Читать книгу Изгнанник - Аржан Салбашев - Страница 2

Глава 1

Полдень. Бог солнца Амон Ра щедро источал любовь к поданным, но те вместо слов благодарности укрылись в тени своих глинобитных жилищ. Сквозь пелену пыли, красным ковром накрывшую поселение хабиру1, едва пробивался редкий шорох. Раскалённый воздух дрожал над землёй, казалось, дунь ветер, сонное царство воспарит и облаком уплывёт в неведомые края.

В центре деревни возле храма Сетха, бога войны и повелителя пустынь, из-под навеса из пальмовых ветвей слышался звук, похожий на скрип не смазаных колёс. То Шамма-писец, высокий старик, похожий на черепаху из-за длинной морщинистой шеи, торчащей из широкого ворота балахона, хриплым голосом диктовал задание бритым наголо мальчишкам, скрестившим ноги на циновках.

Наставник неспешно прохаживался между учениками, в одной руке его был свёрнутый в рулон папирус, в другой – плётка, с конца которой змеями свисали несколько кожаных полос, выискивающих жертву.

Перед учителем стояла нелёгкая задача – обучить сыновей соплеменников грамоте, дабы в будущем они могли выполнять работу за египтян, решивших, что ходить по полям и считать каждое зёрнышко, изнывая от жары, не достойно их высокого сана.

– Напишите – у меня есть десять быков, – скрипел Шамма.

Эли, лопоухий десятилетний мальчик в набедренной повязке, с ямочкой на угловатом подбородке, высунув кончик языка из уголка губ, старательно водил остро заточенной деревянной палочкой по глиняной дощечке.

«Красивый у меня бык получился! Вон какая у него мощная грудь и огромные рога!» – мальчик довольно оглядел рисунок.

Вдоволь налюбовавшись, Эли вновь склонился над дощечкой. У ног животного он выцарапал десять палочек и задумался:

«Только у моей семьи нет и одного быка. Но разве учитель не знает об этом? Знает! Тогда зачем он велит писать о десяти? Наверное, учитель уверен – когда я вырасту, у меня будут быки, и я буду богат, как египтянин!»

Внезапная жгучая боль обожгла его тощую спину.

Изогнувшись, Эли принялся растирать ушибленное место.

Над ним грозной стеной возвышался наставник:

– Сколько должно быть быков?!

Безжалостные кожаные змеи дрожали на плётке, готовые вновь наброситься на жертву.

– Десять, – поморщился от болезненного зуда Эли.

– А как число десять пишется, бестолочь?! – наставник развернул свиток и ткнул им в лицо мальчику.

Увлёкшись, Эли совсем забыл, что вместо десяти палочек надобно рисовать короткую верёвку, согнутую в дугу.

– Когда я вырасту, у меня будет много быков. Я буду их всем раздавать, чтобы никто не остался голодным, – пробубнил себе под нос Эли, стирая чёрточки.

Хоть учитель и пожилой человек, но слух у него был отменный:

– Мечтать дома будешь! Пиши только то, что я велю! – гневно воскликнул Шамма-писец и «змеи» снова обожгли спину нерадивого ученика.

В воздухе парил едва сдерживаемый смех: мальчишки с явным удовольствием наблюдали за тем, с каким упоением учитель вколачивал истину в их товарища.

Эли стойко переносил удары плетью – соученики не дождутся его воплей о пощаде, чтобы потом потешаться над ним. Лишь предательская слезинка повисла у него на кончике носа. Эли быстренько смахнул и её. «Вроде, никто не успел заметить», – украдкой огляделся он. Только худой и низкорослый Зэев, выставив перед собой негнущуюся в колене правую ногу, внимательно всматривался в его лицо.

«Зэев не в счёт – он мой лучший друг, он не станет надо мной изгаляться…»

Сидевший с левого бока от Эли полный мальчишка по имени Горус, единственный египтянин, живший вместе с матерью в их деревне, вытянул шею, чтобы посмотреть, что нарисовал его товарищ.

Отца у Горуса не было, его казнили за участие в голодном бунте, а мать с маленьким Горусом сбежали от преследования властей в деревню хабиру.

– Ой! – Горус потянулся к ужаленной спине.

Сегодня Шамма щедр на удары плёткой. Грозно оглядываясь, учитель приговаривал:

– Дитя несёт ухо на спине. Чем чаще его бьёшь, тем больше оно слышит.

«Накормив змей», наставник уселся на циновку возле красной стены храма и продолжил вести урок.

Эли сидел тихо, весь его облик говорил: «Я – прилежный ученик».

На самом же деле он, спрятавшись за спиной высокого соученика по имени Датан, только делал вид, что внимает поучениям наставника, а сам – предавался мечтам. Мысли его невесомым камышовым пухом витали над заливными лугами в устье Священного Хапи2, вдали от мирской суеты, где его отец и старший брат Агарон каждый год по окончании паводка пасли скот городской знати.

Как наяву Эли представил себе: вот он бредёт по колено в воде, руками осторожно раздвигая стебли тростника. За ним следует Агарон, цаплей задирая длинные ноги. Там, за зарослями камыша на чистую гладь озерца только что приводнилась стая гусей. Вот они – совсем близко! Глава семейства, огромный жирный гусь, опасливо озирается. Неужели, почувствовал угрозу?! Эли замирает. Наконец, вожак стаи опускает голову в воду в поисках корма. Эли медленно достаёт из-за спины лук, из холщовой сумки на поясе у живота – стрелу, оглядывается – брат утвердительно кивает, взяв свой лук наизготовку. Они выскакивают на чистую воду, одну за другой выпуская стрелы в зазевавшихся птиц. И вот уже одна птица бьёт крыльями об воду, поверженная меткой рукой Эли, вторая, третья…

Мальчик вздрогнул – он так увлёкся мнимой охотой, что чуть было не разразился победным кличем!

Пронесло! Шамма-писец задумчиво ковырял пальцем в ухе, устремив взор к небу…

Эли пригнулся, как за щит спрятался от взгляда наставника за спиной Датана. Он и вовсе закопался бы с головой в утрамбованный песок под собой, лишь бы учитель не мешал ему мечтать…

Вот отец палкой разгрёб тлеющие угли, достал из песка запечённую в глине тушу гуся, разломал её на части. Жир капает с кончиков его пальцев – таким упитанным был гусь! Отец протянул Эли самый большой кусок мяса, дышащий ароматом. Обильные слюни невольно заполнили рот мальчика…

– На сегодня, достаточно, – наконец-то раздался хриплый голос учителя. – Вы свободны.

– Приди ко мне, Тот – священный ибис. Приди ко мне, направь меня, сделай меня умелым в твоём искусстве, ибо твоё искусство – самое прекрасное. Ведомо каждому: кто владеет им в совершенстве, становится вельможей, – хором затянули ученики молитву, которой они начинали и заканчивали учебный день.

Аккуратно опустив глиняные дощечки в большой плетёный ящик в углу навеса, будущие учётчики муравьиной цепью засеменили мимо писца, кланялись ему, сложив домиком руки над головой. Шамма внимательным взором провожал каждого, словно хотел удостовериться: крепко ли он вдолбил в головы учеников знания, не остались ли их уши закрытыми.

Не успели они переступить границу храма мудрости, как зычный голос Датана вознёсся над площадью:

– Айда купаться!

– Айда! – закричали мальчики и побежали в сторону города, чьи стены из обожжённых глиняных блоков высились на расстоянии примерно пяти полётов стрелы от их поселения. Там, под западной стеной крепости протекала река.

Кто-то звонким голосом на бегу запел гимн богу Сетху, остальные тут-же подхватили:

– Восхваление тебе, Сотрясающий небеса, Громогласный, Владыка северного неба.

