потребуют. Разумеется, это касалось торговых заведений. С хлебом здесь вообще не церемонятся, едят только свежий, а вчерашний складывают в пакеты и вывешивают на молах для рыбаков.

И вот общественное мнение пришло к выводу, что я поиздержался, и мой не слишком опрятный вид только укреплял добрых людей в их предположении. В сущности, дело к этому и шло. Теперь, случись проходить мне мимо какого-нибудь магазинчика, его владелец или владелица считали своим долгом сунуть мне хлебный батон. Откровенно говоря, кое-какие средства у меня ещё были, а получив гонорар за статью, я загодя сделал в доме довольно значительный запас консервов, но хлеб брал охотно и делал из него сухари: ведь я понятия не имел, сколько растут камелии и сколько времени предстоит мне ещё тут провести.

Конечно, я знал, на что шёл, когда в положенный срок не выехал из страны. Я отдавал себе отчёт, что рано или поздно проблемы возникнут, но какое-то властное ощущение, похожее на интуицию, подсказывало, что всё обойдётся, так что я во всём полагался на случай. Как-никак, я был владельцем дома, а это, дойди до разбирательства, могло послужить преимуществом.

На моём обычном пути располагалось несколько «торговин» и «пекар», ассортимент которых вообще не различался. Ещё дальше в сторону Котора имелся сетевой магазинчик «Aroma», выбор там был повзыскательней. Дотуда я добредал редко, но однажды-таки зашёл.

* * *

Кафе на этом отрезке были давно на приколе, и жизнь теплилась только в «Срече». Там издавна заправляла Иванка, о которой я скажу подробнее как-нибудь в другой раз. Зелёные ставни на втором этаже были открыты, и кто-то играл на трубе. В пасмурном воздухе вязь мелодии казалась гимном пустоте.

Внизу у Иванки работал плазменный телевизор. Транслировали баскетбольный матч. Сама она, заложив ногу за ногу в розовых уггах, сидела спиной к экрану на барном стуле, курила и бессмысленно смотрела в нагромождение голых серых скал над Ораховацем. В этом месте залив расширялся и округлялся, но сейчас на нём не было ни одного судёнышка, – только вода стелилась стальным листом.

– Работаешь? – спросил я через поднятое окно-витрину, чтобы что-нибудь сказать.

Она утвердительно покачала головой. Её чёрные волосы поверх выпуклого лба схватывала заколка в виде слова «love» со стразами.

– Да что это за работа, – фыркнула она, заметив, что я остановился. – Что ни заработаешь, всё прокуришь. – И она показала мне недокуренную сигарету. – Мало того что опять подорожали, так ещё сразу на сорок центов.

Звуки трубы то набегали друг на друга, то вытягивались в струну. Я задрал голову и глянул наверх.

– Брат репетирует, – пояснила она. – У них завтра концерт в Которе в «Доме музыки». – Она поднялась, взяла ручку от маркизы и злорадно постучала в потолок, потом вернулась на место. – Работаешь, – повторила она с той же презрительной интонацией. – Уеду я, вот что. В Белград поеду.

Сверху раздался ответный стук.

– Поеду в Белград, – повторила она решительно и долго тушила окурок такими энергичными движениями, как будто прочищала засор.

– Тоже дело, – согласился я, она кивнула и, больше на меня не глядя, закурила по новой. Взор её толчками блуждал по морщинистым утёсам, словно ища ту трещину, за которой скрывается выход. Про Белград она говорила всегда, но так никуда и не уезжала.

Под томительные хрипловатые уколы трубы я продолжил своё шествие. Меня медленно обогнала машина с голландскими номерами. Её пассажиры смотрели вокруг зачарованными глазами, точно угодили в сказку.

Повсюду мне попадались камелии, обильно усыпанные не источающими запаха цветами, и я со вздохом припоминал пророчество Иво.

* * *

«Aroma» располагалась прямо напротив старинного дома, в котором иногда проводил летние месяцы правитель Черногории Петр II Негош, известный своим действительно выдающимся поэтическим творчеством.

В тот день работала новая продавщица, молоденькая девушка, с гвоздиком в мочке левого уха и подстриженная под машинку. Форма головы была у неё идеальной, и такая импозантная причёска ей шла. Раньше я никогда её здесь не видел – наверное, приехала откуда-то с севера. На форменной куртке болталась табличка, где было написано её имя. Если бы у меня была дочка, я назвал бы её только так, и даже если бы она оказалась некрасива, само это волшебное сочетание звуков побудило бы счастье не оставлять её до последнего вздоха.

