Читать книгу Запертое эхо - Арина Зарудко - Страница 8

Зима шероховатой поступью приблизилась к той части земного шара, что располагала всеми мыслимыми и немыслимыми возможностями. Неслышно, незаметно эта дамочка в хрустальных одеяниях погрузила город в белую меланхолию.

Я съехал из шикарного особняка полтора месяца назад. И так слишком задержался. Но мое жалование оказалось весьма скудным после того, как я отправлял деньги маме и выпивал в «Глории». Однако, как только я завязал с последним, дела пошли на лад. Я снял комнату, которую некогда приметил, и был вполне удовлетворен. Говоря о маме, она очень просила приехать и навестить ее, якобы с твердым желанием что-то обсудить. Но вырваться из Лондона не удавалось из-за бесконечных хлопот, так что я обещал сделать это после Рождества.

За то время, что мы не виделись с Рене, мне удалось сбыть с рук еще несколько полотен – ничего серьезного, да и не за такие большие деньги их удалось продать, но тем не менее это был прогресс. Я учился радоваться маленьким достижениям, как она меня учила. Мне ее недоставало, признаться откровенно. Но обдумав все хорошенько, я все же пришел к выводу, что не намерен делать первые шаги. Какой в этом смысл, если она избрала политику отчужденности? Я так не играю. Замкнутость, которая сквозила в ее реакции на мое желание узнать ее лучше, отпугнула меня – это так, – но я все же верил, что она одумается. Я знал, что это не все. Мы не могли закончить нашу дружбу, толком ее не начав. Возможно, для осознания ошибок еще не пришло время. В любом случае я был слишком занят, чтобы терзаться на этот счет.

Я неустанно трудился. Не могу отрицать, что Рене так подействовала на меня, но я и впрямь стряхнул с себя сомнения и жалость к себе. В конце концов, лучшим противоядием от дурных мыслей всегда был и остается труд. И он стал приносить плоды, как только я пошел по пути благодарности и стремился отречься от тщеславного вожделения успеха. Меня ласкало желание стать значимым, но я пытался приручить его, не позволял ему себя ослеплять. Как только это желание перестало мной руководить, я задышал полной грудью. На это потребовалось время, но я уже добился приличных результатов в работе над собой. Теперь меня больше занимали поиски источников вдохновения и творческого начала. Я часто думал над свободой творчества, над реализацией тех замыслов, что полнили мое сознание и окрыляли душу. Сюжеты, которые наполняли меня живым интересом и страстью, я записывал, иногда на скорую руку делал наброски, чтобы идея не выпорхнула из головы. Теперь, даже во время монотонной работы в банковской конторе, я думал о любви и творчестве, что шли рука об руку и соседствовали в моей душе, словно давние подруги или близнецы, не умеющие разорвать объятий. Как высвободить все то, что горело во мне? Как дать тому искусству, что порождала душа, достойное воплощение? Каждый раз стремясь выплеснуть на холст чувства, я сознавал, что не могу сделать это так, как вижу в своем воображении. Я завершал эти попытки и пробовал снова, пока не получалось более-менее сносно. Но совершенство казалось столь недосягаемым, столь туманным и расплывчатым, что кисти не могли ухватиться за нужную идею, они были способны лишь коснуться ее тени. Но мне этого было недостаточно, посему я работал на износ ради одной единственной цели – ощутить единство со своими замыслами, выразить на холсте все то, что испытывало мое сердце, и выразить это максимально точно: без искусственности, фальши и недомолвок.

Из этого и состояли мои дни. Должно быть, я вас утомил, обещаю исправиться и рассказать о последующих событиях более увлекательно.

Милли очень переживала, что так и не устроила прием в мою честь, поэтому решила исправить этот огрех. Рождественский прием у Ридли был окрещен моим именем – отвертеться от сего мероприятия не представлялось возможным. Поэтому утром, наведя порядок в моем скромном, но вполне достойном жилище, я принялся собираться на обед в честь Рождества. Мне льстила мысль, что я стал более-менее независимым.

– Ты выглядишь очень хорошо! – Не успел я войти, как Милли бросилась ко мне навстречу.

– Да и ты вполне себе, – сострил я.

Она рассмеялась. На самом деле, Милли, как всегда, выглядела очаровательно и дорого: платье цвета морской волны с открытой спиной, элегантные локоны и самые лучшие драгоценности.

– Я теперь очень скучаю без тебя. – Ее слова звучали словно укор.

– Зато в доме стало меньше пахнуть масляной краской, – улыбкой я пытался приободрить ее, что, конечно, мне не удалось.

– Этот дом не располагал к творчеству, не так ли? Ты мало чего написал здесь.