Позволь мне взлететь на крылах твоих, о Сетх, и нестись, подобно невидимому ветру.

Привяжи меня крепко к доспехам твоим, которых ничто не в силах разрушить.

Лодка моя готова к плаванию, и Ты становишься у руля ее…

Зэев изо всех сил пытался угнаться за остальными.

– Кочка-яма, не отставай! – кричали ему мальчишки.

Да где там, с калеченой-то ногой. Он бежал всё медленнее и медленнее, пока вовсе не остановился. Сквозь слёзы бессилия и обиды Зэев смотрел вслед удаляющимся товарищам.

Ещё миг, и последняя фигурка скрылась за барханом.

Ничком упав на раскалённый песок и уронив голову на руку, Зэев горько зарыдал.

– Ненавижу! Ненавижу! – слышалось сквозь плач.

Прошло немного времени, как кто-то коснулся его затылка.

– Ты чего, брат? – перед Зэевом сидел на корточках Эли и тяжело дышал.

Сердце Зэева радостно забилось: «Вернулся! За мной вернулся!»

– Споткнулся, – вытирая предплечьем слёзы насупился он, старательно скрывая истинное настроение.

– Вставай, я тебе помогу.

Опершись об протянутую руку, Зэев тяжело поднялся и захромал рядом с Эли, мысленно проклиная и свою покалеченную ногу, и египтян, по чьей вине это случилось.

Зэеву было пять лет, когда его отца, свободолюбивого, ненавидевшего египтян, схватили по чьему-то доносу. Как узнаешь, кто из односельчан его предал, если Навин в открытую, ни от кого не скрываясь, убеждал соплеменников вернуть себе Ханаан3, где до прихода египтян жили хабиру? Его осудили за неугодные Непостижимому богу Амону Ра разговоры, сослали на медные рудники Синай4. Все в деревне знали: добывать медь в шахтах – адский труд, гибельное дело.

Не успела семья оправиться от горечи расставания с кормильцем, как в один из вечеров сезона шему5 сборщики налогов наведались в их дом. Зэев и его младшая сестра Нава в это время у входа в жилище перебирали овечью шерсть.

Их было двое: писец – коренастый широкоплечий мужчина средних лет с тканевой сумкой на плече, и его помощник – невысокий юноша с уверенной улыбкой на вытянутом лице. Оба в схенти6 и сандалиях. На их гладко выбритых головах играли блики от заходящего солнца.

Ни слова не говоря, сборщики налогов прошли мимо детей внутрь жилища.

Зэев бросил своё занятие и проследовал за незваными гостями.

Либа, мать Зэева, одетая в длинную светлую накидку, сидела на циновке на кухне и перетирала в жёрнове зёрна ячменя в муку. Завидев визитёров, поднялась. Протерев руки тряпкой, она сняла с деревянного колышка на стене широкий льняной платок, накинула на голову.

– Женщина, ты чем собираешься платить налог? – заглядывая в свиток, грозно нахмурил брови писец. – В сборе урожая ты и твои голодранцы не участвовали. Скотины у тебя нет. Или есть? Может, ты их прячешь от нас?

– Как же, спрячешь от вас, – тяжело вздохнула Либа. – Двух коров пожертвовали в храм Маат, пять овец отдали судье, только шерсть от них и осталась, все свои украшения я отдала писцу, когда писала прошение.

– Не знаю, не знаю, в моих записях об этом ни слова, – пробормотал писец, оглядывая с интересом её стройную фигуру.

– Завтра пройдусь по родственникам, думаю, они не оставят нас в беде, – попыталась оправдаться Либа.

– Ага, помогут! – осклабился писец и хищно сузил глаза. – Есть у меня, женщина, для тебя одно предложение. Многие красавицы в городе мечтают заиметь такую работу, помощник не даст соврать, – писец оглянулся на напарника.

Тот в ответ широко улыбнулся, скосив глаза на Зэева, всё это время стоящего возле матери.

Писец бросил на мальчика недовольный взгляд и сказал помощнику:

– Уведи его, пусть, не мешает разговору взрослых.

– Пойдём, мальчик, покажешь, как ты умеешь чистить шерсть, – легонько подтолкнул парень Зэева в спину.

Тот с готовностью зашагал к выходу.

Не успели они перешагнуть порог жилища, как сзади раздался отчаянный крик матери: «Н-е-ет!».

Зэев рванул обратно.

На глиняном возвышении, застланном циновкой, писец, навалившись всем телом на мать, пытался зажать ей рот.

Мальчишка запрыгнул на спину насильника и крича:

– Отпусти маму! – принялся колотить того по голове.

Сборщик налогов, грязно ругаясь, схватил Зэева за ногу и грубо сдёрнул на пол.

Страшная боль пронзила колено мальчика…

В пальмовой роще напротив крепостной стены маячила одинокая фигура Горуса. Завидев Эли и Зэева издалека, египтянин радостно замахал руками над головой.

– Стоит, дожидается, – буркнул Зэев. – Почему ты дружишь с Горусом? – задал он внезапный вопрос.

Эли знал о нелюбви Зэева к египтянам, видел не раз, как во время совместных игр тот старался при случае больней ударить Горуса.

– Не дружу я с ним, вовсе, – Эли старался не смотреть в глаза товарищу. – Он в мою сестру влюбился, вот и ходит всюду за мной.

– Ненавижу их, – зло сплюнул Зэев.

– Что тебе Горус плохого сделал?

– Все они – одинаковые.

– Зря ты! Горус хороший, я чувствую.

Внезапно Зэев остановился. Его пальцы больно впились в худое плечо Эли.

– Скажи лучше, что ты чувствовал, когда на уроке всем быков раздавал? Чтобы никто не голодал… – повторил он издевательски. – Гляди-ка, какие мы богатые…

– Ты чего сегодня съел? – сбросил Эли руку Зэева с плеча. – Я думал, ты мой лучший друг, а ты, ты… Сам без настроения, а все кругом – виноватые, – обиженно уставился он в помутневшие от злости глаза Зэева.

Тот вдруг сник. Взяв Эли за локоть, вновь заковылял рядом.

«Какая муха его укусила? – терялся в догадках Эли. – Что с ним такое случилось? Ну, упал. Не насмерть же…»

– А я смотрю, вас нет, решил подождать тут! – широко улыбаясь, зашагал им навстречу Горус.

– Тебе чего от нас надо… – рассердился было Зэев, но, вдруг осёкся, и вполне миролюбиво продолжил: – Мы быков Эли в деревне раздавали, вот и задержались.

– Мне тоже досталось! – Горус завёл руку за спину, почесал между лопаток.

Мальчишки расхохотались, вспомнив, как Шамма охаживал их плёткой.

Моля о процветании для обоих берегов, процветай же, процветай же, Хапи,

Процветай же, дарами полей оживляющий людей и скот.

Процветай же, процветай же, Хапи,

Процветай, процветай, ты, прекрасный дарами.

Священная река ещё окончательно не вышла из берегов, чтобы полностью насытить поля плодородным красным илом и влагой. Она постепенно, неспешно, заполняла собой свои многочисленные протоки, вдыхая в них жизненную силу. Сезон ахет7 только начался, но берега рек уже радовали глаз разнотравьем. Множество шадуфов8, словно цапли на охоте за лягушками, замерли в ожидании крестьян.

Один из рукавов Хапи шириной в двадцать локтей9, мутным, зелёным от перегнивших растений потоком бежал мимо крепости.

Когда Эли, Зэев и Горус пришли к реке, их соученики лежали на насыпном берегу напротив того места, где река делала крутой поворот, ударившись о берег, кружила на месте, прежде чем продолжить свой путь.

Горус и Эли с разбега вонзили свои тела в воду.

