Читать книгу Принцип причинности - Аркадий Евдокимов - Страница 5

По лестнице я поднимался сам не свой, ошеломлённый, подавленный и одновременно возмущённый. Надо ж такое придумать! Послезавтра умрет! Он что – задумал броситься с моста или пустить себе пулю в лоб? Глупости! Он совсем не похож на самоубийцу – спокоен и рассудителен, даже весел. Может, он просто дурачится? Набивает себе цену, чтобы я посмотрел его рукопись, не откладывая в долгий ящик? Нет, тоже ерунда, он и без того заинтриговал меня, зачем ему ломиться в уже распахнутую дверь? А может, за ним охотятся? Киллеры там, бандиты или спецслужбы – сейчас это модно. А что если он смертельно болен? Нет, чушь. Невозможно знать наперёд, с точностью до дня, когда загнёшься от болезни. Тем более, выглядит он здоровяком. По крайней мере, здоровей меня. Я шагал по ступенькам и гадал про себя, а где-то на самом краю сознания жила и царапала душу уверенность, что нет, не кокетничал он, а говорил правду, словно и в самом деле знал точную дату своей смерти. От этого становилось неуютно и страшно, и я гнал от себя крамольную мысль. Буду считать, что он просто сморозил глупость. Почему? А нипочему, просто эта версия ничуть не хуже любой другой и позволяет не ломать голову. Посмотрим, что будет, нечего зря гадать.

Я до того увлёкся, размышляя о Владимире, что не заметил, как оказался на балконе. Поднялся на третий этаж, отрыл дверь, прошёл через квартиру – всего этого будто и не было! Надо же было так задуматься… Или это опять у меня с головой нелады? Да нет, ерунда. Такое со мной и раньше не раз бывало, задумаешься, глядь – свою станцию метро проскочил. Или вовсе не туда уехал. Проклятая рассеянность… Я уселся в кресло, закинул ногу на ногу, поставил наконец чашку на столик (я так с ней и ходил, оказывается), достал сигарету, чиркнул зажигалкой. Ну-с, посмотрим, что тут у нас? Я положил папку на колени. Старая папка сладко пахла картоном и пылью. Ни имени автора, ни названия на ней не значилось, а было выведено каллиграфическим почерком «Дело № 176». Надпись, сделанная фиолетовыми чёрнилами, сильно выцвела. Почесав в затылке (причём тут «Дело»?), я аккуратно развязал захватанные, некогда белые, а теперь грязные тесемки и медленно, боясь дышать, раскрыл папку.

Ну что там опять? Посидеть не дадут спокойно! Ну ни минуты покоя… Оказывается, к жене пришла какая-то дальняя родственница, и они меня давным-давно ждут – пить чай. С кухни послышался голос Машки. Сколько можно? Меня, оказывается, звали уже три раза. Совесть надо иметь или нет? Совесть иметь, конечно, надо, особенно когда гости, особенно когда гости у жены. Пришлось идти на кухню, развлекать дам.

Родственница была мне незнакомая, звали её Влада. На первый взгляд она показалось мне хитрой, беспринципной, неумной, что, впрочем, не мешало ей быть весьма миловидной. Этакая ухоженная дамочка лет двадцати пяти, из тех, кто «знает себе цену». Она разругалась с мужем и пришла к Машке делиться обидой. Узнав это, я хотел было тихо сбежать из-за стола, но Машка меня не пустила. Сиди, дескать, и не дергайся, не нарушай атмосферу застолья. Хотел отмолчаться – тоже не получилось. Машка недвусмысленно показала глазами, мол, не молчи, поддерживай. Что надо было поддерживать – беседу или несчастную женщину, я, правда, не очень понял. Да и как её, дуру, поддержишь? Только поддакивая. Ведь она, как мне показалось, привыкла считать себя правой всегда. Кроме того, сел за стол я поздно, а слушал вполуха, думая о своём, и многое пропустил. Поэтому всё время путался. Поди пойми этих женщин! Муж Влады в её устах оказывался то мямлей, то хамом, то богатым, то нищим, даже разного роста и комплекции – сухой, жилистый, поджарый оборачивался рыхлым мужичком с гладким животиком. Наслушавшись жалоб, я решил внести в разговор каплю смысла, а заодно разобраться, в чём, собственно, суть конфликта. И, пользуясь ленинским принципом «Главное – ввязаться в драку, а там поглядим», сказал первое, что пришло в голову:

– Влада, мне кажется, тот, кто умнее, должен уступить.

