Читать книгу Сиди и смотри - Аня Кузнецова - Страница 3

Бок такой жирный, что волк поперхнётся,

я всегда ложусь с краю, в надежде, что солнце,

с утра освещая лучами квартиру,

у ног моих высветит волчью могилу.

Ногой грандиозной, как великана,

рядом с поверженной тушей я встану,

мягкой рукой приложу её к сердцу,

шерстью наружу – значит, не греться,

значит, впитать волчию смелость,

кусать за бочка, кого захотелось.

Стать самим волком, на вид и на запах,

клыки в моей пасти и когти на лапах.

Пусть даже рискуя вот так поперхнуться,

лучше волком погибнуть,

чем бояться проснуться.

Автокоррекция меняет «яблоки» на «член»,

потому что у меня большие пальцы,

но я смотрю и думаю: так лучше, чем

есть яблоки и вообще не обниматься.

И отправляю: принеси член и яйца на ужин,

другие продукты не пригодятся.

Когда зрелищ достаточно, хлеб не нужен.

Но муж приносит батон и яйца.

Про изгиб твоих рук и про нежность щетины

написал бы умелый поэт.

Я, однако, не вижу достойной причины

говорить здесь о том, чему нет

ни малейшей твоей заслуги,

хотя очень люблю эти руки.

Мне понравится всё, что ты ложишь

ими, пусть оно может упасть

Даже если запомнить не можешь,

почему мне не лóжить, а класть.

Я готова тебе приготовить, сварить

всю еду, что приносишь на ужин.

Что бы громче могло о любви говорить?

Хорошо, что нам громче не нужно.

После стирки на одежде пятна,

примерно те же, что были и до.

Неправильно и неприятно,

наводит на мысли о том —

ничего не вернуть обратно

или я не умею дом

благородить ручным и машинным трудом.

Будто любая пыль

жаждет как можно скорее

вернуться в родную обитель,

из ковра ли пришла, дивана,

окажется там, где была:

в складках пуха, ниток, пера,

между реек и в сгибах петель.

Ну а кто я, чтобы препятствовать ей.

Мои цветы смотрят на дождь

с той стороны, где нет

влаги.

Тоскуют, чувствуют дрожь

рыдающих окон.

хотели бы, но не мокнут.

И, упираясь в прозрачный барьер,

в громаду воздушной блокады,

о чём-то молчат таком, например:

«нам тоже этого надо»

Я знаю!

Я не из тех, кто не знает о важности

постоянной, размеренной влажности.

Я смотрю на цветы с утра

с мыслью: сегодня пора.

Но не поливаю.

И они подпирают стекло,

вьют вяло

сухие части.

С той стороны натекло,

с этой —

нет счастья.

Поэзия – это ключ

и замóк.

И комната, где урок,

в доме синей бороды.

И, увы,

ветер в голове принцессы,

запертой в этом доме.

А кроме —

Поэзия, это процессы

сплетения слов в одну нить,

способную и проводить,

и поразить

Тесея, входящего в Крит.

Поэзия – путь, лабиринт,

где, может быть, наконец

встретят почтенную старость

мужчина, сменивший породу,

выбелив синюю бороду,

и, несмотря на усталость,

сменивший парус юнец.

Набредаю на труп ли собаки в лесу,

на мшистый валун

особой породы,

я всё беру от природы.

Я всё от природы беру

и несут

размышлений глубокие воды

обрывки, что собраны в сети

и являют собой красоту:

фантик конфетный,

увлекаемый ветром,

шелест плачущей ветки,

птичий отрывистый треск,

пешеходной разметки

неприкаянный блеск,

и этот, углом

выступающий дом,

потерявший в деревьях фасад,

серых окон квадрат.

В одном из них я:

все чудеса

этого дня

возвращаю назад.

Сестра говорит:

Ты пишешь на странные темы.

Не знаешь, где ставить черту или точку.

– препинания знаки

через текст, как собаки,

бегут, оставляя следы —

Писала бы ты…

Хоть про животных – это для всех.

– какая птица расколет грецкий орех?

ворон может использовать камень,

гравитацию, веточку.

говоря между нами,

ворон – самая умная птица из тех,

что создают и используют орудия труда —

Сестра говорит: Такое вот, да.

но, в целом, сказала ещё поучиться

примерно всему:

ритм такой почему,

и животное – это не птица.

Сколько себя соображаю,

сложно сосредоточиться.

Сегодня: село, страда.

Скорбно стою. Сгу́щённая среда,

стрекоза стрекочет, спасает

одиночество.

Среднекрылым слава!

Серебрятся стаями

солнечного сплава.

Слезу смахнуть – стаяли

слева, справа.