Зэев, так и не научившись плавать, осторожно, дабы не зацепиться калеченой ногой за кусты, спустился к мелководью.

– Один, два, три…– наперебой повели счёт мальчишки на берегу, рисуя на песке палочки и дуги.

Первым вынырнул толстяк Горус.

– Двадцать пять, двадцать шесть…– озабоченно завертели головой мальчишки, высматривая в толще воды Эли.

На четвёртом десятке, ниже по течению, на поверхности показалась его голова. Весело кружась, он веером запустил брызги из-под ладоней.

Никто не заметил, как Зэев, поскользнувшись на илистом дне, с головой ушёл под воду.

Прошло некоторое время, прежде чем Горус, показывая рукой на то место, где стоял соученик, дрогнувшим голосом воскликнул:

– Зэев!

– Он плавать не умеет! – раздался чей-то испуганный голос.

Мальчишки попрыгали в воду…

Шуну сидел, вытянув ноги, на плетённом из тростника коврике. Голова его была покрыта льняным платком, на поясе – набедренная повязка серого цвета, какой обретает вещь из-за долгой носки. Уперев иссиня-чёрную бороду в волосатую грудь, он жилистыми руками перебирал части бича, с тоской смотрел на расплетённые косички, изготовленные из тонкой козлиной кожи. В местах соединения кожа вытянулась, истончилась, кое-где и вовсе истлела, пришла в негодность. От бахромы на конце хлыстика не осталось и следа. Кнутовище тоже требовало ремонта: отверстие для ремешка-наручника треснуло, грозило расщепить рукоять пополам.

«Мда-а, из козлиной кожи хорошо сумки шить, кошельки да передники. А на кнут надо – толстую и широкую, – потеребил мочку уха Шуну. – Чтобы не из лоскутков кроить полоски, а из цельного куска. Бычья шкура – самое то».

Шуну посидел, повспоминал, кто из поселенцев в последнее время колол скотину.

«Нет таких, – с сожалением покачал он головой. – В город надо идти, к брату. Махли как-никак менялой при храме работает, наверняка, достанет».

За низкой, по пояс высотой, тростниковой изгородью, разделяющей двор от переулка, пробежали трое мальчишек лет шести-семи, с криками: «Тётя Либа, тётя Либа!» – скрылись у соседки в хижине. Гонцы что-то наперебой затараторили, из их гвалта Шуну различил лишь несколько слов: река, Зэев, Горус. Раздался женский вскрик, звук треснувшей глиняной посуды.

Во двор жилища выскочила соседка и, на ходу покрывая голову платком, устремилась к переулку.

– Что случилось, Либа?! – с места крикнул Шуну.

Соседка остановилась, растерянно переминаясь с ноги на ногу. Руки её нервно теребили край платка.

– Представляешь, Горус моего сыночка спас! – всплеснула женщина руками. На её лице отразились и радость, и испуг одновременно. – Мальчишки сказали: еле откачали моего… – дрогнул её голос.

Женщина заплакала, закрыв лицо ладонями.

– За что? За что боги наказывают меня?! – запричитала она. – Бедный мой мальчик! Сколько бед на его несчастную голову…

Шуну уже хотел было отложить в сторону своё занятие, как из жилища выбежала его жена Кара, бросилась к подруге.

– Либа, что случилось?! Дорогая, что с тобой?! – приобняла она соседку за плечи.

Так, обнявшись, они направились к жилищу соседки.

«Что у женщин за натура такая, радоваться надо – пацан живой остался, а они…» – покачал головой Шуну.

Его взгляд упал на разобранный кнут.

Он задумчиво огладил бороду.

«В город идти надо, да бороду сбривать жалко: вон она, какая длинная и густая выросла! Если египтяне увидят меня в таком виде – несдобровать: вместе с бородой можно и головы лишиться. Скажут ещё, что подражаю фараону…»

Шуну, не вставая с места, дотянулся до корзины у стены жилища, сгрёб в неё части бича, сел, скрестив ноги.

«Куда, интересно, дочка подевалась? Вроде, недавно тут крутилась».

– Гила!

«Нет её. Наверное, у подружек. Гилу не пошлёшь в город: кто матери будет помогать? Агарон утром рыбы принёс, сейчас отсыпается. Вечером опять пойдёт, пока половодье, запасаться рыбой надо. Улов хороший! Надо почистить да засолить. Работы для Кары с Гилой – на весь день. Остаётся – Эли. Точно, как я сразу не сообразил! – хлопнул себя по коленям Шуну. – Горус, товарищ его, чем не помощник, вон какой здоровый! Пусть вместе и идут!»

Довольный, Шуну заозирался: с кем бы поделиться радостью от решения проблемы.

«Интересно, Эли тоже на речку бегал? Ну, я ему всыплю, когда придёт. Нет, надо просто поговорить с ним, как с взрослым, объяснить, что детство кончается, пора за ум взяться. Почти на каждом занятии ему учитель делает замечания, недавно при встрече Шамма пожаловался: мечтает наш Эли много на уроках. Есть в кого: в брата моего старшего, Шамея. Тот тоже много мечтал, пока в одну ночь ему не пришлось убегать из Египта…»

Громкое хрюканье раздалось из хлева.

Шуну не спеша поднялся, направился на кухню. Взял большой глиняный горшок, куда жена складывала отходы – внутренности и остатки рыбы, и понёс в хлев, находившийся напротив кухни через коридор.

Вылив корм в корыто, Шуну некоторое время наблюдал за тем, как две свиньи и с десяток поросят поглощают пищу.

«Быстро поросята вес набирают, одного уже можно заколоть и зажарить, – мечтательно улыбнулся он. – Надоело на одной полбе сидеть».

Шуну в сопровождении суетливых кур вернулся во двор, снял с плоской крыши жилища, покрытой соломой, невыделанную козью шкуру, бросил у стены, сел.

Какая-то мысль вертелась у него в голове, какая – не мог вспомнить.

Взгляд Шуну упал на корзину с кнутом.

«Ах, да! Эли – мечтатель. Такой-же, как Шамей».

Шуну прижался спиной к неровно оштукатуренной стене, закрыв глаза, погрузился в воспоминания…

Фараон Аменхетеп IV в одночасье сменил своё имя на Эхнатон, и объявил о единобожии. То ли голову ему напекло в тот момент, то ли ещё чего, неведомо никому. Фараон воздвиг грандиозный храм богу Атону, якобы, единственному творцу вселенной.

Для всех это был удар, в первую очередь, для жрецов прежних богов!

Лишившись поддержки, храмы начали приходить в упадок, некоторые и вовсе закрылись.

Шамей всей душой прикипел к новой вере, не раз посещал храм Атона, чтобы послушать проповедь из уст самого Эхнатона, наместника Единого бога.

Он пытался и соплеменникам привить любовь к единобожию, но наткнулся на стену непонимания с их стороны.

Всё закончилось со смертью Эхнатона: его зять, воссев на трон, восстановил почитание Амона и иже с ними. Начались гонения на бывших сторонников единобожия, в числе коих оказался и Шамей.

Так и вышло, что Шамей сложил нехитрый скарб в узел, и дождавшись, когда очередной караван отправится на восток, ушёл вместе с ним.

Лёгкая поступь Кары прервала воспоминания Шуну. В руках у неё он увидел большую глиняную кружку.

– Либа угостила вином, – протянула она кружку ему.

– Ты, смотри-ка, из граната! Где она его раздобыла?! – вдохнул Шуну терпкий аромат, прежде чем припасть губами к вину.

– Говорит, для особого случая берегла. Сегодня – тот самый случай.