– Знаю! Только как… И где? Такое не лечится!.. Дурь попёрла просто… Всё наперекосяк. И с мужем… Грузчик-лимита, разве он ровня мне, с высшим-то образованием?

– Сходите к врачу – психотерапевту. Сейчас полно всяких там «служб семьи». Только вдвоём надо идти.

– Тогда уж – втроем, а лучше вчетвером – он ведь тоже женат!

– Кто женат? Психотерапевт?!

– Нет, я ни одного психотерапевта, к своему счастью, не знаю.

– Тогда кто женат? Ваш муж?

– Не издевайтесь! Он! Он женат же, Он!!!

– Грузчик-лимита?

– Да…

– А я думал, ваш муж – и есть грузчик-лимита…

– Ещё чего! Стану я выходить замуж за грузчика! Наверное, брошу его всё же, потому что козёл он.

– Грузчик козёл?

– Муж! Муж козёл!

– Да? Никак не мог такого подумать. Ну ладно, пусть он козёл. Наверное, он не всегда был козлом, правда? Вот скажите, Влада, почему женщины выходят замуж за принцев, а разводятся с козлами?

– Это вопрос к вам, почему вы сначала принцы, а потом становитесь козлами!

– Не из-за вас ли?

– Может быть.

– Что же вы такое делаете с принцами, что они превращаются в козлов? Колдуете? Мучаете? Или пытаетесь воспитать по собственному разумению?

– Лично я никогда никого не переделывала и не собираюсь, я принимаю человека таким, какой он есть. И хочу, чтобы ко мне относились так же.

– Вы молодец. Редкое качество.

– Просто я живу с идиотом! Ну точно, надо разбегаться.

– Скажите, а зачем вы замуж выходили за идиота?

– Не знаю я! Может, мы все бабы – дуры, и когда любим – слепы, как котята.

– И что, вы выйдете за грузчика?

– Ещё чего! Стану я выходить за грузчика!

– Вот это номер! Вы ж его любите.

– Да нет, не люблю.

– Ничего не понимаю… Тогда что? Теперь вы будете искать нового принца, а потом ждать его превращения в козла?

Влада посмотрела на меня долгим злым взглядом, выдержала внушительную паузу и ответила:

– Надеюсь, вы меня не хотите унизить? Я не столкнусь с оскорблениями? В жизни всякое бывает. Не знаешь, что в подтексте вы имели в виду…

– Я? Нет, ни боже мой!

– А то хамов я, знаете, не люблю, особенно когда они меня оскорбляют.

– Ну если человек хам, стоит ли на него обращать внимание? Несчастный, богом обиженный, убогий, слабый человек. Ведь хамит он от бессилия и, значит, от слабости. Неприятен он вам – пожмите плечами и идите себе дальше, беззаботно и весело. Можно насвистывать на ходу. Не слушайте его, и всё. А он пусть себе хамит в пространство. Молчаливое безразличие всегда приведёт в ярость дурака. А хам – он всегда дурак.

– Да? Отец меня также учил реагировать на хамство, улыбкой, и быть сильной тоже он учил. Вот только иногда хочется, чтобы дурак сам признал себя дураком, но понимаешь в конце концов, что лучше было промолчать. А то сама станешь дурой.

– А зачем вам надо чтобы он признал? Будьте выше этого. Он вам всё равно неинтересен, и пусть идёт своей дорогой. Ну а если вы заставите его признать себя дураком, так ведь в душе он всё равно не будет себя им считать. Дурак – он себя любит. И не выносит, когда его дураком называют, он от этого гневается.

– А знаете, дураки бывают и женского рода, и мне, как женщине, намного сложнее с такой дурой общаться на работе. И тем более подчиняться. Я стараюсь больше молчать, но не получается. Мне друзья говорят: не лезь на рожон, не порть свою репутацию; а сотрудники просят: скажи, а то мы не можем, не хватает храбрости. А когда я говорю правду, меня никто не поддерживает, молчат. Обидно. Я же отстаиваю их интересы. Но сейчас я сменила тактику, решила отстаивать только свою позицию. А сотрудницам сказала, молчите – значит, вас всё устраивает, только не жалуйтесь мне на нашу дуру, и если будет стоять вопрос о вашем переводе или увольнении, я поддержу дуру, но за вас не заступлюсь, потому что вы меня первые и предадите. Не знаю, правильно или неправильно я поступаю. Устаешь бороться и делать ошибки.

– А за что Вы боретесь-то? За справедливость? Так её нет.