Да,

Степенно слетаются снова.

Сжимая собственное сердце,

смелая садится. Сцепка.

Словно сосновые, строгие

ноги.

Серди́ться? Стрекозиный стан

солнечным сосудом стал.

Синеглазая

сверкает сиянием

алмазовым.

Сама

я

сегодня самую суть

сознаю.

Такая посредственность лезет из-под карандаша…

Пишу чуть дыша.

боюсь и её отпугнуть,

даже самую муть.

Разделяю ответственность

с музой: – О, Муза, дай ещё слов, хоть чуть!

Она дышит в спину, гнетëт,

но дальше того не идёт.

– Да что ж ты такая пугливая?

Встань уже, выпрями плечи.

Я

хочу

продуктивнее,

писать хочу, не перечь мне.

Или ты дразнишь нарочно,

диктуя пословно, построчно…

Давай хотя бы построфно?

Ты – катастрофа.

Приходишь, стоишь рядом молча.

Молча, надрывно стоишь.

Прошу тебя, сделайся громче!

Богиня ты или мышь?

Теперь не даёт мне покоя,

что тебя игнорировать можно.

Может, музы и нет. Тогда кто я?

– Мясо

в мешке из кожи.

Там, походив по вагонам,

Пройдя весь Сапсан от головы

до хвоста, ты от скуки взвыл

от отпуска с праздным уклоном.

И привёл мне трофей, земляка —

плотную женщину с Юга,

длинную, как Дон-река,

как жердь,

и такую же неказистую, если издалека

посмотреть.

– Вот, супруга,

держи нового друга,

говорите о своей малой родине

или о чём захотите, вам же видней.

_

Но я везла знакомить тебя с родителями

и, что она сочла оскорбительным,

не знала, о чём говорить с ней.

Наедине, при всех, делать с ней что?

Сама проводник, углубившись в пальто

фирменное, с «РЖД» нашивкой,

признала всё это ошибкой,

выйдя из ауры твоего обаяния:

– Что я делаю в пятом вагоне,

я же проводник в восьмом?

Ушла, полная негодования.

спешила, будто догоним,

силой вернём.

_

Но мы остались. И остаёмся вдвоём.

Детские годы простого обывателя,

кому теперь около тридцати

лет

удобрены деталями тщательно.

Секретами, обрывками лент,

например.

Майскими жуками, алыми парусами,

мамиными руками, папиными усами,

тем более, если он – инженер.

Но в целом, это всё то же самое детство,

его одно в позднесоветскость,

огромное неестественно,

поделили на всех, кто есть.

Кому достался велосипед,

кому от часов ремешок,

кому с гаража на гараж прыжок,

может быть перелом —

и поделом,

или нет.

Как срастаются к юности кости ноги́,

как плетутся дороги,

из каких-то малых частиц, нас,

история ткëт свой палас.

Покидаю владенья Цирцеи

с чувством достигнутой цели,

но без достоинства, нищим.

Потерявший остатки сокровищ

на каком-то этапе, в поисках пищи,

превращает всё в овощ.

Трубите в мой рог, несите мой лук,

стой в воротах, пастух.

Переступаю порог. Не врага,

этот лук – в рагу и в пирог.

Пенелопа, растопишь очаг?

Вечность в разлуке,

а ты смотришь никак.

Так растопишь очаг?

10.21

Я придумываю шалость:

там, в кармане головы

места много. Но, увы,

какая малость,

горстка мыслей лишь осталась.

Всё куда-то подевалось,

укатилось, всё что бы…

Всё, что было, укатило,

не оставив лейтмотива,

будто свист локомотива,

через дырочки в носу,

называемые ноздри,

(расположены внизу,

продолжаются внутри, —

хорошо что две, не три —

так бы падал носом в грязь

или даже сразу телом

и сморкался, ударя́сь).

Если так подумать, в целом,

моя шалость удалась.

Наверное

Естественно

Желание это,

Не

Ожидать

Слова

Твоего, мягкого как

Ь,

Находить

Его

Просто так,

Открытой ладони

Робким

Ответом… но донести тебе это

Как?

Я верю:

в полпервого ночи

луна вошла в наши двери,

сказала моей дочери

открывшей сонные очи:

– Встань и иди, куда хочешь!

Потом ушла, закрыв дверь.

Я верю,

что разные звери,

запрыгнув на пятый этаж,

почти каждый вечер

портят хрупкие вещи,

ломают цветной карандаш,

рисуют на стенах узор

и ставят ботинки на стол.

Я в каждое верю

«это не я, он это начал»,

точно, он первый,

ну как же иначе,

своим детям не верить?..