– Эхе-хе, бедовый пацан у неё растёт, – вытер губы ладонью Шуну. – В отца. Недавно приковылял к нам во двор с куском козлиной кожи, с Эли склонились над ней, что-то высматривают. Дай, думаю, и я погляжу. И что ты думаешь, это было?! Карта! Самая настоящая карта! Отец ему когда-то рассказывал о Ханаане, а этот хромоножка потом по памяти углём на коже нарисовал: где он находится. Горы, пустыни! И дорожка – как пройти туда. Красиво получилось у него, ничего не скажешь, – заулыбался Шуну. Опомнившись, он напустил на себя серьёзный вид. – Я спросил у него – зачем ему карта, а он мне отвечает, мол, когда он и наш Эли вырастут, по этой карте они выведут всех хабиру в Ханаан! Представляешь?! Я ему велел спрятать её от греха подальше и никому больше не показывать. А ещё лучше – сжечь.

Кара понимающе улыбнулась.

– А ты почему не пьёшь? – Шуну протянул ей кружку.

– Мы с Либа уже попробовали, хватит. Дети скоро придут, голодные, – добавила она, переступая порог.

«Повезло мне с женой: спокойная, заботливая, работящая, – думал Шуну, потягивая вино. – Гила и Эли лицом в неё пошли: глаза серые, прямой нос. Агарон – моя копия: нос с горбинкой, губы тонкие. И характером дети отличаются: старший больше молчит, а Эли с Гилой как начнут языками чесать – не остановишь. Разные у нас дети, словно, не одна женщина их родила. Другой, на моём месте, засомневался бы в верности жены, но только не я! А чего мне сомневаться, когда прямо под боком живой пример: Шамей и я – одно лицо, Махли, средний брат – совершенно по-другому выглядит. Как-то в детстве он глаза сурьмой подвёл, на шею чей-то ускх10 нацепил – вылитый египтянин! Оттого Махли и в городе смог обосноваться, что египтяне его за своего принимают. Всегда при деле, сам не бедствует, и нам помогает. Жалко, родители рано умерли, что мои, что Кара, не видят, каких Махли высот достиг. Забрала чума с собой много стариков в нашей деревне. Да и не только стариков… Мда-а, вроде, недавно буйствовала эта зараза, а гляди-ж ты, уже лет десять минуло. Эли тогда только родился…»

Шуну вновь приложился к кружке.

«Вкусное вино, не оторваться…» – почувствовал он, как хмельной дурман пытается насильно прикрыть его веки.

Разбудили Шуну детские голоса.

Сначала из переулка послышался заливистый смех, следом показалась стая мальчишек.

В центре весёлой процессии Горус с ещё одним рослым подростком несли сияющего Зэева на плечах, двое других держали его ноги. Эли за их спинами нёс пышную пальмовую ветвь, размахивал ею как опахалом над головой Зэева.

«Ну, как на них сердиться?! Совсем ещё дети…» – улыбнулся в бороду Шуну.

Глава 2

На следующий день сразу после занятий Эли позвал Горуса к себе домой. Зэев увязался за ними.

Эли сдвинул в сторону плетённую из тростника калитку, пропустил друзей во двор.

– Мы пришли! – громко крикнул он.

Из жилища выбежали Гила и Нава, младшая сестра Зэева, обе – в лёгких светлых туниках. О чём-то весело перешёптываясь, прислонились к стене. Они, явно, готовились к приходу мальчишек: голову Гилы украшал венок из мелких голубых и сиреневых цветков, глаза – подведены сурьмой, у худенькой Навы на голове стожком высился пышный парик из овечьей шерсти, окрашенный в коричневый цвет.

Горус, как вкопанный, встал посреди двора, не сводя восторженных глаз с Гилы.

Зэев подскочил к Наве.

– Ты почему здесь? Иди домой… – прошипел он ей в лицо.

– Ты чего раскомандовался?! – обиженно надула губы та. – Я всё маме расскажу.

– Сними эту дрянь с головы, – схватил Зэев сестру за руку и потянул к своему двору.

Эли с Горусом растерянно переглянулись.

– Что тут у вас произошло? – показалась на пороге мать Эли с корзиной в руках.

– Зэев опять характер показывает, – обиженно насупилась Гила.

– Проходи в дом, Горус, покушаешь с нами вместе, – мать поставила плетёный короб, накрытый холщовой тряпкой, у стены. – Дяде тоже рыбы нажарила.

Эли заметил, как Горус и Гила, столкнувшись в проходе, обменялись смущёнными взглядами…

Сорок лет назад возникла крепость на берегу протоки, самого крайнего восточного рукава Хапи. Богатые залежи бирюзы и меди в горах Синая послужили первопричиной постройки города. Ещё: город являлся отправной точкой во время военных походов фараона на восток.

Старожилы помнили, как на этом месте, когда города ещё не было и в помине, после каждого половодья образовывалось озеро. Чтобы оградить этот участок пустыни от затопления, фараон распорядился насыпать дамбу вдоль русла реки. Возле дамбы довольно быстро выросли стены крепости высотой в десять локтей, следом, напротив восточных ворот построили храм богине истины и справедливости Маат, со всеми его пристройками и Залами.

Площадь для собраний перед храмом использовалась и как рынок. За храмовым комплексом разместились склады для хранения запасов зерна и овощей, у западных ворот – воинский лагерь: с жилищами для воинов и конюшней.

Для снабжения города водой вокруг его стен и под ними прорыли каналы, проложили по их дну желоба из обожжённой глины. Снаружи, к стенам крепости прилепились мастерские, хижины ремесленников, сады и огороды.

Следуя поговорке: «Где камыш – там и утки», в город съехались чиновники, вельможи и жрецы. Рядом с ремесленным кварталом выросли особняки. Безжизненные песчаные просторы вокруг протоки зазеленели полями пшеницы и ячменя.

Как свет не обходится без тьмы, так и жизнь неизменно соседствует со смертью – на западном берегу протоки появилось первое захоронение, второе… Возник Город мёртвых, со всеми его сопутствующими составляющими: с низкими глинобитными домиками-склепами, каменными надгробиями, «святыми домами», в которых бальзамировали умерших людей и животных.

Эли и Горус сидели на каменных ступенях храма богини Маат, ждали, когда вернётся Махли. Он забрал у них корзину и, прежде чем удалиться в сторону подсобных помещений храма, велел им дожидаться его возвращения тут, никуда не отлучаться.

В двух шагах от мальчишек скрестил ноги на циновке писец, мужчина средних лет в набедренной повязке, платок скрывал его голову и плечи от палящих лучей солнца. Крохотным ножичком он правил конец тростниковой палочки. На низком столике перед ним лежали принадлежности для письма: глиняная чашечка с водой, деревянный пенал с углублениями для красок и скребок для соскабливания неверно написанного.

Вот, к нему подошёл молодой египтянин в схенти и с сумкой через плечо. Его трёхлетний сын плохо спал всю ночью и теперь капризничал. Не мог бы писец написать заклинание? Сам-то он – безграмотный. Писец подбоченился: как не смочь – за шат11серебра он постарается. Мальчишки вытянули шеи в попытке рассмотреть, что же там писец выводит краской из сажи на небольшом, с ладонь величиной, куске папируса. С придыханием они наблюдали за тем, как тот умело регулировал толщину знаков, наклоняя под разным углом палочку. Закончив, писец подержал записку на ладонях, подул на неё и отдал просителю. Плата – серебряная пластинка с ноготь величиной перекочевала из рук просителя в небольшую глиняную шкатулку под столом.

Эли с Горусом восхищённо переглянулись. И тут позади раздалось:

– Горус, ты?! – долговязый паренёк в застиранном схенти удивлённо смотрел на Горуса узкими глазами.

– Цафнат! – вскочил на ноги Горус.

Эли встал рядом.

Египтяне поприветствовали друг друга, как это делали взрослые: обхватив правое предплечье товарища, потерлись щеками.

