Читать книгу Помни меня - Ариша Дашковская - Страница 5

 Через неделю меня выписали. Доктора предупредили, что восстановление растянется на неопределённый срок. Близким придётся смириться, что я могу вести себя не так, как они привыкли. Могу не помнить фрагменты прошлого, путать их, заторможено реагировать на просьбы и выдавать неадекватные эмоции. Кроме того, у меня могут измениться вкусы и появиться новые предпочтения. Я могу стать совершенно другим человеком.

Не только мне будет тяжело с родственниками, которых я не помню, но и им со мной будет непросто. Поэтому мне нужно стараться быть терпимее к окружающим. И конечно же, надеяться на лучшее.

Неуточненный психиатрический диагноз – синдром Капгра, наставления, длинный список лекарств, схема лечения на несколько месяцев и никаких гарантий – это всё, что я получила при выписке из больницы. Хотя нет, ещё я получила взбалмошную подругу, которую выписали раньше, и она теперь звонила мне каждый день, проверяя, не сошла ли я с ума окончательно.

Забирать меня приехали те же родственники, которых я так же упорно не узнавала. Женщина при встрече распростёрла объятья, а когда я осталась стоять на месте, растерялась и неловко опустила руки. Она надеялась, что я её вспомню, но я разрушила её надежды, спросив, как её называть.

– Называй как обычно – мама. А вообще, меня Валя зовут, но это как-то не по-людски будет. Что соседи и знакомые подумают? – с явной обидой в голосе проговорила она.

С Васей всё было проще. Вася он и есть Вася. Но назвать мамой человека, которого второй раз в жизни вижу, язык не поворачивался. Называть по имени из-за большой разницы в возрасте было неловко. Бабушкой Валей тоже не совсем удобно – ещё обидится, что считаю старухой. Самый лучший вариант называть как всех малознакомых людей по имени-отчеству. Но услышав вопрос об отчестве, Вася прыснул в кулак:

– Во сеструха бахает! «Камеди-клаб» отдыхает.

– Степановна я, – с нескрываемой горечью произнесла «вроде как моя мама». – Вот так носишь дитё под сердцем, ночи не спишь, душой болеешь, а оно тебя и не вспомнит.

Валентина Степановна привезла сапоги и короткую дублёнку. Пришлось надевать всё поверх спортивного костюма. Теперь вид у меня был таким же нелепым, как у всей семейки. Мы бы сошли за прекрасный образец того, как не стоит одеваться, никогда и ни при каких обстоятельствах.

Тётя Валя пыталась сгладить натянутость, задавая вопросы. Я отвечала односложно, и она наконец отстала. Больничный лифт не работал, нам пришлось спускаться по лестнице. Мы пересекли двор и вышли за ограждение. Вася тыкнул пальцем в сторону старенькой «семёрки», припаркованной у тротуара. Я обречённо поплелась следом за ним, а тётя Валя семенила рядом со мной, реагируя на каждое моё пошатывание, наивно полагая, что смогла бы меня удержать, надумай я падать. У капота курил немолодой мужчина в куртке защитного цвета и клетчатой шерстяной кепке. Увидев, что мы близко, он бросил окурок в снег, сплюнул и сел за руль. Вася занял «место штурмана», а мы с грузной «как бы мамой» разместились сзади. Я поймала в зеркале взгляд водителя, и он неожиданно подмигнул мне:

– Мать говорит, ты память потеряла. А я ведь тебя, малёхоньку, на шее катал. Не помнишь дядьку Борьку?

– Вы мой дядя? – уточнила я, разглядывая нового родственника.

– Сосед я ваш, – хмыкнул он. – Память не беда, главное, живая осталась. Думал, не успею довезти. Погода жуткая, метель, снег валит, новогодняя ночь. Васька с квадратными глазами прибёг. Выручай, мол, сеструха упала, головой о бетонный порожек ударилась, а скорая отказалась ехать. Все гуляют, а я тебя везу. Подвезло тебе, что у меня язва открылась, ни грамма в рот не брал.

– Спасибо.

– Да ладно тебе, благое дело сделал, – широко улыбнувшись и сверкнув золотыми коронками, он переключился на тётю Валю. Не видя смысла вникать в их беседу, я повернулась к окну. Мимо проплывали серые унылые многоэтажки. Затем они сменились разномастными частными домиками, а за домиками потянулись бесконечные заснеженные поля, изредка разрываемые чередой корявых чёрных деревьев. Часа через полтора вид из окна снова стал разнообразнее, теперь за холодным стеклом мелькали заборы, за которыми прятались невысокие дома с дымящимися трубами. Ни одно из названий населённых пунктов, которые мне удалось прочесть на столбах, не показалось знакомым, впрочем, как и сама местность.