– Как нет? Вы что! Не говорите такого. Справедливость должна восторжествовать. Или я не в то время родилась?

– Справедливость должна? Кому она должна? Никому. И не в то время родились, это точно. Вашего времени в истории планеты ещё не было.

– Тогда точно, надо мне разводиться.

Вот пойми этих женщин! Начинают за здравие… С этой Владой я постоянно терял нить разговора, и это меня злило. Надо же уметь так мастерски сбивать с толку! Впрочем, разговор я всё равно запомнил плохо, потому что к тому времени шампанское закончилось, коньяк и водка – тоже. Голова гудела, мысли разбегались по закоулкам, и читать рукопись мне уже не хотелось, да и поздно было. И я отложил её на завтра.

* * *

Машка подняла меня ни свет ни заря, часов в шесть утра. В выходной-то день! Бодрым голосом она объявила, что мы едем за город. Тётя Глаша отправилась в гости к сыну, в Питер, и её дача пустует. Возражения не принимаются, тётя Глаша слёзно просила помочь, посадить кусты и поправить сарайчик. Так что чем быстрее соберёмся, тем лучше! И Влада пусть развеется на свежем воздухе, тяжко ей сейчас.

Барахло, распиханное по корзинам, сумкам и пакетам, уже дожидалось в прихожей. Я прихватил самую здоровенную сумку и понёс её на улицу. Сумка была набита пустыми трёхлитровыми банками и звонко дзынькала.

Мы тащились за город по пробкам, в жару. Я боялся, что мотор закипит, и с тревогой следил за датчиком температуры – стрелка злорадно маячила возле тревожной красной черты. А дамы беззаботно щебетали себе на заднем сидении, про тряпки, про актёров, сплетничали про звёзд. И, конечно, обсуждали насущные вопросы. Из их разговоров я узнал, что есть такая певица, Шер, и что она сделала себе операцию: врачи выпилили ей два ребра, чтобы талия стала тоньше. Узнал, что другая певица, Мелани Браун из группы «Спайс Гёрлз», подала в суд на актёра Эдди Мэрфи, чтобы он признал отцовство её дочери. Узнал я ещё много чего занимательного про известных личностей. А заодно выяснилось, что Влада родом из райцентра, заштатного городишки в Красноярском крае, что по образованию она – педагог младших классов, что в провинции ей надоело, захотелось красивой и лёгкой жизни, и за ней она и приехала в Москву. Что дома у неё осталась пожилая мама. Что Влада удачно устроилась флористом в цветочный магазин и так же удачно вышла замуж. Впрочем, брак был гражданским, без ЗАГСа. Что она нашла любовника и быстро в нём разочаровалась, а заодно разочаровалась в муже – он застукал её дома с любовником и выпер на улицу, козёл этакий, никакой в нём благодарности. Она обиделась и ушла из дома насовсем. Дамы пришли к выводу, что теперь ей надо найти недотёпу, чтобы женить его на себе и прописаться в Москве. Лучше с большой квартирой. Лучше богатого. А нет – любой сойдёт, лишь бы был с жильём да покладистый. Пока же надо как-то перекантоваться, женщины согласились, что лучше всего ей пожить у нас дома, тем более Гришки пока нет. Заодно и регистрацию можно сделать. Родственники же, не чужие люди.

Ничего себе, – подумал я, – ещё квартирантов нам не хватало! Плакали мои вечёрние посиделки на балконе, в халате, с чашечкой кофе. Две недели… Знаю я эти недели! Где неделя – там и месяц. Ах Машка, Машка! Опять всё сама решила, меня не спросив. И ведь выходит, что с моего молчаливого согласия. Ох, дождётся она у меня…

Так, за разговорами, мы выбрались из пробки и помчались по шоссе. На душе сразу полегчало – температура двигателя быстро опустилась до нормальной. Шум ветра заглушил женские голоса, что они там обсуждали ещё целый час, чьи косточки перемывали и какие планы строили, я не знаю.

На даче Машка окунулась в родную стихию – в сапогах, в старых-престарых драных джинсах, в линялой кофточке неопределённого цвета, в резиновых перчатках, вся перемазанная землёй, счастливая и задорная, улыбается, глаза сияют, радостно ковыряет что-то лопатой. Любит она это дело – посадить, полить, прополоть, проредить, выкопать и снова посадить. Влада на правах гостьи обстоятельно приступила к безделью – улеглась с журналом в шезлонге, в одном купальнике – загорать. Я хотел было тихонько смыться и залечь на второй этаж с рукописью, но Машка безжалостно погнала меня во двор, заниматься столярными работами.