– А это кто? – долговязый словно из лука стрельнул в Эли недоуменный взгляд.

– Друг мой, Эли!

– С каких пор «черноголовые» стали твоими друзьями? – Цафнат с презрением обернулся к Горусу.

– Не забывай, я живу среди хабиру, – толстяк обиженно надул губы.

– Понятно, – Цафнат тут же потерял к Эли всяческий интерес, потянул Горуса за колонны. – Хоть бы передал кому, где тебя искать. Столько дел без тебя сорвалось…

Эли опустился на ступени.

Писца окружили просители, наблюдать за его работой мальчишке не представлялось возможным, тогда он обратил своё внимание на то, что творилось вокруг.

У тяжёлых ворот из дерева, обитых медными полосами, не спеша прохаживались два темнокожих стражника-меджая12 в кожаных наплечниках и фартуках красного цвета поверх светлой накидки. В руках у каждого – по копью, на поясе висели мечи в ножнах. Они о чём-то лениво переговаривались, изредка бросая взгляды на редких прохожих.

Под высокой оборонительной стеной, украшенной изображениями пальмовых листьев и цветов лотоса, в тени навесов из широких полос ткани скучали торговцы в ожидании послеполуденных посетителей. На столах у них кучками лежали огурцы, виноград, финики, всевозможная зелень. Изредка продавцы окунали пальцы в горшок с водой и брызгали на товар, придавали ему свежий вид. Столяры, медники и горшечники сидели прямо на земле, разложив свои изделия на плетеных ковриках. Обувщик, обвесив всего себя сандалиями из тростника, кожи, коры пробкового дерева, прохаживался туда-сюда по рынку в поисках хотя бы собеседника. Перекинувшись несколькими фразами с одним торговцем, он шёл к соседнему навесу, но и там надолго не задерживался, направлялся к следующему. Несколько мужчин разных возрастов сидели на корточках возле шатра брадобрея и о чём-то спорили. Хозяин шатра, высокий египтянин в прямой длинной юбке ниже колен, ловко орудовал бритвой над головой полного мужчины, изредка протирая лезвие об полотенце на плече. Закончив со стрижкой, он взял со столика одну из глиняных баночек, дал понюхать её содержимое клиенту. Тот утвердительно кивнул массивным подбородком, после чего брадобрей умастил его лысину благовонием. Возле сложенных пирамидой арбузов несколько мальчишек увлечённо играли в кости. Они кидали бараньи бабки на землю и считали, у кого, сколько очков выпало…

– Господин судья! Да будет в твоём сердце милость Амона! Да ниспошлёт он тебе счастливую старость! – громкий и неожиданный голос писца заставил Эли вздрогнуть.

Писец держал за руку невысокого мужчину с седой порослью на голове, одетого в плиссированную тунику с короткими рукавами.

– Жизнь, здоровье. Да проведёшь ты жизнь в радости и достигнешь почёта, – бесцветным голосом ответил вельможа и проследовал дальше, оставив писца смотреть ему задумчиво вослед.

Что это был вельможа, Эли догадался по его одеянию и сандалиям из хорошей кожи, по ровным и гладким ногтям на руках и ногах и аромату благовония, исходящего от него.

Мужчина почти прошёл мимо, но тут его взгляд упал на Эли. Мужчина остановился, словно наткнулся на невидимую преграду. В его взгляде читалось удивление, сомнение и испуг одновременно.

Только сейчас Эли разглядел красные, опухшие глаза вельможи. Такие глаза бывают у тех, кто долго плачет. Но зачем господину плакать, когда у него есть такое красивое платье, кожаные сандалии и серебряный перстень с бирюзовым камнем на пальце.

– Ты кто? – шагнул он к мальчику.

Только тут Эли сообразил, что не стоит, как подобает, перед вельможей в почтительном глубоком поклоне, а всё ещё сидит на ступенях. Он соскочил и низко склонил голову.

– Покажи своё лицо, мальчик, я хочу посмотреть на тебя! – мужчина взял Эли за подбородок. – Как тебя зовут, откуда ты?!

– Эли. Меня зовут Эли, – зачастил Эли, испугавшись странного поведения незнакомца. – Я к дяде пришёл, его Махли зовут. Я из деревни, меня папа послал, ему кожа толстая на бич нужна, – залепетал он. – Я не один пришёл, со мной Горус, он – египтянин, честное слово! Я хабиру, а Горус – египтянин, – завертел головой Эли в надежде увидеть товарища.

Как назло, его нигде видно не было. На глазах Эли выступили слёзы.

– Не бойся, Эли, я не причиню тебе зла! – мужчина торопливо полез в сумку, достал оттуда мешочек из цветной кожи с красиво вышитым орнаментом. Трясущимися руками он развязал шнуровку, взял руку Эли за кисть и высыпал ему на ладонь горсть серебряных пластин. – Возьми, Эли, это тебе, – счастливо улыбался вельможа сквозь слёзы.

– Господин судья! В милости Амона-Ра, царя богов! Да ниспошлёт он тебе здоровье, да ниспошлёт он тебе жизнь! – раздался голос рядом.

Махли, невысокий широколобый мужчина с подведёнными сурьмой большими глазами, стоял возле них, склонив в почтении голову. Одет он был в короткий схенти, на поясе у него висела небольшая сумка. У его ног стояла корзина, накрытая тряпкой.

– Вот, мой дядя! Я же говорил! – Эли обрадовано показал на дядю.

– Махли, ты?! – как-то растерянно посмотрел судья на него. Через миг он опомнился, снова обратил свой взор на Эли. – Представляешь, Махли, я сына своего встретил! Помнишь, я тебе показывал его?

– Где, где ты его встретил?! – испуганно заозирался тот.

– Да вот же он, перед тобой! – вельможа взял Эли за тощее плечо и развернул лицом перед Махли. – Представляешь, я только что молил Осириса, хвала богу вечности! о встрече с сыном, и он смилостивился надо мной!

– Господин, не хочу тебя огорчать, но это – мой племянник, Эли, – вновь с почтением склонил голову перед египтянином Махли.

– Зачем ты хочешь разбить мне сердце, Махли. Я для тебя столько сделал, а ты… – В голосе египтянина послышалось осуждение. – Пусть, пусть, он твой племянник, но Всемогущий Осирис вселил душу Какемура в тело этого мальчика. Ты посмотри в его глаза! Разве ты не видишь, это – глаза моего сыночка? Ну, посмотри, посмотри внимательно, – подтолкнул он Эли к дяде.

Махли был в отчаянном положении. В его глазах Эли прочитал смятение: с одной стороны, дяде было жалко египтянина, и в то же время – он не мог ему солгать.

Египтянин внезапно пришёл в себя. Это видно было по его вдруг опавшим плечам, потускневшему взгляду. Опустив мешочек в сумку, он медленно побрёл прочь.

Эли растерялся: что ему делать с тем серебром, что приятно режет своими гранями его ладонь? Вроде, вельможа сам всучил пластины ему в руку, но…

Что стояло за этим «но», Эли не успел додумать, ноги сами понесли его за египтянином.

– Господин! – догнал вмиг постаревшего египтянина Эли. – Возьми это, – Он протянул горсть пластин на ладони.

Вельможа, сначала, непонимающе оглядел его, потом словно, вдруг проснувшись, опустился перед Эли на колено.

– Оставь серебро себе, мальчик, – с нежностью проговорил египтянин. – Взамен, дай мне слово, что когда-либо навестишь мой дом. Твой дядя знает, где меня найти. Обещаешь?

– Если папа отпустит…– неуверенно кивнул Эли.

– Отпустит, обязательно, отпустит. Приходите вместе…

– Жалко старика, – смотрел Махли вслед удаляющемуся судье. – Уже сколько лет сына нет, пора бы уж свыкнуться… ан нет. Покажи, сколько серебра он тебе вручил? – обернулся он к Эли.