– Куда мы едем? – я немного встревожилась: как завезут куда-нибудь.

– Домой, дурёха, в Гальцево, – Вася улыбнулся мне через плечо. – Сейчас повернём, и, можно сказать, дома.

Теперь я более внимательно всматривалась в пробегающие мимо дома и магазинчики в стиле «сельпо», надеясь увидеть то, что всколыхнуло бы мою память.

– Станция Березай, кому надо, вылезай, – громко огласила тётя Валя, когда машина, издав кашляющий звук, остановилась у деревянного полусгнившего забора. Наверное, больше для приличия, она пригласила дядю Борю зайти в гости отметить моё возвращение, но он отказался.

Здесь было холоднее и ветренее, чем в городе. И даже небо отличалось. Там оно слепило глаза ультрамарином, здесь же давило своей серостью. Казалось, ещё немного, и оно рухнет на голову. Дорога грязевым месивом перечёркивала полотно снега, простирающееся от заборов с одной стороны улицы до другой.

Выпустив выхлопной трубой чёрный дым, жигулёнок дяди Бори задребезжал и попятился от забора. Валентина сняла со столба кольцо из проволоки, призванное удерживать ветхую калитку закрытой. Кирпичный домик, распахнув синие облезлые ставни, уставился на меня небольшими окошками, пытаясь разглядеть во мне хозяйку. Ключ от дома висел на видном месте на гвоздике, вбитом в перекладину крыльца. Женщина отомкнула дверь и пропустила меня вперёд. На пороге я споткнулась о валяющуюся в беспорядке мужскую и женскую обувь и остановилась в нерешительности. В нос ударил запах сырости. Немудрено, что по одной из стен вверх ползли серые пятнышки грибка. Часть веранды была отведена под кухню. Плита, к которой прижался красный газовый баллон, соседствовала со столом, покрытым выцветшей клеёнкой. У другой стены раковина без крана, стол-тумба с эмалированным ведром, на крышке которого стояла алюминиевая кружка. Невысокий советский холодильник, дрожащий от собственного гула и настенная вешалка с ворохом тулупов, фуфаек и курток дополняли удручающую картину.

Рука потянулась к пуговицам, но Валентина остановила меня:

– Не раздевайся пока. Дом стылый, не протапливали ещё, сразу за тобой поехали.

Под ноги она кинула мне тапочки в мелкий цветочек.

– Давай сапожки помогу снять, – она наклонилась ко мне, заметив, что я долго вожусь с молнией. Замёрзшие пальцы слушались с трудом.

– Я сама, – буркнула я сквозь зубы.

В следующей комнате, очевидно, гостиной, в первую очередь бросалась в глаза огромная старомодная стенка. Лет пятьдесят назад такие были в моде. За стеклом пылились сервизы с золотой каёмкой, хрусталь и фарфоровые фигурки. В центре на тумбе разместился большой ламповый телевизор. Напротив – диван, застеленный ярким покрывалом «под велюр» с красными маками на синем фоне. Покрывало совершенно не сочеталось с бордовой скатертью с бахромой, покрывающей стол у окна. И, как в самой настоящей деревне, здесь была кирпичная печь, на ржавой чугунной поверхности которой стоял закопчённый котелок.

– Там твоя комната, – Валентина махнула в сторону проёма, завешенного цветастой занавеской. – А это комната Васеньки.

У Васеньки с дверью, вздохнула я про себя. Ясно-понятно, кто у неё любимчик. Только про него вспомнили, как тут же он появился с охапкой поленьев. Раньше я никогда не видела, как растапливают печь и теперь как заворожённая следила за этим действом. Закончив складывать дрова в топку, он взял с полки книгу, вырвал из середины несколько листов, поджёг их и подложил под поленья.

– Ты что делаешь? – я чуть не задохнулась от возмущения.

– Печь растапливаю. Будто впервые видишь.

– Книги зачем рвёшь?

– А кто их читает? Мать с библиотеки списанных натащила, хоть в дело пойдут.

Тётя Валя тем временем достала из шкафа трёхлитровую банку и три стопки, принесла квашеной капусты, хлеба и нарезанного крупными ломтями сала.

– Ну, давайте, молодёжь, погреемся, – она потёрла руки.

– Мне нельзя, я лекарства принимаю, – открестилась я, сообразив, что в банке не вода.

– Да, мам, ей лучше не наливать. Она и так странная.

– Доча, хоть покушай с нами. Проголодалась небось.

– Не хочу, спасибо. Попозже. Я к себе, – я нырнула за занавеску.