Уж если браться за что-то, пусть через неохоту, скулить глупо. Куда лучше найти прелесть даже в нелюбимой работе. Ну разве не удовольствие взять в руки рубанок и всласть пройтись им по досочкам, с наслаждением вдыхая запах свежей стружки? А потом аккуратно отпилить их в размер, и так точно, чтоб комар носа не подточил. И наконец, разве не здорово отодрав старое гнильё, ровнёхонько пришить свежеструганные доски и полюбоваться на сделанную работу? Здорово! И я засучил рукава, и пошло дело, и полетели опилки. В каких-то четыре часа я обработал рубанком целых пять досок и прибил их, трижды угодил по пальцу молотком, порезал мизинец, ободрал в кровь локоть и порвал джинсы на колене. Доски, правда, получились кривые и короткие, не в размер, зато прибил я их насмерть – не оторвёшь. Тёте Глаше ни за что бы не суметь прибить их так крепко. По крайней мере, оторвать точно не сможет, не важно, захочет или нет. Я критически осмотрел своё произведение и решил, что оторвать всё же захочет.

Я слазил в багажник за аптечкой, забинтовал раненый палец, намазал зелёнкой саднящий локоть и хотел снова попытаться смыться на второй этаж, теперь уже на законных основаниях, с чувством выполненного долга. Но не тут-то было! Когда желанное крыльцо уже было рядом, меня окликнул сосед. Он стоял за рабицей на своём участке, опершись на лопату, и задумчиво смотрел на меня. Соседа я знал, это был отставной военный врач, крепко сбитый, жизнерадостный, очень подвижный неунывающий мужчина. Звали его Юрий Васильевич.

Возьму на себя смелость остановиться на его, бесспорно, интересной личности подробнее. Дядька он весёлый, балагур, настоящий мастер розыгрышей. Однажды, дело было в начале мая, он привез из магазина искусственные цветы, пионы. Да так хорошо сделанные, что с двух шагов от настоящих, живых, не отличить. Рано утром он повтыкал эти пионы в клумбу перед домом. А как увидел, что мимо идёт Галина Егоровна, соседка, лейку схватил и давай их поливать. Соседка шла себе спокойно, но как заметила пионы, во всей красе распустившиеся, шикарные, аж споткнулась. Как же это у вас уже пионы распуститься успели, говорит, а у нас только-только ростки пошли. Завистливо говорит и растерянно – надо знать дачников, они к успехам друг друга ой как ревнивы. До исступления. Пашут, бывает, вкалывают все лето, спины не разгибая, зарплату чуть не целиком на благоустройство тратят, а все ради того, чтоб перед соседом участком своим блеснуть. При этом, естественно, каждому из них на участок соседа плевать. Странная психология. Так вот. Соседка остановилась и давай про цветы расспрашивать, что, мол, да как. А Юрий Васильевич, не будь дурак, со знанием дела объясняет, дескать, надо навозом поливать, и обязательно жидким. И удобрять химикатами. И мочевины подсыпать, но непременно в ночь, когда полнолуние. К обеду почти все дачники садового товарищества обзавелись точным рецептом, переписанным у Галины Егоровны. Так вот.

Я понял, что рукопись опять придётся отодвинуть «на потом», теперь уже на завтра – на меня с неотвратимостью разогнавшегося локомотива надвигались шашлык, пиво (возможно с водкой), шахматы или домино (в зависимости от того, сколько будет пива) и долгие разговоры об устройстве мира, о гадах-соседях и других гадах, чиновниках. Отказать соседу никак невозможно, вдруг обиду затаит. Потом тёте Глаше выскажет. А та – Машке…

Когда я подошёл к забору, Юрий Васильевич критически осмотрел меня с головы до ног, хмыкнул и сказал:

– Ты знаешь что, приходи через часок, в шахматы сыграем, я тебе фору дам, коня. Пиво есть. И форель, сам коптил. Зайдёшь?

– А как же, зайду.