И тут меня словно током ударило: она была точь-в-точь как девочка из моего сна, только, конечно, уже повзрослевшая. Каждое её движение было исполнено грацией молодого животного, но как я мог вожделеть к ней? Перед глазами встал красный цветок у изголовья, и я подумал не без испуга, значило ли это, что она отдала мне своё девство? Это её имя звучало в ночи, но кто звал её? Неужели это был Дарко? Приложив известные усилия, найти мой дом и меня самого было, в принципе, возможно, однако даже в эту минуту такой оборот представлялся мне фантастическим. И нашло новое озарение: так вот почему во сне она была укутана в платок – хотела скрыть свою стрижку. Она и не думала выкапывать камелию, она её окапывала, окапывала саму себя! Словом, все мои недоумения разрешились одним махом.

Собрав в кулак свою бородёнку, я стал разглядывать её, как обычно разглядывал камелию. Она посматривала на меня испуганно своими дрожащими тёмными глазами. Беззастенчивость моя была за гранью приличий, но я-то знал, что делаю.

– Езжай в Требинье, – сказал наконец я, – к своему отцу. Твой отец ждёт тебя.

Опустив голову, она с улыбкой перебирала монеты в открытой кассе. Просто смутилась и не понимала, что нужно иностранцу. Её напарница, моя знакомая, почуяв что-то необычное, выбрала хлеб подешевле и поднесла его мне, но я столь решительно отвел её руку, что она его выронила. Втроём мы смотрели на лежащий на полу хлеб, наполовину выскочивший из бумажного пакета, и я понимал, что случилось нечто ужасное.

– В Требинье, – гневно повторил я. – Езжай к отцу!

Откуда ни возьмись собрался народ. Из-за стеллажа Роберто высунул своё красное от любопытства лицо, а из соседней пекары явилась хозяйка в сопровождении мужа и двух дюжих сыновей. Меня они знали и не трогали, а только расспрашивали девушек, удивлённо поглядывая в мою сторону.

К тому моменту мы все уже выбрались на улицу из тесного магазинного помещения. Официантки из кафе напротив уже смотрели на нас, пытаясь понять, что такое творится.

Всё это происходило у самого подножия Богородичного храма, возведённого моряками Прчани ещё в XVIII столетии. Он всегда стоит закрытый, и служба бывает только в весенний Юрьев день, но к майским праздникам я уже возвращался домой, так что мне так и не удалось побывать внутри. Чтобы добраться до входа, необходимо преодолеть несколько лестничных маршей, которые после первого пролёта изящным обводом разбегались по обе стороны конструкции. Там, где лестница раздваивалась, у стены, скорбно склонив голову, стоял каменный Иисус. В руках у него было нечто вроде свитка, на котором латынью было написано: Venite ad me, omnes… – ну, это известное изречение из Матфея: придите ко мне, все страждущие и обременённые, и Я успокою вас.

И я подумал, что он и вправду сын Бога, если обладает таким нечеловеческим терпением тысячелетиями ждать, что кто-то постучится в его двери. Я вырвался из кольца окруживших меня людей, взбежал по ступеням и встал рядом с ним, – так в древности искали защиты у алтарей. «Скажи ей», – шепнул я ему. Капли мелкого дождя осыпали наши фигуры.

* * *

Принято думать, что народ здесь горячий, но это не совсем верно. Хотя, бывает, и звучат по ночам автоматные выстрелы, вреда они никому не приносят, только баламутят чаек. Убивают здесь редко и совсем иным способом. Так вот. Прежде всего, народ рассудительный. Вот он и рассудил, и рассудил по-своему здраво.

В общем, я оказался на том берегу, в Доброте, в одном учреждении, существующем чуть ли не со времён австрийского владычества, созданном как раз для того, чтобы рассеивать разнообразные заблуждения ума и сердца.

Там меня помыли и помогли убрать всклокоченную бороду. Кроме меня в палате лечился мужчина, которого звали Драган. Драган допился до чертей. Точнее сказать, никаких чертей он не видел, просто забыл, кто он такой. Говорят, что зимой здесь подобное случается. В ненастье со всех сторон закрытая котловина бухты превращается в западню, похожую на чистилище, и часто тем, кто внутри, исход представляется сомнительным.

Мной занималась доктор, имя которой тоже было Весна, а вот фамилию она носила несколько необычную – Подконьяк. Но когда-то эти места считались венецианской провинцией, бывали тут и испанцы, и от того времени осталось много романских фамилий. Например, фамилия Станки была Лаури.

