Читать книгу Молчи, Россия, молчи! Полиция не дремлет - Аркадий Аверченко - Страница 4

Новый сановник ласково посмотрел на беседовавшего с ним журналиста и сказал весьма благожелательно:

– Ну-с… Какие вопросы еще вас интересуют? Я всегда рад, как говорится… Гм!.. Удовлетворить…

Журналист замялся.

– Да вот… Хотелось бы узнать ваше мнение насчет печати.

– О, Господи! Да сколько угодно. Печать, это вам скажу прямо – замечательная вещь! Нет, знаете – пусть назовут меня вольнодумцем, но я скажу прямо: «Гутенберг был не дурак!». Печать! Недаром еще поэт сказал: «Печать! Как много в этом слове для сердца русского слилось!..»

– Это он, ваше пр-во, не о печати сказал.

– Не о печати? И напрасно. Должен был о печати сказать. А то они, эти поэты, болтают, болтают всякую ерунду, а о чем – и неизвестно. Зря небо коптят. Нет, батенька… За печать я готов кому угодно глотку перервать.

– Значит, ваше отношение к печати – благожелательное?

– И он еще спрашивает! Интересно знать, что бы мы делали без печати?!. Жизнь страны сразу замерла бы, воцарились звериные нравы и по улицам забегали бы волки… Печать рассеивает тьму и вносит свет во все мрачные уголки неприглядной русской действительности. Печать – это воздух. Отнимите у человека воздух – сможет он разве жить? Задохнется! Что с вами молодой человек? Не надо плакать.

– Ваше превосходительство! Не могу не плакать. Растроган, переполнен, взбудоражен так, что… Э, да чего там говорить. Если бы я был богатый, я купил бы огромную мраморную доску и золотыми буквами начертал бы на доске сей ваши сладкие, целительные слова!..

– Ну, зачем же доску… Зачем тратиться, право. Можно и без доски.

– Нет, – в экстазе вскричал молодой журналист. – Нет! Именно, доску! Именно, мраморную!.. Не нам она нужна, ваше превосходительство – ибо у нас и так врезались в снежный мрамор наших сердец эти незабвенные слова, – а потомкам нашим, отдаленнейшим потомкам!

– Ну-ну… Только не надо волноваться, молодой человек… Не плачьте. Вот вы себе жилетку всю слезами закапали.

– Жилетка?! Десять жилеток закапаю с ног до головы – и не жалко мне будет!!. Да разве я в такой момент о жилетке думаю? Совершится возрождение и просвещение моей дорогой, прекрасной родины – до жилеток ли тут!!. Звони, бей во все колокола, орошайся люд православный радостными слезами – се грядет новая Россия, ибо его превосходительство благожелательно отнесся к русской печати!!.

– У вас, молодой человек, кажется ножка от стула отламывается…

– И возгорится ярким све… Что, ножка? Какая ножка? Черт с ней! До ножки ли тут, когда мы вознеслись на блестящую грань, на сверкающий перелом осиянного будущего… Подумать только: его превосходительство ничего не имеет против печати… Более того – признает и освещает ее бытие…

– Да, да, – светло улыбнулся его превосходительство, – я уж такой. Люблю печать, нечего греха таить – есть такая слабость.

– О, ваше пр-во! Вы знаете, я даже боюсь идти к редактору – ведь он меня в объятиях задушит. Облапит и задушит! Экое ведь привалило. Ну, да уж нечего делать, пойду – пусть душит. Вы извините меня ваше пр-во, что я шатаюсь… Ослабел совсем, одурел от радости… Где тут дверь!..

* * *

Редактор поднял усталые глаза и тихо спросил:

– Ну, что?

– Замечательное известие! Неслыханная радость. Знаете, что он мне сказал?

– Ну, ну?!!

– Я, говорит – люблю печать.

– Быть не может?!!

– Чтоб мне детей своих не увидеть!

Поднялись кверху дрожащие руки редактора, и возведенный горе взор его засветился неземной радостью:

– Свершилось! Кончился великий мученический путь многострадальной русской печати, и воссияет отныне она подобно яркой золотой звезде на синем бархатном небе. Кончены бури и вихри, и вот уже вдали виден тихий лазурный залив, омывающий тихо и ласково теплый, пышно-лиственный берег… Спустим же изодранные вихрем паруса, отдохнем, почистимся и понежим свои измученные члены на теплом, мягком песочке… Строк двести выйдет беседа или больше?

– И в триста не уберу.

– И верно! Такое событие – подумать только? Его превосходительство благожелательно относится к печати!..

– Вы знаете, когда я услышал это – у меня, честное слово (не стыжусь в этом признаться), одну минуту было желание поцеловать его руку…

– И поцеловали бы! Разве это иудин поцелуй или продажное какое лобзание? Нет! Святой это был бы поцелуй благодарности за всю огромную счастливую ныне русскую печать!..

Влетел, как вихрь, секретарь редакции.

– Что я слышал? Правда ли это?

– Да. Сущая правда.

– Какое счастье, что от радости не умирают. А то бы я моментально протянул ноги. Слушайте же, знаете, что? Хорошо бы образовать фонд его имени… Как вы думаете, а?

– Это мысль! Распорядитесь, Иван Сергеич.

Долго радостные крики перекидывались из одной редакционной комнаты в другую.

Потом ликование вылилось на улицу. Собралась огромная толпа читателей газеты. «Грянуло могучее тысячеголосое медное ура»! Замелькали флаги… Тысячи шапок взлетели на воздух… Подошел городовой.

– В чем дело? По какой причине толпа?

– Его превосходительство в пять часов двадцать две минуты вечера заявил, что любит печать и относится к ней благожелательно.

Серая, простая слеза поползла по огрубевшему, загорелому лицу старого служаки и застряла где-то у сивого уса… Снял шапку старый служака и истово перекрестился:

– Слава-те, Господи.

* * *

– Что это, Иван Сергеевич, что это такое?

– Это? Гранки. Разве не видите? Из цензуры принесли.

– Да позвольте: почему же они красным, этого… Будто этак исчерчены.

– Перечеркнуты, вот и все.

– Но тут же не было ничего ужасного. Ничего нецензурного…

– Да-с. Зачеркнуто.

– Но ведь его превосходительство… А! Понимаю. Он еще не успел дать соответствующих распоряжений. Вот они и усердствуют.

– Наверное, завтра утром распорядится.

– Я и сам так думаю. Рискнем пустить это… красненькое, а?

– Ну, конечно. Завтра недоразумение выяснится, и все хорошо будет.

– Ясно. Пускайте. Пустили.

* * *

– Позвольте… Что же это такое?

Глаза редактора глубоко запали и очертились темными кругами.

– Как же это так, а?..

– А что?

– Оштрафовали нас нынче и под предварительную цензуру всю газету отдали…

– Да. Странно.

– Гм! А говорил: «Люблю печать».

– Какая-то прямо-таки непонятная любовь.

Возле разговаривающих стоял старый мудрый метранпаж без имени, но с отчеством: Степаныч. И сказал этот самый Степаныч:

– А я этого ожидал.

– Чего именно?

– Вот этого. Как сказал он: «люблю печать». Ну, думаю, значит – баста, съест.

– Да где же здесь логика?

– Логика простая: бывают же люди, которые любят устриц. «Люблю, говорит, устриц», и тут же съест их два-три десяточка. Всякая любовь бывает…

* * *

А в это время перед сановником сидел другой интервьюер и с лихорадочным любопытством спрашивал:

– Что вы любите больше всего, ваше пр-во?

Его пр-во сладко зажмурился, облизнулся и сказал без колебаний:

– Печать.