И, конечно, зашёл. И мы, разумеется, посидели за шахматной доской. И, само собой, поговорили. Сперва поностальгировали по брежневским временам, вспомнили профсоюзные путёвки, бесплатную медицину и жигулёвское пиво, потом плавно переехали на философские темы. Разговор зашёл о том, что цель – ничто, интересно лишь движение к ней. Юрий Васильевич рассуждал так:

– Вот мечтаешь купить шкаф, мечтаешь, думаешь о нём денно и нощно, куда ты его поставишь да что в него положишь, и как красиво он будет смотреться в твоей квартире, и как ты будешь его беречь от царапин, смахивать пыль и надраивать полиролью. Одним словом – предвкушаешь. Копишь деньги, ездишь в магазин, смотришь – не разобрали ли их? Так проходит месяц, другой. И, наконец, мечта сбылась! Оплатил покупку, отстегнул грузчикам. Полированного красавца доставили домой, в тот самый угол, куда и мечтал. И что же? Смотришь ты на него и думаешь: ну и нафига я его купил?

– А в самом деле, нафига?

– Загадка…

Мы немного подумали о загадочной русской душе. Действительно, ну зачем ей шкаф? Особенно, если складывать в него особо и нечего.

– И ведь так случается не только со шкафом, – продолжил мысль Юрий Васильевич, – куда ни кинь, всюду одно и то же. Бьёшься-бьёшься, стремишься к чему-то, а как добрался – так пшик. Куда бежал? Зачем?

Мы ещё раз подумали о русской душе. А потом ещё раз. И пиво закончилось. Вместе с рыбой. Юрий Васильевич не растерялся и выставил на стол коньяк и хороший шмат сала – на закуску.

– Коньяк без сала – напиток для эстетов, – заявил он, – они делают вид, что коньяк и без сала вкусный. Врут, негодяи, по себе знаю. Вот взять того же Палыча. Ведь он что говорит? Я, говорит, никогда не вру. А когда мне говорят эти слова – «я никогда не вру», я понимаю, что человек врёт, причём прямо в тот момент, когда это говорит. Чем позорит славное звание прапорщика!

– А он коньяк без сала пьёт?

– Он его вообще не пьёт.

– Почему? Коньяк – напиток благородный.

– А он ничего не пьёт. Вообще.

– Погоди, ты ж говорил, он на машине не ездит, потому что пьёт!

– Это он сначала на ней не ездил, потому что пил, а потом не ездил, потому что не заводилась. А пить он бросил, раз и навсегда.

– Как же это ему удалось?

– А никому не скажешь?

– Не скажу.

– Точно?

– Могила.

– Ну гляди. А то узнает – вдруг опять пить начнёт? Мне тогда его Наташка последние волосы повыдёргивает. Ведь знаем только я, моя половина да жена Палыча.

– Ну ладно, не томи.

– Хорошо. Дело было под Новый год. Палычевой дочурке, Катьке, подарили ёлку. То ли корейскую, то ли китайскую, не знаю. Искусственная ёлка с вражеской песенкой «Дингл Белл». Хлопнешь в ладоши – прямо на ёлке открываются глаза и рот, и она начинает петь. Глаза белые, огромные, зрачки – чёрные. А рот – ярко-красный. Споёт – глаза обратно закрывает. Палыч в тот день, когда ёлку эту подарили, пришёл домой поздно, совсем пьяный, на ногах еле стоял. Как в комнату вошёл – стал свет включать, а выключателя найти не может. Ну и хлопнул ладошкой в сердцах по стене, и угадал – включилась люстра. Смотрит Палыч – ёлочка стоит на столе, прямо напротив него. И тут ёлочка открыла глаза и запела. Он, видимо, здорово по выключателю шлёпнул, так что она заработала. Тогда Палыч решил, что всё, допился до белой горячки. Так и бросил. А ёлочку ту Наташка спрятала подальше, чтоб он утром не увидел и не понял, что к чему. И бережёт она её как зеницу ока. На всякий случай. А Палыч, как протрезвел – так и домик подлатал, и на участке порядок навёл. Как тут не радоваться ей, ну скажи?

Очнулся я только в полдень. Ночью снились кошмары – я пилил доски и приколачивал их на рабицу, а свежепосаженый куст смородины открывал глаза и пел похабные песенки гнусавым голосом. И я решил больше не злоупотреблять.

А на улице – солнце, зной стоит влажный, душный, ошалело стрекочут кузнечики и пахнет свежескошенной травой. Машка разошлась не на шутку, пересадила несколько цветов и кустов так, как ей показалось лучше. Я подумал, что тёте Глаше вряд ли понравятся Машкины нововведения, но она, конечно, виду не подаст, а только всплеснёт руками и похвалит: «Батюшки, баско-то как стало!» А когда мы уедем, будет пересаживать все на привычные ей места. Реактивная Машка справилась за день, тёте Глаше для восстановления «статуса кво» понадобится как минимум неделя. А может, и не пересадит, поленится и оставит, как есть. А что? Красиво… Так я Машке и сказал. Длинный комплимент придумал. И сразу отпросился до вечера, мол, поработать надо. И был благосклонно отпущен. И не мешкая спрятался на втором этаже. Устроившись на древнем плюшевом кресле, я аккуратно развязал тесёмки и раскрыл наконец старую серую папку с фиолетовой выцветшей каллиграфической надписью «Дело № 176».