Мы беседовали в светлом кабинете, и в приоткрытое фигурное окно туда долетали звонкие голоса играющих в футбол мальчишек. Руку Весны украшал удивительной глубины аквамарин в серебряной оправе, и во время этих бесед я часто задерживал на нём взгляд. Я ничего не утаивал, потому что таить было нечего. Я рассказывал, что остался из опасений, что зимой, в моё отсутствие, кто-то может выкопать мою камелию. Ей надо дать вырасти, говорил я, так как более или менее взрослый куст выкапывать уже никто не станет. Также рассказал о том, что узнал от официанта из требиньских «Платанов». Кроме того, просил поскорее меня выпустить, потому что, подчёркивал я, мой двор открыт со всех сторон, и камелия под угрозой, и даже просил её съездить во Врдолу и самой убедиться в справедливости моих слов.

Почему-то она благоволила мне, чем-то я вызвал её симпатию, и она не видела во мне мошенника и проныру.

Ещё я спрашивал её, почему мы допускаем и легко принимаем, когда люди ради любимых переселяются в далёкие края, другие оставляют отчий дом во имя идеи, которую, быть может, мы и не разделяем, но их поступки не кажутся нам бог весть чем, а моё поведение, восходящее к столь ясным и простым началам, непременно надо считать отклонением от нормы?

Да, и ещё я обмолвился, что очень хотел бы сообщить чему-либо долгую жизнь.

В конце концов, по её глазам и поведению я догадался, что она далеко не уверена, действительно ли я болен. Как-то она сказала мне прямо:

– Если я не поставлю вам диагноз, то дело может так обернуться, что вам никогда больше не разрешат сюда приехать. – И, помолчав, добавила: – Не знаю, хотите ли вы этого, или нет.

Сигарета, которую она держала той рукой, где красовался пленивший меня аквамарин, повисла в воздухе над пепельницей «Lavazza». Курят тут везде, по-моему, даже в детских кафе.

В итоге я признал себя умалишённым.

Последовало не слишком долгое разбирательство с миграционной полицией. Благодаря великодушной мудрости Весны оно закончилось в мою пользу. Грубое нарушение миграционного законодательства искупалось моим внезапным заболеванием, но в то же время врачебное заключение не признавало его настолько безнадёжным, чтобы лишить меня дееспособности.

Между людьми принято благодарить друг друга за оказанные благодеяния, и, как правило, благодарность носит материальную форму. Но выходит и так, когда любая благодарность была бы до того неуместной, что могла сойти за оскорбление. Это был как раз такой случай. Я был уверен, что никогда больше не увижу Весны, но постоянно её вспоминал, и, возможно, она тоже вспоминала обо мне. И, быть может, это совсем неплохо, когда вы живёте в чьих-то мыслях…

К моему возвращению из Доброты камелия отцвела, и я застал уже только её сморщенные цветы. Собрал несколько коричневых лепестков, подержал на ладони и сильным дуновением развеял их по ветру. Иные краски явили себя из небытия и, головокружительно чередуясь, воздух пронизывали распускающиеся ароматы. Что ж, мы передали эстафету жизни, и я в самом деле испытывал огромное облегчение.

* * *

Может показаться, что мне предстояли мучительные размышления о том, что же со мной случилось, но я не считал, что случилось что-то особенное.

Поэтому я опять поехал в Требинье. На этот раз ничто меня не пугало, а, наоборот, манило.

Там было всё как обычно, платаны осеняли площадь, только вместо моего официанта обслуживала девушка. Я не знал, как его звали, но по моим описаниям она, конечно, сразу поняла, о ком речь.

– А, это Златко. Сегодня не его смена, – сказала она, – и найти его не получится. Вроде он собирался к родне в Неум. Но завтра будет.

Пришлось остаться. Моника Беллуччи по-прежнему висела на своём почётном месте за спиной у портье. Я взял тот же номер, что и прошлой весной, и отправился шляться по городу. Весь центр можно было обойти минут за двадцать, что я и проделал уже во второй раз за последний год. Следы войны были тщательно залатаны, точно её не было, но сразу за платановой площадью я опять набрёл на сквер с несколькими стелами, испещрёнными именами погибших в боях. Попадались тут и русские фамилии. Смотреть на это было больно.