Я верю, что кот разбил вазу,

хотя кота нет, и ни разу

его хвост не касался ни фарфора, ни глины.

И этот вот, длинный

след из монет по рублю

от разбитой копилки

сам появился – мы просто играем!

Столовые вилки

гремят, как солдаты в пехоте.

– Кто шумит? – Мы не знаем!

Дети… я всё равно вас люблю

хотя, возможно, вы врёте.

Я зерно

каких-то других культур,

не проходя через сито,

огибаю его контур.

Время мне жернов,

в нём я стираясь, верно,

теряю части себя:

золотые одёжки, шум насекомых, поля,

вибрациям космоса кратность.

Округливший мою квадратность,

ещё один год позади,

спасибо, две тыщи двадцать один.

Обладает значительным весом

набор хромосом,

установленный филогенезом,

определяющий вид:

– человек разумный,

– род: жен.,

– рождён,

– здоров.

Далее выбор на особь возложен,

как называться лишь парою слов

или так повернуть одно,

лаконично и ёмко,

чтоб было понятно потомкам,

а современнику завидно.

Что ж. Я человек,

сказать больше нечего.

Многогранный как шар,

как любая другая живая душа,

как планета.

Кручусь неспеша… и ладно об этом.

Самый главный вопрос бытия:

этот, в зеркале, жуткий тип,

правда я?

Разве может

душа моя,

та, чуткая, тончайшая самая,

в доме таком расти?

В неприглядности.

—

Смотрю на огненный шар

с прищуром. С завистью.

Идеальная форма,

не менее.

Светит и пламенеет.

Сравнение

мне невыгодно —

он rare, я normal.

А у него есть душа?

Смотрю, жаром дыша.

Эффект невиданный:

я теперь rare, он well done.

горю,

благодарю.

Остаюсь дома и чувствую себя странно,

как будто я – не совсем я.

Много читаю, не пью из-под крана,

почти не делаю того, что нельзя.

Но сквозит какая-то драма,

а покоя, покоя – ни грамма.

Я сижу у окна и мне нравится это.

А когда завершается день,

тень от оконного света

делает арку лучом, Л – как лень.

Я остаюсь дома и чувствую себя.

В отличие от других дней,

когда дома семья и все мысли только о ней.

Я наблюдаю с изнанки себя.

Вот мои ноги мирно сидят,

носок направляя в носок,

друг к другу наискосок.

Вот мои руки: журавль и горлица,

которым никак не сидится

на перекрёстке полена с поленом,

на обильной ноги месте колена.

В этих руках отчего-то такое,

что их шевелит без привычки покоя.

В перьях

одной

вторая

ищет покой,

пока я,

взгляд в стену вперив

                              с изнанки себя наблюдаю.

Иду на дно нетвёрдым шагом;

я слышу зов жемчужин

и голоса мужчин

и женщин, их глаза:

им тоже жемчуг нужен.

Но мне нужней.

А чья рука нежней

и опытней среди мясистого нутра?

Дождись меня, двухстворчата сестра!

Держись в моей ладони:

касание и блеск, искра.

Без воздуха мы тонем

и я плыву обратно.

в руке густая влага лишь,

очередное утро,

тишь,

на водной глади игра

перламутра.

это – поэзия,

бог.

Крепясь к отражению собственных ног,

примитивных орудий,

спешат, не зная о глубине,

неплохо им всем:

это – люди.

прости мне мою странность,

прости мне мою старость,

прости мне мою стадность,

и вечную эту усталость,

прочти и прости.

прости мне меня,

ведь я сама не умею прощать.

прости,

что я истончаюсь

от всяческой нервной тяжести,

прости.

что я быстро кончаюсь

и тебе за двоих грести,

прости.

что постоянно качаюсь

– вянуть или цвести.

прости.

мне есть ещё в чём расти.

прости моё это тело,

прости, что не буду примером

свежести

и красоты,

как ты,

или твои друзья.

и всё хотела б по совести,

а всё совершенно нельзя.

прости

мне мои размеры.

прости, что я не худею,

что не помещаюсь в горсти́,

а продолжаю по швам

ползти.

это я в папу, прости.

прости мне эту идею,

что важнее живая душа,

важнее всего.

прости…

а ты со мною из жалости,

или чего?

август

бабушка у подъезда дома

в пять этажей

для детства громадина

все три понятия.

за домом влажность способная напугать ребёнка

перед ним способная тоже

жара плавит и бескуражит

достаточно для попадания бабушке в руки

в этой истории только дом ведёт себя правильно:

– когда состарюсь, стану со ставнями:

прятать солнечный свет,

скрипеть загадочно,

отбрасывать тени.