Содержимое оказалось более чем разнородным – тут были и старые, пожелтевшие от времени листки, исписанные чёрными и фиолетовыми чёрнилами, и листки посвежее, исчерканные шариковой ручкой, и совсем новые, белые до хруста, с надписями, сделанными шариковой и гелевой ручками. Повозившись с час, я разделил содержимое папки на три части. Одна представляла собой эскизы каких-то аппаратов, её я отложил на потом, чтобы показать Ивану Фёдоровичу, машиноведу и большому специалисту по деталям всевозможных механизмов, чертежи – это по его ведомству, мне они всё равно непонятны. Другая часть была мне ближе – голимая математика. Ещё пару часов я пытался разобраться, какой проблемой занимался автор. Работа показалась мне очень странной, как будто кто-то неумелой рукой пытался наудачу применить математический аппарат, чтобы описать какой-то процесс. Вот он работает с теоремой Лопиталя, не заметив, что в знаменателе явно недифференцируемая функция – а это явная ошибка. А здесь он зачем-то пробует преобразование Лапласа. А вот и матрица Якоби с непонятным детерминантом… С наскоку здесь не разобраться, придётся долго биться, а порой и гадать, что именно хотел описать автор. Ведь для математики всё равно что описывать – систему авторегулирования ракеты или бачок унитаза – формулы будут одни и те же. Вот и гадай, что он хотел получить, над чем бился. Хоть бы сказал…

Пришлось отложить «на потом» и математику… Я взялся за третью, самую объёмную часть рукописи. Это были разнокалиберные листки, исписанные разными ручками, но одним и тем же аккуратным убористым почерком. Больше всего она походила на дневник, а скорее даже на воспоминания. Страницы были пронумерованы и, к сожалению, части их не хватало. Но восстановить последовательность событий не представляло труда. Я взялся читать, и чем дальше углублялся в рукопись, тем становилось интереснее.

Когда в тексте замелькали знакомые с детства названия – Серебровка, Кадочниково, я не придал этому значения – мало ли Серебровок в России. Хотя две соседние деревни с названиями, знакомыми с детства – редкость. Но когда автор упомянул Суханку, у меня неприятно засосало под ложечкой, три знакомые деревни показались мне перебором, тем более одна из них с довольно редким названием. Но оказывается, это были ещё цветочки. На двенадцатой, кажется, странице мне попалась гувернантка Шапокляк! Это простым совпадением быть уже не могло. Ведь прозвище «Шапокляк» придумал Эльвире Георгиевне я! Вот тебе раз! Выходит, Владимир (если, конечно, это писал он) бывал в тех же местах, что и я? И тоже в детстве. А детство-то, судя по его возрасту, у нас с ним проходило в одно и то же время. Прозвище «Шапокляк» так взволновало меня, что я схватился за телефон, чтобы позвонить Владимиру (его мобильный и домашний телефоны были написаны на внутренней стороне папки), забыв, что на даче нет покрытия сети. И звонок пришлось отложить на потом.

От рукописи я не мог оторваться до вечера, даже на обед не пошёл, сказавшись больным после вчерашнего. Вместе с Владимиром я переживал и собственное детство, вспоминая давно забытые эпизоды. Прервался только тогда, когда Машка засобиралась домой. Пришлось и мне срочно сворачиваться.

Добрались быстро, за каких-то два часа, шоссе оказалось свободным, даже в местах традиционных заторов обошлось без пробок. Машка с Владой шушукались на заднем сидении, а я всю дорогу пытался понять, как связаны эскизы и формулы с текстом. И, разумеется, безрезультатно. Едва мы добрались до места и подняли в квартиру барахло, я позвонил Владимиру. Мобильник не отвечал – был вне зоны доступа. И я позвонил на домашний. Трубку сняла женщина, судя по голосу, пожилая, видимо, его мама. Я спросил Володю.

– А его нет, – ответила она ледяным тоном.

– А когда будет?

– Никогда, – ровно, чеканя слова, сказала она. – Сегодня днем у Володи оторвался тромб. Сейчас он в морге.

И она положила трубку.