– Да. Сейчас все изменилось.

– Когда ты в последний раз видел Рене? – совершенно внезапно спросила она.

– А что? – Мои брови негодующе сдвинулись.

– Да так. Просто, говорят, она ушла из «Глории». Я сама там давно не была.

Одна новость ярче другой.

– Ты бы хоть дала мне выпить для начала, прежде чем огорошить ни с того, ни с сего! В этом вся ты, Милс.

Мы присоединились к гостям, которые уже распивали аперитив. Во время обеда я не мог думать ни о чем, помимо сказанного Милли. Как это Рене ушла? Куда? Где она теперь поет, и почему приняла такое решение? Надеюсь, не по моей вине она решила покинуть столь прибыльное место. Уверен, что она зарабатывала за вечер больше, чем я за месяц. Когда мы вновь остались с Милли наедине, я решил уточнить детали.

– Так это точно? То, что ты сказала о Рене. – Я старался говорить, как можно беспристрастнее, но едва ли мне это удалось.

– Точнее точного, дорогой. Ее и след простыл. Возможно, решила отдохнуть от сцены. С людьми вроде нее такое бывает.

– Думаешь?

– Почти что уверена. Или ей предложили более престижное место. Хотя, признаться, «Глория» сейчас самое модное и дорогое заведение. По крайней мере, в нашем округе.

– Надеюсь, что с ней все хорошо. – Не ожидал, что произнесу это вслух.

– Она не пропадет, – Милли закурила.

– Не сомневаюсь. Я хочу навестить маму. Передать что-нибудь твоей бабушке?

– О, как чудесно! Да, я купила ей подарок и собиралась отослать на днях. Дорогая индийская шаль. Раз уже она разбазаривает деньги на все что угодно, кроме самой себя, следует немного позаботиться о том, чтобы ей было тепло.

– Ты и так заботишься о ней слишком истово.

– Ты так думаешь? Ну, у нее никого нет, кроме меня. – Ее взгляд вмиг потух: она вспомнила, сколько усилий потребовалось, чтобы вырваться из оков захолустья, в котором мы жили.

Бабушка Милли, как я упоминал, была крайне религиозной. Будучи ярой протестанткой, она воспитывала Милли в том же ключе. Вернее, старалась воспитывать. Однако Милли не находила в вере должного утешения. Она не могла понять, зачем Богу понадобилось убивать ее отца, а затем и мать. Почему он вообще допустил войну и голод? Как только она заикалась о чем-то подобном или отказывалась читать библию на досуге, старуха не скупилась на наказания. По мне, так религиозные фанатики хуже самых озлобленных варваров. Моя мама всегда жалела Милли, когда та приходила с окровавленными ладонями, по которым сумасшедшая старуха колотила ее палкой. Она обрабатывала ее руки и поила сладким чаем с различными лакомствами. Моя мать все же была добрейшей женщиной.

– Ты слишком добра. – Ответил я со всей уверенностью и обнял своего друга, чьи шрамы на сердце и руках до сих пор до конца не затянулись.

В честь праздника всем рабочим банковской конторы полагалось удвоенное жалование. Я воспользовался моментом и сообщил о своем желании уволиться. Мне даже не нужно было говорить с хозяином-индюком. Все решилось через ответственного за отдел, а он был славным малым и отпустил меня с миром, прибавив некоторый процент надбавки за внеурочные. Когда я вышел из офиса, мне показалось, что зимний воздух стал каким-то иным – в нем словно витал дух свободы. Пусть моя работа в этом душном месте не превысила полугода, я нахлебался вдоволь. Пока удается хоть немного зарабатывать на картинах, я не пропаду. Так я решил для себя. Полученное жалование я отложил, чтобы всегда нашлось чем заплатить за комнату и пару холстов. С чистой совестью, наслаждаясь свободой и рвением к жизни, я сел на поезд и отправился в свой родной край.

Оказавшись в местах, где я вырос, я остро ощутил связь с родной землей. Мне захотелось написать заснеженные поля, усыпанные белой крупой дороги и крыши домов, напоминающие грибные шляпки. Но ни одна даже самая удачная картина не сумеет передать всего трепета и всей любви, что я питал к этому месту.

Странное дело – я не видел мать чуть больше полугода, но заметил очевидные перемены в ней – волосы ее серебрили нити седины, руки, которые усердно работали столько лет, слегка дрожали, когда она подавала жаркое к столу. По хозяйству ей помогала молодая девушка, но нет, мама сама сервировала стол, когда я приезжал – она находила в этом особую радость. Когда мы обменивались новостями, она улыбалась, и около ее губ вырисовались сеточки морщин.

