Читать книгу Endarkenment - Arkadii Dragomoshchenko - Страница 10
Оглавлениеto Alexey M. Parshchikov (Sunday, May 10, 2009)
I don’t believe that it ended like that, don’t believe it at all, no.
Over there, nothing ever ends, over there, there’s an ocean of air.
Over there, if you want to be with her forever, there’s nothing terrible
about it,
Because the terrible doesn’t exist, there is only poverty, and there is nothing
Terrible about that, there is nothing more terrible than what’s terrible,
Like love, which is beneath all beggars, beneath everyone, everything,
But happiness lies elsewhere, not in being a madman, but in seeming
To be one, and in being at the same time a madman who will say,
When the occasion is right, that there’s nothing in the world that’s sweeter
than being an idiot.
We’ll end there, because everyone who is looking at us
Has low-set eyes, they are magnificent in the plaster of poses and speech.
Close-set eyes, long plaster sleeves,
The hands are slow, disappear from sight. They are light at the passing
of blood and
After a retort. Who taught them the art of direct speech? In which
there isn’t a single
Word about how the conifer needles clung to the shoulders,
when they didn’t exist
In the first place, and won’t, because what will exist
are Parshchikov’s dirigibles,
His flock, my diopters, addresses, telephones, and no oil at all.
[G.T.]
Алексею М. Парщикову воскресенье, 10 мая 2009 г.
Я не верю, что так закончилось, вообще не верю, нет.
Там никогда ничего не заканчивается, там—море воздуха.
Там, если ты хочешь быть с ней навсегда, ничего страшного,
Поскольку страшного нет вообще, есть одна нищета, а в ней
Ничего страшного нет, ничего страшней нет того, что страшно,
Как и любовь, которая ниже всех нищих, всех ниже всего,
Но счастье в другом, не в том, чтобы быть безумным, но
Чтобы казаться, но быть в это же время безумным, который
При случае скажет, что нет ничего слаще на свете быть идиотом.
На этом закончим, потому что у всех тех, кто смотрит на нас
Низко посаженные глаза, они великолепны в гипсе поз и речи.
Близко посаженные глаза, длинные гипсовые рукава,
Руки медленны, исчезают из взгляда. Легки на уходе крови и
После реплики. Кто учил их мастерству прямой речи? В которой
Ни слова о том, как хвоя прикипала к плечам, когда их не было
Изначально, и не будет, поскольку будут дирижабли Парщикова
Его стада и мои диоптрии, адреса, телефоны, и никакой нефти.
to Trofim K. Dragomoshchenko
Is the fault really yours? Mine? They say it’s verging on spring,
and you are as old as you’ve always been,
and—moreover—no longer appear in my dreams.
That last time you were saying … But what?
What truly matters? To speak: is that not enough? or too much?
Not a single horizon can be as distinct
as the one charted by the stone’s fall.
That rivers run, gathering the arterial force of space?
Grammar doesn’t abide muteness, shards of water,
the incision of a fish, the whooping of birds from beyond the hill at sunrise?
Underwater scales, of course, and fins, shade, bare feet.
And some others—like cells in a long arithmetic book.
Soon faces will blacken from the sun. It is truly so.
And perhaps that’s good—it’s easier in summer, in summer
there is no need to look over one’s shoulder and even the shadows
of non-being
search out coolness in the bonfires of a house, melting into the walls
on the stories
torn apart by the roots of the nut tree, the nasturtium, the matthiola.
Even there, where we’ve already been, where we needn’t return.
The world is merciful. That’s why water rises as a wave, then the tide ebbs.
There is no need to return to the cumbersome body, to press against
the sleeping mummies of cigarettes, to stand as mica,
among the figures of wine,
of telluric books, staring bewildered into the zenith.
No need to return,
no need, during insomnia, to flee, as the child after parting
entangles the heart with madness. You’re unreasonable,
they tell him, “what are you doing!”—they tell him—and it
is just like the body, its smallpox inoculations, knots of fracture,
sunset of operatic wounds, its tattoos of inversion, some of them seeds,
when nothing remains that is not with her, but vague letters,
the scalpel’s exquisite glaciers, other things.
By all accounts, in the same heap of bodies, when the time comes,
judging by everything, you’ll no longer appear in dreams.
It is not a question of the moon, of spring, of the time of the throat.
Dreams decay, fall to pieces, and their gold
flakes into flocks of flying fish, going blind over the scales of the abyss.
Because—that’s it! I almost forgot—not to see
you in military whites among the vitriolic crystals of lilacs.
I parted them with my hands, gulping air, I ran
(This is from where what will appear a millennium later).
Not much time remained to see you there, leaning
on the warm hood of the jeep. What could I have said
then? How could I have understood what I don’t understand today?
How cleanly and slantingly it wafts of gasoline,
and women’s white dresses at the sidelines.
Of course, water, water lilies, hot brass cartridges,
myopia. But even without auxiliary lenses I see
how between you and me the sky widens and widens,
rising higher than the Himalayas.
[G.T.]
Трофиму К. Драгомощенко
Разве твоя в том вина? Моя? Говорят, скоро весна,
а тебе столько, сколько было всегда, и к тому же—
больше не снишься.
Ты еще говорил в тот прошлый раз … Но что?
Что имеет значение? Говорить: мало этого? или же много?
Ни один горизонт не может быть так достоверен,
как прочерченный падением камня.
Что реки идут, набирая артериальную силу пространства?
Грамматика не выдерживает немоты, скола воды,
разреза рыбы, птичьего вопля из-за холма на рассвете?
Подводная чешуя, разумеется, и плавники, тень, босые ноги.
И кто-то еще, как клетки в арифметической длинной книжке.
Скоро лица почернеют от солнца. Действительно так.
А, может, и хорошо, что так,—летом легче, летом
не нужно оборачиваться назад и даже тени небытия
ищут прохладу в кострах дома, тая в стенах на этажах,
разодранных напрочь корнями ореха, настурции, маттиола.
Даже там, где были, и куда возвращаться не нужно.
Милосерден мир. Потому вода волной, затоном после.
Не надо более возвращаться в грузное тело, втискиваться
к спящим мумиям сигарет, среди фигур вина,
теллурических книг, в зенит уставясь стоять оторопью слюды.
Не надо ни возвращаться,
ни покидать, когда бессонница, как дитя по разлуке
оплетает безумием сердце. Неразумное,
ему говорят, «куда ты!»,—ему говорят,—а оно,
точно тело, в прививках оспы, узлах переломов,
закатах оперных ран, в татуировках инверсий, а кто—зерна,
когда ничего не остается ни с ней, а только невнятные буквы,
магниевые льды скальпеля, и иное.
Разумеется, в такой же груде тел, когда пора наступит,
и, судя по всему, никогда больше не станешь сниться.
Не в луне дело, не в весне, поре горла. Ветшают сны,
разваливаются на куски, и золото их
слоится стаями летучих рыб, слепнущих над чешуей глубин.
Потому как,—вот что! почти забыл—не видеть
тебя в белом кителе в купоросных кристаллах сирени.
Их разводил руками, захлебываясь, бежал
(вот откуда то, что явится тысячелетием позже).
Оставалось немного, чтобы увидеть,
как облокотясь о теплый капот виллиса. Что мог сказать
в ту пору? Как мог понять то, что не понимаю сегодня?
Как невыносимо свежо и косо несет бензином,
и какие-то на отлете белые платья женщин.
Конечно, вода, кувшинки, горячие латунные гильзы,
близорукость. Но даже и без вспомогательных стекол вижу,
как между тобою и мною растет и растет небо,
вздымаясь выше, чем Гималаи.