Моя комната оказалась довольно чистой и уютной. Светлые обои в тонкую полоску. Односпальная кровать под пушистым оранжевым пледом, придвинутая к стене. На тумбочке фотография в серебристой рамке. Я на коленях у какого-то масляно-скалящегося хмыря. Его рука по-хозяйски обхватывала мою талию. Да и я не сказать, что была против этого, тоже улыбалась. В тумбочке оказались китайская плойка, коробка из-под обуви, набитая косметикой и небольшой фотоальбом.

Я улеглась на кровать и принялась медленно его листать. На первой фотографии рыжая девочка лет двух с веснушчатым носом и жиденькими косичками сидит на стуле и держит на руках кота. Судя по его испуганно выпученным глазам, кот удовольствия от фотосессии не получил. Та же девочка с куклой, девочка с тётей Валей, девочка с белобрысым бандитского вида пацаном. Череда школьных фотографий с обезьянками, игуанами, с многочисленными подружками. На более поздних снимках видно, что эта девочка, без сомнения, я. На фото с выпускного я в коротеньком серебристом платье, с перекосившейся красной ленточкой обнимаюсь с не более трезвыми одноклассниками. Фривольные позы, нецензурные жесты, пьяные лица. Потом шла череда фотографий с застолий, чередующихся со снимками в барах и клубах. На некоторых меня зажимали парни премерзкой наружности и знакомый хмырь. Если судить объективно, хмырь не самое худшее из всего здесь увиденного. Можно сказать, лучший экземпляр, но мне он совершенно не симпатичен.

И всё. Ни воспоминаний, ни эмоций. Хотя нет. Отвращение. Вот что я испытала. Я скрючилась на кровати, подтянув колени к подбородку. Замёрзшие руки засунула поглубже в широкие рукава дублёнки. В соседней комнате приглушённо говорили обо мне. Заслышав семенящие шажки, я закрыла глаза. Кто-то, наверное, «как бы мама», накрыл меня тулупом.

Я проснулась от слишком яркого лунного света, беспрепятственно проникающего сквозь лёгкий тюль на окне. В комнате жарко, душно до дурноты. Во рту пересохло, хотелось пить. В соседней комнате громогласно храпела тётя Валя. Я откинула одеяло и выскользнула на кухню, стараясь не скрипеть ни половицами, ни дверью. Лампу зажигать не стала, от луны и снега и так светло. Сняв крышку с ведра, зачерпнула воды. Глотала жадно, хотя она была ледяной.

С улицы донёсся звук, похожий на тонкое мяуканье. Или детский плач? Дверь заперта на крючок, сделанный из согнутого большого гвоздя. Я отворила дверь и высунула голову. Лицо обдало морозным воздухом. Плач, а теперь я была уверена, что это именно он, раздался отчётливей.

Я сбежала с крыльца и запоздало поняла, что забыла обуться. Снег обжигал холодом ступни. Мороз проникал под тонкую ткань ночной сорочки. Я обхватила плечи в тщетной попытке согреться и сделала несколько шагов вперёд на звук.

От стены покосившегося сарая отделилась крошечная фигурка. Я вздрогнула от неожиданности, но присмотревшись, поняла, что это ребёнок в осенней курточке и шапочке с помпоном. Он плакал и тёр глаза кулачками. Хотя откуда взяться ребёнку в чужом дворе в столь поздний час? Не к месту вспомнились фильмы про демонических детей. Вот сейчас он уберёт кулачки от лица и, взглянув на меня красными светящимися глазами, захохочет, а я умру тут же, на месте, от страха. Дрожь усилилась. Поборов порыв заскочить в дом, я шагнула навстречу мальчику и срывающимся голосом позвала его:

– Малыш, иди сюда, не бойся.

Да, не бойся. Я сама тебя боюсь.

Он перестал всхлипывать и отвёл руки от лица. В этот миг тучи чёрной пеленой закрыли луну, и фигурка ребёнка растворилась во мраке.

– Мама! Мамочка! Не бросай меня, – я слышала только его испуганный голос.

Я бросилась вперёд, но наткнулась на стену неизвестно откуда взявшегося тумана. Туман осязаемый, плотный, окутывал меня, забивался в нос, рот, душил. Я задыхалась, отплёвывалась, пытаясь вдохнуть хоть немного воздуха.

Внезапно вспыхнул свет. Надо мной склонилась тётя Валя:

– Господи! Надо было тебя раскрыть. Думала, ты сама догадаешься, – она подхватила тулуп и унесла его, а я продолжала сплёвывать ворсинки овечьей шерсти, попавшие в рот.

Несколько минут я полежала, не двигаясь, осознавая, что мне только что приснился кошмар, а потом медленно поднялась с кровати, сняла дублёнку и спортивный костюм, оставшись в нижнем белье.

– Ночнушку в шкафу возьми, – заглянула ко мне из-за занавески тётя Валя.