Тот протянул ему ладонь, полную рубленых пластин.

– Не мало! – восхищённо покачал головой Махли. Он опустил серебро на самое дно корзины под бычью шкуру. – Отнеси домой, нигде не оставляй корзину без присмотра. Понял?

– Да.

– Где же твой друг, куда он запропастился? – оглядел дядя площадь.

Горус будто прочитал его мысли, выскочил из-за угла соседнего здания.

– Я тут недалеко был. Друга встретил, давно не виделись, – Горус старался избегать взгляда Махли. Он одной рукой вытер пот со лба, другой схватился за ручку корзины. – Тяжёлая!

– А как ты хотел?! Шкура-то – быка! Толстая и свежая! – хмыкнул удовлетворённо Махли. – Ничего, вдвоём донесёте. Я провожу вас за ворота…

– Горус, давай, отдохнём, – вытирая пот со лба, Эли опустился на утрамбованный песок дороги, как только показалась деревня.

– Тяжёлая, – выдохнул товарищ, присаживаясь рядом.

Полуденное солнце замерло над их головами. Звон стоял в ушах Эли. То ли от натуги, то ли от тишины, царившей вокруг.

– Горус, как так получилось, что твоего отца казнили? Он же египтянин, – отдышавшись, задал Эли вопрос, мучивший его с недавних пор.

Немного подумав, Горус неопределённо пожал плечами.

– Ну и что что египтянин? Мы тогда жили в деревне, близ Анх-Тауи13. Была засуха. Людям нечего было есть. Начались голодные бунты. Пришли военные. Деревенские стали обвинять, что это мой отец подбил всех. Отца казнили. А потом ещё несколько человек… Мы с мамой бросили всё, что у нас было, и на барке приплыли сюда.

Горус рассказывал свою историю обыденно, без эмоций словно, речь шла не о трагедии, постигшей его семью, а самом обыкновенном происшествии.

– Мы, некоторое время жили в городе, снимали комнату у торговца сувенирами. Но и оттуда пришлось уехать, торговца поймали на продаже золота из гробниц. Так мы и перебрались к вам в деревню…

Эли, словно, впервые видел перед собой Горуса. Надо же, его товарищ, оказывается, уже столько бед и лишений пережил, что иному взрослому человеку и не снилось…

– Ну, что, отдохнули? – поднялся с места Горус. – Пошли дальше?

– Подожди, я сейчас, – Эли полез в корзину.

Он достал из-под бычьей шкуры серебро, протянул товарищу.

– Возьми, Горус, это тебе. Я знаю, вы бедно живёте.

Горус во все глаза уставился на пригоршню пластин.

– Это что – серебро?! Ух, ты! Откуда у тебя столько?!

– Мне их какой-то странный дядя подарил.

Серебряные пластины с приятным звоном посыпались в пухлые ладони Горуса.

– Оставь их себе, что твои скажут? – смутился толстяк. – Или, давай, разделим пополам!

Они разложили монеты на две кучки прямо на земле, покрутили головами, куда бы их пристроить, положили обратно в корзину: две кучки – рядом…

***

Полуденное солнце медленно покатилось на запад. Под натиском освежающего ветра со стороны Великого моря жара начала отступать. Городская площадь постепенно наполнялась людьми. В печах загорелся огонь, в воздухе раздался аромат свежеиспечённых лепёшек, жареного мяса с добавками приправ.

Рядом с писцом присел другой писец, через час их было уже трое на ступенях храма.

Махли с напарником по имени Ако, полным египтянином с несколько отвислым носом, стояли возле лавки с тандыром в ожидании, пока юный пекарь разогреет им принесённую Эли рыбу. Из-под сени акации они наблюдали за тем, как их товарищ, молодой меняла, справляется без них.

Вот, на ступени поднялся торговец мясом, высокий египтянин в кожаном фартуке поверх схенти, сунул парню в руки порожний мешок и папирус величиной с ладонь. Меняла засунул записку в сумку на поясе, быстрым шагом направился за угол храма. Там, в одной из пристроек, жрецы хранили подношения богам от страждущих. Что-то, как и полагается, шло на алтарь, что-то, жрецы оставляли себе, остальное – обменивалось на серебро. Фрукты, овощи и сладости: всё, что жрецы сочли ненужным, избыточным, уходило на рынок. Остатки жертвенных животных забирали мясники. Торговцы благовониями и сувенирами тоже в накладе не оставались…

Менялы вели неспешную беседу, как вдруг Махли ощутил тревогу, лёгким сквозняком проникшую в его душу. Он огляделся. Нет, его взор ни за что не зацепился, что могло бы стать причиной беспокойства. Лишь взгляд узких глаз Цафната, сына Хафрома, стража кошек в храме, немного дольше, чем обычно, задержался на нём. Ну и что с того: какую угрозу может нести ему этот худой мальчишка?

– Что-то голова разболелась. Вроде, и духота спала, – Махли с силой потёр ладонью шею.

– Освежиться тебе надо, и всё пройдёт, – оглянулся Ако на глиняную лавку пивовара, стоящую чуть в стороне от тряпичных навесов. – Сейчас, принесу.

Напарник ненадолго отлучился. Вернулся он с небольшим кувшином.

Они забрали в пекарне тарелку с рыбой, накрытую лепёшкой, у торговца зеленью заняли немного сельдерея и укропа, уселись на земле в тени высокого шатра брадобрея.

Махли с удовольствием поедал рыбу и запивал её пивом, изредка бросая взор на пятачок возле храма. На ступени поднялся торговец сладостями, заозирался…

– Не дадут спокойно поесть, – забурчал напарник Махли. – Посиди, скоро вернусь, – он тяжело поднялся и, вытирая руки о набедренную повязку, направился к храму.

Внимательно выслушав полного продавца, он, как и молодой меняла, утвердительно кивнув, исчез за углом.

Тем временем вернулся молодой меняла, согнувшись в три погибели под тяжестью груза на спине. Торговец мясом подхватил мешок на руки, прижимая его к животу, засеменил в сторону своей лавки.

Махли в задумчивости жевал рыбу, изредка выплёвывая косточки. Ему вспомнилась сегодняшняя встреча с Потифаром.

«Надо же: перепутать моего племянника с давно умершим мальчиком, совсем из ума выжил старик, – качнул головой Махли. – Хотя постой, какой он старик? Ему не больше сорока… Надо же, что горе с человеком сотворило? А я ведь помню Потифара, когда они вместе с беременной Эрте только-только прибыли в город».

Махли вспомнил те события, как будто они были вчера.

Потифар, невысокий стройный мужчина, часто наведывался в свой строящийся дом посмотреть, как продвигаются дела.

Однажды он заявился на стройку со своей женой – красивой египтянкой. Эрте уже вот-вот должна была родить. И Потифар решил порадовать жену, показать ей их будущее жилище. Он очень бережно поддерживал Эрте под локоть и с радостью показывал ей почти достроенный дом.

Но тут его отвлекли, и он на минуту оставил жену. Ей было тяжело стоять, и она решила отойти в тенёчек. И запнулась о камень.

Упала она неудачно – на живот.

Поднялся переполох.

Бригадир послал подмастерье за врачом, но тот уехал из города.

Женщине становилось всё хуже. Было понятно: начались роды. И некому было помочь ей.

Махли пожалел женщину, и сказал Патифару, что его бабка Хенех считается в деревне лучшей травницей и повитухой.

Потифар сначала с сомнением отнёсся к словам хабиру, обещал подумать, но глядя, как страдает жена, кивнул на арбу строителей:

– Вези свою бабку!

Ну, Махли и привёз.