– Знаешь, я очень счастлива, что ты приехал именно сейчас. Здесь так спокойно… Ты можешь отдохнуть от Лондона и написать что-то сельское, раз уж это продается, – она сделала ироничный жест, в котором выразилось все ее отношение к моему делу: она была не в восторге, но пыталась смириться.

Я улыбнулся и поблагодарил ее за понимание.

– Мне нравится, что тут ничего не меняется, – бросил я, окинув взглядом любимую столовую.

– О да, в этом прелесть дома. – В глазах мамы сквозила тоска, которую мне не до конца удавалось прочесть.

– Что-то случилось, мама?

– Ты писал, что ушел с банковской службы, – начала она. – Я подумала, что тебе потребуются средства.

– Сейчас у меня кое-что есть…

– Но так будет не всегда, – она прервала меня. – Зима обещает затянуться. За это время можно сделать кое-что, что поможет тебе…

Вдруг она встала и удалилась на кухню – в свое священное место. Оттуда она вернулась с бумагами и протянула их мне. Это была дарственная на ферму, оформленная на меня. Внизу стояла подпись матери.

– Теперь ты можешь продать ее. Я отказалась от своих прав.

С минуту до меня доходил смысл ее слов. Такого я не мог ожидать. Ферма, дом и хозяйство были главной отрадой в жизни матери, без них она быстро зачахнет. Но, с другой стороны, она в свои неполные пятьдесят уже выглядела как пожилая женщина – самое время отдохнуть. Денег с фермы хватило бы на ее обеспечение сполна.

– Ты уверена? – мой голос звучал сдавленно.

– Раз я поставила свою подпись.

– Это сильно даже для тебя.

– Нужно посмотреть правде в глаза. Я цеплялась за эту ферму как за возможность залатать в душе рану после смерти твоего отца. Но я уже не в том возрасте. Я не могу помогать рабочим. Не могу толком проконтролировать управляющего. Этой ферме нужен молодой хозяин, который своей заботливой рукой возродит ее былое богатство. Мы с отцом думали, что ты займешься этим. – Я уже приготовился обороняться. – Но ты избрал другой путь. Так же, как и я в свое время. А ведь я могла стать настоящей леди. Но земля привлекала меня больше нарядов и увеселений. Я избрала труд. Ты сделал то же самое.

Не верилось, что она это сказала. Откровения были ей столь чужды, что сегодня она и впрямь удивила меня не на шутку.

– Мне важно, что ты это осознала. У каждого свой путь, глупо это отрицать.

– Да. Поэтому делай с фермой, что пожелаешь. Время разорвать узы прошлого.

– Но если ты не хочешь…

– О господи, Питер! Будь решительнее, в конце концов.

– Да, этому мне нужно поучиться у тебя.

Мы тихо рассмеялись.

– Сначала нужно найти тебе дом. Вряд ли ты переедешь в Лондон.

– Я могу пожить у Мэри первое время, она не будет против.

Тетя Мэри – младшая сестра матери. Она овдовела несколько лет назад и не знала, на что тратить состояние, оставшееся после смерти ее благоверного.

– Это же в сотнях милях отсюда? Я думал, ты захочешь остаться поблизости.

– Не хочу, чтобы новые хозяева мозолили мне глаза.

– Что ж, я все равно поищу тебе дом. Возможно, в той же части города, где живет тетушка Мэри. Там ты отдохнешь от запахов навоза и сможешь посещать местный театр.

Мама была родом из города. А ферма была прямиком за Бирмингемом. Даже гораздо дальше от него – в этом было преимущество нашей местности, до нас не доходил фабричный дым.

– Да, вернусь к истокам, – съязвила она и удалилась на кухню за десертом.

Мы решили прогуляться, а затем выпить чай у камина. Зима была теплая, но снежная – самое чудесное время в году. На следующий день, только утро прорисовало на холсте небес отблески света, я сел за работу, преследуемый диким желанием уловить те впечатления, что цвели в моей душе.

За все время пребывания дома я создал шесть работ и нашел достойного претендента на покупку фермы. Мы были знакомы, так как Джером жил практически по соседству. Его хозяйство процветало, и он загорелся мыслью расширить его. Ну, а что греха таить, все местные слюной исходили по нашей ферме. Так что возможность стать обладателем драгоценного трофея весьма прельстила Джерома. Я был чрезвычайно рад, что ферма окажется в надежных руках, ибо этот вопрос крайне меня волновал. Джером также по доброте душевной и из уважения к моей матери решил оставить ей дом, но включить его в стоимость фермы. Однако мама отказалась от этого жеста – не из гордыни, но из желания что-то изменить.