Музей Герцеговины был уже закрыт, поэтому я устроился в кафе над рекой и бездумно смотрел, как рыбак на резиновой лодке, привязанной к опоре арочного моста, делает своё дело в расплавленном золоте солнца…

Утром гул рынка разбудил меня, как деликатный будильник. Я оделся и спустился в кафе. Златко в ослепительно-белой рубашке и тёмных брюках был на месте и исполнял свои обязанности.

– Нравится вам у нас, – приветствовал он меня как старого знакомого.

– Не без этого, – подтвердил я, усаживаясь лицом к площади. Занималось прелестное утро, солнце играло в листве платанов и разбрасывало тут и там свои подвижные узоры.

Разговаривая со Златко, я то и дело поглядывал в толпу, надеясь высмотреть Дарко.

– Как там ваша камелия? – поинтересовался Златко.

– Растёт, – коротко, но любезно ответил я, и опять устремил взгляд на площадь.

– Кстати, Дарко умер, – бросил Златко и поглядел на меня исподлобья.

– Умер? – Невольно я поднялся на ноги.

– Да, умер. Прямо вот здесь. – И Златко показал рукой на то место площади, где это произошло. – Стоял, как всегда, торговал и вдруг упал. Около девяти утра это случилось. Медики быстро приехали, но уже ничего нельзя было сделать. Сказали, сердце остановилось.

Но и это было ещё не всё.

– Он в тот день очень радостный был, прямо сиял. Присел вон там за столик, выпил ракии, кофе пил. Рассказывал, что ночью приходила его дочь. Выросла, говорил, такая красавица! Сказала, что ещё придёт…

Я сглотнул ком в горле и отхлебнул воды из стакана. Обычно задавал вопросы он, теперь, видно, настала моя очередь.

– А больше он ничего не сказал? – спросил я внезапно изменившим мне голосом.

Златко почесал нос и опять посмотрел этим своим взглядом исподлобья.

– Сказал: значит, за тобой хорошо ухаживали, дочка. Вот так он ещё сказал.

Я покивал. Не знаю, у него был такой вид, словно мы поняли друг друга.

Передо мной раскинулся шумный, пёстрый базар: люди переговаривались и смеялись. Под сенью старых платанов сновала беспечная молодёжь, пробираясь между преждевременными для себя заботами.

Сложно в это поверить, но в этот день я больше не произнёс ни единого слова. Только перед сном…

Надо ли говорить, что вся эта история мгновенно сделалась известной не только каждому жителю Врдолы, но и более дальних мест, и вовсе не потому, что кто-то слышал о Дарко. Я имею в виду свою собственную историю. Историю с камелией. Поражаться тут было нечему: если уж целый мир стал напоминать одну большую деревню, то что сказать о нашем околотке?

И это до известной степени служило гарантией безопасности моей подопечной. «Как знать, – думал я, – ласково её оглядывая, – может так случиться, что твой век будет дольше моего».

Вскоре прошёл слух, что моя камелия умеет говорить. Посторонние люди не ленились подняться десяток метров по крутому проулку, чтобы взглянуть на неё. Благоговейно замерев, люди молча смотрели, и она тоже молчала, но удалялись они всё-таки убеждённые, что прикоснулись к чуду…

И, конечно же, я всё-таки полетел домой. Состояние у меня было такое, будто, достигнув перевала и постояв на нём, я не торопясь спускаюсь в долину, о которой в общем было известно всё, но при этом ничего в отдельности.

В салоне самолёта в одном ряду со мной оказалась молодая женщина с книгой того самого писателя, с которым я «покончил» в октябре. Как я и предвидел, премия писателю не досталась, но позже мне передали, что статья моя ему понравилась. Вероятно, стоит сказать несколько слов и о ней. Мысль моя сводилась к тому, что, если хоть один читатель проник в твой замысел, значит, работа тебе удалась, пусть даже тысячи других твердят обратное.

Когда накануне моего отъезда мы сидели с «парнем с горы» на пустых зелёных ящиках из-под пива и пялились на снующие по воде прогулочные кораблики, он проскрипел:

– Знаешь, о камелии. Мой дед рассказывал, что давным-давно, когда сюда приходили чёрные турки, тоже была говорящая камелия. Люди…

– Про людей я знаю, – отмахнулся я.

– Откуда тебе знать? – возмущённо воскликнул он и даже взметнул в воздух свой страшный посох. – Тебя тогда и на свете не было!

– Помянем лучше твоего деда. – И я миролюбиво опустил его массивную руку.

– Прах к праху, – охотно отозвался он своим грубым голосом и полез в стоявшую перед нами холщовую сумку. – Но ты всё-таки дослушай.