Со двора роскошного особняка наместника фараона, где Патифар с женой жили, пока строился их дом, через широкий оконный проём Махли видел, как в просторном помещении его бабка Хенех – живая сухонькая старушка с подслеповатыми небольшими глазами, помогла жене Потифара встать коленями на глиняные кирпичи, испещрённые заклинаниями. Две женщины в светлых накидках держали Эрте за руки.

Запах благовоний доносился на улицу, как и голос Хенех, читающей заговор.

Вдруг Эрте не просто закричала – зарычала! Бабка засуетилась. И тут раздался детский крик.

Махли разулыбался от счастья, как будто это его ребёнок родился. Но потом засмущался и пошёл поправлять сбрую мула.

Потифар на радостях подарил Хенех мешочек серебра, отрезы тканей и ещё много чего.

После, при посещении строящегося дома Потифар почему-то именно с ним, с единственным хабиру в их артели, советовался: где лучше поместить спальню, служебные помещения, кухню, в каком месте прорыть канал, через который будет поступать вода на участок, где раздобыть саженцы для будущего сада. Начальник Махли, длиннорукий коренастый египтянин по имени Джед-Амен-иуф-анх, поначалу ревниво относился к такому положению дел, но со временем – обвык. Увидев Потифара, приближающегося к дому, предупреждал: «Махли! Твой идёт, иди, встречай!» И, улыбается во весь рот…

Когда, со стройкой было покончено, и пришла пора расставаться, Потифар отвёл Махли в пустую, ещё без мебели, комнату, достал из сумки на плече тряпичный свёрток и протянул ему со словами:

– Подарок тебе за сына.

Махли бережно развернул тряпицу и чуть было не задохнулся от счастья: перед его взором предстал кинжал с бронзовым клинком с обоюдоострой заточкой, рукоять была наборной из чёрного дерева, с навершия на Махли взирало око Гора из эмали со зрачком из лазурита.

Жаль, никто не видит, какой красотой обладает Махли – никому, кроме стражников, не позволено носить оружие по городу. За все эти годы только семья брата и видела его кинжал. Так и лежит он в его жилище на самом дне комода. Достанет его Махли, протрёт тряпочкой, полюбуется, и обратно – в комод, от посторонних глаз подальше.

Со временем Потифар дослужился до должности главного судьи, стал уважаемым человеком в городе. Но и тогда он не забыл о Махли, помог ему устроиться в храм менялой. Как и его напарники, Махли теперь получал из рук жреца-уаба14 долю за совершённую им работу.

Потом случилась – чума. Единственный сын Потифара Какемур, которому на тот момент было тринадцать лет, заразился страшной болезнью и умер.

Сказать: Потифар страдал – ничего не сказать. Потифар чуть с ума не сошёл от горя. Лишь любовь и забота его жены не дали ему окончательно потерять рассудок.

С тех пор судья сильно сдал. Вот и сегодня, ни с того ни с сего, объявил, что Эли – его сын.

«Голова болит от всех этих переживаний, – потёр виски Махли. – Пойду-ка я домой, отлежусь…»

К удивлению, Махли, дверь в его жилище была не заперта. Через узкую щель тусклый свет проникал в общий коридор.

Он сунул руку в сумку на поясе: ключ на месте.

«Говорил, замок надёжный, а на деле оказалось…» – недобрым словом вспомнил Махли египтянина, продавшего ему запор.

Махли ещё чуть приоткрыл дверь, просунул голову в щель.

Два подростка стояли на коленях перед комодом у изголовья топчана, спиной к двери, и тихо перешёптывались. Увлечённые содержимым плетёного короба, они не заметили возвращения хозяина жилища. Тот, что был повыше, выудил со дна ящика свёрток. Раздался восторженный вскрик, когда перед их взором предстал кинжал. Бирюзовое око Гора смотрело на них с навершия, бронзовое лезвие тускло блестело в сумрачном свете, проникающем в комнату через проём под самым потолком.

Желая рассмотреть добычу, нескладный паренёк с маленькой головой встал с места, поднял кинжал к свету.

Это был Цафнат, сын стража кошек.

До ушей Махли долетали слухи, что сын Хафрома нечист на руку. «Ну и что с того, – рассуждал Махли, – каждый зарабатывает на жизнь, как может».

Так рассуждал он ровно до того момента, пока сам не оказался жертвой.

Волна возмущения захлестнула его грудь: «Ах, ты, пакостник! Всё время улыбается при встрече, здоровается, а на уме-то у него, оказывается, вот что!»

В один прыжок Махли оказался рядом с воришкой, схватил его за ухо. Другой рукой он попытался дотянуться до подельника Цафната, совсем юного подростка. Но тот юркнул под его руку, стремглав выскочил в коридор. Дверь, распахнувшись, с грохотом ударилась о стену…

Внезапная боль в подреберье заставила Махли сложиться пополам. Он недоуменно посмотрел на свои руки, зажимающие рану: кровь струилась тонкими ручейками сквозь пальцы.

Подняв глаза, он увидел Цафната, с ужасом наблюдавшего за ним.

В голове Махли зашумело, ноги вдруг стали непослушными. Он опустился на пол. Не удержался, завалился на спину.

Меняла больше не чувствовал своего тела. Мысли наплывали друг на друга, путались: «Сейчас придёт Мерит, а у меня – беспорядок. Сын Хафрома зачем здесь? Надо его прогнать».

Он начал задыхаться, широко открыл рот в попытке заглотить побольше воздуха, всё тело его напряглось, руки и ноги судорожно вытянулись.

Внезапно перед Махли предстал человек с головой шакала.

«Анубис, – понял меняла. – Сейчас он подхватит мою душу и полетит в Дуат, подземное царство Осириса15, дабы в судный час положить на чашу весов богини справедливости Маат. Неужели, египтяне всё же приняли меня за своего, раз допускают хабиру в свой загробный мир?» – уже перед самым погружением в небытие счастливо улыбнулся Махли.

Шуну отнёс бычью шкуру на другой конец деревни, в мастерскую кожевников. Старший мастер согласился её выделать, но с уговором: половину кожи оставляет себе.

«Половину, так половину. Главное, чтобы мне на кнут хватило. Самому заняться шкурой – затратно. Воду – надо? Надо. А чтобы её натаскать, осёл нужен. Хорошо ещё, если осёл при бурдюках будет. Если, нет – опять к кому-то идти, кланяться. Соль нужна для рассола. И немало. Рыбу тогда нечем будет солить. И на еду не останется. Потом шкуру надо будет мездрить, обезжиривать, жировать. Нет уж, каждый должен заниматься своим делом!»

Шуну мог рассчитаться и серебром, что принёс сын, тогда вся кожа осталась бы у него. Но пока неизвестно, каким путём серебро попало в руки Эли, никто не должен знать об этой странной истории.

Шуну возвращался от кожевника домой, а в голове свербела одна мысль: «Правду ли Эли сказал, или – соврал? Какой глупец всучил моему сыну серебро? За что?! Если это – правда, брат чем думал, когда отпускал детей одних, с кучей серебра в корзине?! Не мог Махли так поступить! Или мог? Голова кругом. Пока с братом не увижусь – не будет моей душе покоя!»

Ещё издалека Шуну услышал тонкий голос, похожий на плач ребёнка. Не узнать Кеби мать Горуса было трудно.

Египтянка, невысокая женщина средних лет, в длинном платье, с платком на плечах, стояла посреди двора и что-то рассказывала Кара. Горус и Эли стояли подле. Завидев хозяина дома, египтянка замолкла, суетливо накинула платок с плеч на голову.

Кара дождалась, пока Шуну подойдёт к ним, протянула ему горсть рубленых пластин на ладони.

– Вот, у Горуса было. Говорит, Эли подарил, – с беспокойством смотрела Кара в глаза мужу.