Когда мне нужно было возвращаться в Лондон, вещи из прежней жизни мамы были уже упакованы по сундукам и чемоданам. Я приятно удивился ее рвению начать новую жизнь в городе – она это заслужила. Казалось, что морщинки на ее лице немного разгладились, а глаза загорелись предвкушением чего-то незнакомого ей дотоле.

– Я знаю, начинать что-то после стольких лет – тяжело. – Сказал я, когда мы погружали мамин скарб в машину Джерома, который так любезно предложил свои услуги.

– Не тяжелее, чем быть прикованным к одну месту всю жизнь, – улыбнулась она.

– Ну, в любом случае, я рад за тебя. Такого исхода я и представить не мог, если быть откровенным.

– Я и сама от себя не ждала. Но я знаю, что Джером распорядится нашей землей должным образом. Не разбазарит ее и не приведет в запустение. Да и рабочим он нравится. Свой человек приятнее незнакомца.

– Да… – Я бросил взгляд в сторону домика, в которой росла Милли. – Черт возьми!

– Питер! – Мама посмотрела на меня со всей суровостью.

– Прости! Но я, кажется, забыл кое-что важное… Милли просила передать подарок ее сумасшедшей бабке.

– А, ну старухе Анне ничего не делается. Сходи. Она не будет тебе рада, но выбора нет. Питер! – окликнула она через мгновение. – Не стой столбом! Ступай! У тебя поезд через три часа, а нам еще ехать до Бирмингема.

– Да-да, – я очнулся, – старая ведьма смешала все карты.

Мама только рассмеялась мне вслед, пока я направился в дом за подарочным свертком. Как только я подошел к дому Чарльстонов, меня с головы до ног обдало дрожью, которая отзывалась в сердце, – сколько раз я прибегал к этой калитке, чтобы вызволить Милли из плена, которым стал для нее собственный дом. Как чудесно, что она освободилась из-под этого гнета!

Я позвонил. Никто не отворил мне. Странно, я думал, что Милли наняла для бабки сиделку. Кажется, старая карга выжила весь человеческий дух из этого жалкого домишки. Подождав, и глотнув немного зимнего воздуха, я толкнул дверь – она поддалась.

– Миссис Чарльстон, – позвал я.

– Кто там? – ответ донесся из дальней комнаты.

– Это Питер. Питер Браун. Могу я войти?

Послышалось старушечье кряхтение и скрип половиц – ведьма встала и взяла палку, которая стучала по полу, сопровождая ее медленные шаги. Я знал, она проклинала каждого, кто приходил в этот дом – вот оно, поистине религиозное гостеприимство.

– Питер? – она удивилась, увидев меня.

– Добрый день, – я попытался улыбнуться.

– Ну, входи же!

– Нет-нет, миссис Чарльстон, я лишь принес подарок от Милли, она просила передать.

– Хм. Что ж, – она недовольно сдвинула брови, – положи его вон туда.

Я сделал то, что она попросила, и уже наметил план отступления.

– Надеюсь, вы хорошо поживаете? – из учтивости спросил я.

Она взглянула на меня, и в моих воспоминаниях живо воскресли картинки из прошлого: разгневанная бабка с клюкой в руке гоняет нас по двору. Затем крестится и возвращается в дом. Жуткое зрелище.

– Не без помощи Господа.

По имени Джордж Ридли.

– Вы бы закрывали дверь, – указал я на засов. – Сейчас холодно.

Миссис Чарльстон безразлично кивнула.

– Как там Милли? – вдруг спросила она, внутри меня затеплилась надежда, что ей не все равно.

– О, с ней все чудесно! Я гостил у нее не так давно. Прекрасный дом, замечательный муж. Кажется, она счастлива.

– Кажется, – усмехнулась старуха.

– Нет. Я уверен. – На самом деле, я ни в чем не был уверен.

– В таком случае, я могу спокойно умереть.

Я удивился. Мне никогда не приходило в голову, что эта ведьма могла любить Милли. Она воспитывала из нее солдата. Но все ее попытки обратились в прах – пусть Милли и была бойцом, но совсем иного рода войск.

– Всего вам хорошего! – Я двинулся к выходу, не дожидаясь ответа.

Всю дорогу в Бирмингем я старался вычеркнуть из памяти этот бездарный эпизод моей жизни. Надеюсь, столь неприятных и непредвиденных встреч в моей жизни будет как можно меньше. Но совсем их избежать, безусловно, не представлялось возможным. В чем я убедился на следующее утро, когда проснулся в своей лондонской комнате от звука дверного звонка. Потирая глаза и накидывая халат, я отворил дверь. На моем пороге стояла Рене Шеридан.