Я, вздрогнув, прикрылась олимпийкой. Хорошо, что не Вася.

Вещи на полках в шкафу были разложены аккуратными стопками. Я достала сиреневую атласную сорочку, но она оказалась слишком короткой, а сверкать задницей перед родственниками, если вдруг им приспичит заглянуть ко мне, не хотелось. Красная гипюровая явно предназначалась не для спокойного сна дома. Поэтому я остановила свой выбор на домашнем костюме – трикотажной футболке с шортиками, выключила свет и нырнула под одеяло.

Наутро тётя Валя разбудила меня и позвала завтракать. В холодное время года ели в гостиной, в неотапливаемой кухне только готовили. На столе дымилась тарелка супа с макаронами, а на блюдце сиротливо жались друг к другу два заветренных кусочка варёной колбаски. Тётя Валя уже позавтракала с Васей. Он ушёл на работу, а она не решилась рано меня будить. Тётя Валя собиралась на рынок и ещё по каким-то делам, а оставлять меня дома голодную не хотела. Поэтому под её пристальным взглядом мне пришлось запихивать в себя разваренные макароны, разбухшие до гигантских размеров. Дождавшись, пока я осилю половину тарелки, она со спокойной душой ушла, а я с радостью слила остаток супа в помойное ведро, стоящее прямо у двери на кухне.

Я заглянула в кастрюлю на плите, приподняв крышку. Супа, давиться которым я больше не собиралась, осталась ещё добрая половина. Даже больничная еда была на порядок вкуснее. Если они считают меня членом своей семьи, имею же я право приготовить что-нибудь?

В навесном ящике отыскались несколько пачек макарон. В практически пустом холодильнике я обнаружила полпачки сливочного масла, десяток яиц и лоток фарша. Возле кухонной тумбы стоял мешок с картошкой и корзинка с луком. Негусто. Но вполне достаточно, чтобы приготовить вкусный обед.

Но пока проводила ревизию продуктов, я невольно оценила плачевное состояние кухни. Варочная поверхность плиты красовалась засохшими подтёками и блестела от жира. Кое-где застарелый жир превратился в россыпь желтоватых бугорков. Выцветшая клеёнка, изрезанная ножом, липла к рукам. Коричневые круги от кружек с чаем-кофе и розовые разводы, видимо, от варенья, оттирать никто не пытался. Край клеёнки загнулся в тонкую трубочку, и там скопились грязь и хлебные крошки. На прутьях сушилки для посуды, стоявшей на кухонной тумбе, толстым слоем налипли жир, грязь и паутина. К покрытому беловатым налётом поддону намертво присохли кусочки пищи. А ведь я ела из тарелки, которая здесь сушилась. Живот тут же скрутило от спазмов.

Решила начать с печки. С жиром пришлось возиться долго: замачивать, скоблить ножом, тереть губкой. Следующими на очереди были стол и тумба. Пока я их отмывала, закипела вода в большой кастрюле, и я принялась за посуду, перемыв всё, что нашла в навесном шкафу. Керамические кружки пришлось чистить содой. Видимо, густо-коричневый налёт на них никого не волновал. Чистую посуду я разложила на полотенце, а сушилку брезгливо выставила на крыльцо – такое проще выбросить, чем пытаться отмыть. Отыскав потрёпанный веник, подмела пол. Уже ничему не удивляясь, выгребла из-под тумбы яичную скорлупу, кость от куриной голени и гнилую картофелину. До возвращения домой семейства я успела навести порядок на кухне и приготовить макароны по-флотски. Макароны на завтрак, макароны на ужин, с тем отличием, что мои получились вполне съедобные.

Не зря Василий картинно вытаращил глаза, отправляя в рот очередную порцию моей стряпни:

– Ну ты даёшь, систер! Даже если ты до конца своих дней останешься дурой, я буду любить тебя за такой хавчик. Это ты пока в коме валялась, готовить научилась? – он вытер жирные губы салфеткой. – Кстати, кое-кого видел. Вечером обещал к тебе зайти.

Судя по его игривому тону, эта информация должна была меня заинтересовать. Но она испортила моё настроение окончательно. Мне было бы намного спокойнее, если бы ко мне никто не заходил.

«Как бы мама» тоже нахваливала макароны, беспокоилась, не перетрудилась ли я, наводя порядок, и пересказывала сплетни о знакомых, которые я даже не пыталась слушать. Иногда она ждала от меня какой-то реакции, и я говорила «угу», причём, судя по её лицу, не всегда уместно.

Ровно в половину девятого в мою комнату влетела тётя Валя с радостной улыбкой:

– Давай беги скорее. Приехал твой.

– Кто мой? – насторожилась я.

Она машет рукой:

– Ай, давай иди уже. Соскучилась небось.