– Это так? – Шуну строго уставился на сына.

Эли не смутил суровый взгляд.

– У Горуса нет отца. Кто ему поможет?

Шуну увидел упрямую складку у сына на переносице и подумал: «А может, всё правда? Может, действительно ему серебро подарили? Мало ли что в жизни случается? А Эли прямо смотрит, глаз не отводит…»

И махнул рукой:

– Ладно, Кеби, оставь серебро себе. Горус, надеюсь, не забудет доброту моего сына, выручит, если что… – положил он руку на голову Эли.

От понимания того, что серебро у них остаётся, Кеби радостно заулыбалась. Её маленькое морщинистое лицо, похожее на обезьянью мордашку, засветилось от счастья.

– А я испугалась, – затараторила египтянка, взяв Горуса за руку. – Думала, мой охламон стащил где-то.

Горус возмущённо заворчал:

– Чего сразу стащил?!

Когда они ушли, Шуну всё-таки дал подзатыльник сыну. Не сильно, скорее – для острастки.

– В следующий раз у меня разрешение спрашивай, прежде чем что-либо раздавать, понял?

– Понял, – буркнул в ответ Эли.

Глава 3

Зэев с несколькими мальчишками стоял во дворе своего жилища, наблюдал за тем, как на соседнем дворе отец Эли привечал гостя. Это он, Зэев, и его товарищи, сопроводили знатного господина в богатом одеянии и его слугу к соседям. Египтянин так и спросил, застав их компанию за игрой: «Где живёт мальчик по имени Эли, у которого дядя Махли жил в городе?»

Дядя Шуну низко кланялся знатному гостю, каждый раз, при поклоне, трогая за край его одежды. Во имя бога Амона-Ра просил прощения у египтянина за свою бороду: не до неё было, болел сильно, чуть живой остался. Если господин велит, он тут-же отрежет её самым тупым ножом, что найдётся в деревне, чтобы впредь неповадно было. Нет?! Не надо?! Ну и хорошо, как только господин покинет его жилище, он не мешкая, сбреет бороду. Амон-Ра тому свидетель. А пока, пусть господин простит его за бедность, за то, что ради гостеприимства вынужден пригласить столь высокого гостя в своё жалкое жилище. За то, что ему, бедному хабиру, придётся потчевать дорогого гостя простой пищей, тем, что Амон-Ра послал ему за его честный и тяжёлый труд.

Тётя Кара, Агарон и Гила всё это время стояли, сгрудившись у входа в дом, низко склонив в почтении головы.

Гость, невысокий египтянин в длинной прямой тунике, в кожаных сандалиях, с широкими золотыми браслетами на запястьях и щиколотках, чуть склонив голову, слушал приветственную речь хозяина жилища.

Дождавшись, когда дядя Шуну закончит рассыпать перед ним восхваления, он велел хозяину не возносить его столь высоко, напомнив, что на суде у Осириса они все будут равны.

Наклонился, чтобы отогнуть край холщовой ткани на большой корзине у ног.

Мальчишки чуть изгородь не свалили, пытаясь разглядеть что там?

Египтянин велел слуге внести в дом корзину. По тому, с каким трудом тот поднял её, было видно: подарков – много.

Вскоре двор соседей опустел. Но, ненадолго. Из жилища выбежал Агарон.

– Кто-нибудь, сбегайте в мастерскую кожевников, позовите Эли домой, – оглядел Агарон взволнованными глазами мальчишек.

Двоих как ветром сдуло.

Агарон вернулся к себе.

Переулок начал быстро заполняться людьми. Самые любопытные из них негромко окликали мальчишек, требуя рассказать о случившемся. Но, не добившись внятного ответа, сами строили догадки.

Наконец, Эли в сопровождении уже не двух, гораздо больше, мальчишек, появился в начале переулка. Он недоуменно крутил головой. Казалось, все жители деревни собралась на крохотном пятачке перед его домом.

Гила выбежала во двор. По её заплаканным глазам было видно, что она чем-то расстроена. Но, завидев брата, она широко заулыбалась, замахала ему руками:

– Эли, братик, быстрей иди домой!

Прошло немало времени, когда они вновь вышли во двор: египтянин, его слуга, и вся семья Эли.

Совершенно не обращая внимания на многочисленную толпу зевак, они тепло попрощались у калитки, словно были знакомы тысячу лет.

Вельможа погладил Эли по лысой голове, и со счастливой улыбкой на загорелом лице широко зашагал по переулку. Слуга – за ним.

Семья Эли, живо переговариваясь, поспешила обратно в дом.

– Эли, иди сюда! – Зэев замахал руками, пока друг вслед за своими не скрылся внутри.

– Эли, Эли, иди сюда! – закричали мальчишки наперебой.

Уж очень им всем хотелось из первых уст узнать, с какой целью столь знатный господин посетил их деревню.

– Ну?! – поторопили они молчащего друга.

– Дядю Махли убили… – ответил Эли и замолчал.

Мальчишки постояли переминаясь, а потом побежали разносить по деревне весть.

Остался один Зэев.

– Египтянин хочет забрать меня к себе, – Эли растеряно смотрел на друга.

Зэева словно палкой ударили по спине, так пошатнула его эта весть.

– Почему хочет забрать?

– Сказал, что я похож на его сына. Он умер давно. Его сын. А я – похож.

– Ну и что! – запальчиво глянул Зэев в ту сторону, где скрылся гость. – Мало ли, что – похож! Пусть себе кого другого поищет, – его уши горели от возмущения. – А ты что ему сказал?! – с надеждой в глазах уставился он на товарища.

– Я бы отказался, но что скажет отец? – отвёл Эли взгляд в сторону от пытливых чёрных глаз товарища.

– Эли, ты же мне обещал, когда мы вырастем, уведём всех хабиру в Ханаан! – выступили слёзы обиды на глазах Зэева.

– Конечно, уведём, Зэев, ты не сомневайся! – поспешил успокоить его Эли. – Я научусь читать и писать. Стану, как Шамма-писец. Меня будут все слушаться, будут делать то, что я им велю…

Зэев, словно, заново прозрел! Конечно, как он сам до этого не додумался! А Эли-то, какой молодец!

– Подожди меня, я сейчас… – сорвался с места Зэев, быстро захромал в сторону своего жилища. Вскоре он вернулся с куском козлиной шкуры в одной руке, кремневым ножом – в другой. – Давай, перелезай ко мне, поклянёмся на карте, ты и я, что мы вместе освободим хабиру от египтян.

Эли осторожно перешагнул через изгородь.

Зэев сел на землю, вытянув ноги перед собой, положил ладонь правой руки на козью шкуру с нарисованной картой, взглядом попросил Эли сделать то же самое.

– Клянусь! – начал он. – Ты чего молчишь…

– Клянусь, – эхом повторил Эли.

– …вывести свой народ из земли египетской в Ханаан! Если я изменю клятве, пусть… – Зэев ненадолго задумался, прежде чем продолжить. – Пусть ужасный и справедливый бог Сетх вырвет сердце из моей груди и закопает глубоко в песок, а тело моё превратит в червей!

Зэев крепко ухватил Эли за запястье, резким движением сделал надрез каменным ножом на его предплечье. Эли даже не успел толком испугаться, увидев выступившие капли крови на ране. То же самое Зэев проделал со своей рукой. Затем, он обмакнул указательный палец в рану на руке Эли, провёл им по карте. То же самое он повторил со своей кровью. В результате, получился крест, где-то между нарисованными горами.

– Духи наших предков были свидетелями нашей клятвы, – осипшим от волнения голосом завершил Зэев. – Когда мы станем взрослыми, мы покажем нашу карту всем. Они увидят, что мы поклялись на крови, и пойдут за нами в Ханаан!