Читать книгу Нескучные истории большого города. Рассказы и повести - Аркадий Мар - Страница 3

Тень распласталась по шоссе, неестественно большая, вытянутая, – его собственная одинокая тень. Лишь она была сейчас рядом, вместе с ним кувыркаясь по пыльной бетонке.

Комраков оторвал руку от руля, передвинул рычажок переключателя. Цепь вжикнула, перескочила на другую звездочку. Прошло, наверное, больше двух часов, как, бросив пелетон, он в одиночку ушел вперёд.

Грязно-серая бетонка скучно тянула прямо и прямо, потом заползала на невысокие холмы, спускалась обратно на равнину и устало истаивала в маленьком городке у самых гор. Густой тяжелый воздух поднимался от нагретой бетонки. Комраков ловил его широко раскрытым жадным ртом, но надышаться не мог. И, наверное, от этого сердце стучало часто-часто, отдаваясь в висках.

Комраков завёл руку за спину, нащупал в кармане майки пластмассовую фляжку, отвинтил крышку и припал губами к тёплой безвкусной воде. Потом потряс фляжку и, сдернув шапочку, плеснул остатки на голову. Теплые струйки медленно поползли по шее, вниз, он почувствовал, что стало неожиданно легче.

Комраков опустил голову. Тень под колесом съёжилась, сделалась меньше.

– Тебе тоже жарко? – спросил у неё Комраков.

Он привык говорить с тенью, беседовать с ней о прошлом, настоящем, о жизни вообще. Комраков вдруг вспомнил, как в первой своей многодневке, в Крыму, совсем салагой, восемнадцатилетним пацаном, ушел в отрыв с Чернецким – опытным, повидавшим многое гонщиком.

– Ты, Витёк, говори с тенью, – облизывая пересохшие губы, прохрипел Чернецкий, когда, танцуя на педалях, раскачивая велосипеды из стороны в сторону, они карабкались на отвесный подъём, а уши от высоты закладывало ватой. Говори с ней, – задыхаясь повторил он. – Это спасает от одиночества, спасает, когда оторвешься от пелетона. Говори о чём хочешь, и не будет у тебя желания перестать горбатиться, бросить все к чёрту.

После той многодневки Чернецкий ушёл из спорта. Потом прошел слух, что он преподаёт физкультуру где-то в Брянской области. А полгода назад Комраков вытащил из почтового ящика конверт. Незнакомым ему почерком был надписан странный адрес: мастеру спорта международного класса Виктору Комракову. И, вскрывая конверт, Виктор почувствовал, как ему приятно. Вот, не знает отправитель ни названия улицы, ни номера дома, а письмо дошло.

Письмо было от Чернецкого. Писал он, что организовал велосекцию, есть способные ребята, просил прислать однотрубки, еще кое-какие части, которых в Брянске днем с огнем не сыщешь. Но Комраков торопился тогда на сборы, а когда вернулся, листок с адресом куда-то затерялся, и Виктор так и не ответил.

Я не виноват, утешил Комраков сам себя. Я очень занятой человек. Профессионал. Профи. И нужно брать от жизни все, пока ценят, пока нужен. В ласковой улыбке председателя Спорткомитета он, Виктор Комраков, ясно видел, что похож на курицу, несущую золотые яйца: медали, зачетные очки, престиж руководителей. Чёрт с ними, пусть он будет такой курицей. И нужно брать от жизни все, пока его ценят, пока нужен.

Но возникла вдруг в памяти чёткая, как на экране телевизора, картинка: удаляющийся с каждым мгновением всё дальше и дальше пелетон, а он, Виктор Комраков, сидит, размазывая злые слёзы, на обочине шоссе. Сжимает руль велосипеда с проколотой однотрубкой и напрасно ждет пропавшую куда-то техничку.

И новая картина: Чернецкий, отдающий ему свою машину. Что Чернецкий тогда ему сказал, помогая затянуть ремешки на педалях и подталкивая под седло? Конечно, что-то сказал. Но Витьке нужно было догонять пелетон, и он плохо расслышал.

Он все-таки догнал пелетон и отчаянным спуртом на финише выиграл гонку. Потом отвечал на глупые вопросы очкастой девушки-корреспондента. Нет, он помнил, конечно, кому был обязан победой, искал Чернецкого, но искал, видимо, плохо, потом завалился пораньше спать, а утром удивленно узнал, что Чернецкий сошёл с многодневки и уехал.

И один из тренеров в разговоре, понимающе кивнув головой, объяснил:

– Почувствовал, что не тянет. – Затем добавил, – ведь Чернецкому тридцать один. Пора сходить…

И опять пришла мысль, которую Комраков гнал от себя – что ему скоро тоже придется заканчивать. Все эти гонки, многодневки, всё, чем он жил до сих пор – всё останется позади, и наступит другая, неведомая жизнь, жизнь, в которой всё пойдет по-другому.

В октябре ему исполнился тридцать один, и он боялся минуты, когда тренер, старательно отводя взгляд, назовет состав на очередную гонку, а его фамилии не будет в списке. Потом, в коридоре, подойдет заменивший его гонщик и, плохо скрывая радость, скажет:

– Извини, что так получилось.

И страх перед этой минутой заставил его ещё ниже пригнуться к рулю, сильнее вдавить ноги в педали…

Послышался приближающийся звук мотора. Комраков обернулся, увидел ярко-оранжевый мотоцикл. Через минуту мотоцикл поравнялся с ним, и сидевший сзади парень в клетчатой ковбойке крикнул:

– Плюс две семнадцать!

Две минуты семнадцать секунд выигрывал он у пелетона.

Пестрый столбик мелькнул сбоку, остался за спиной, километровый столбик – крошечный маячок, указывающий путь…

Последнее время Комракову не очень везло, будто птица счастья, часто выбиравшая его до сих пор, упорхнула куда-то. И не сказать, что он плохо подготовился к сезону: тренировался, как обычно, зимой в зале накрутил достаточно на велостанке, попотел изрядно со штангой и кроссы набегал. Но чувствовал, чувствовал, что новый старший тренер как-то без уважения, что ли, смотрит на него. Эх, старший тренер, старший тренер!

Комраков поинтересовался в Спорткомитете, что это за человек, откуда приехал. За свою многолетнюю кочевую жизнь Виктор знал почти всех, кто что-то значил в велосипедном спорте, но Андрея Сергеевича Брыкина не встречал.

– Из Архангельска он, – пояснил Комракову знакомый чиновник из Спорткомитета. – Его документы как раз оформлял. Послужной список у него хороший, но мужик, говорят, крутой… Да что ты волнуешься, разве мы тебя в обиду дадим? Ты же незаменимый!

Тренером Брыкин оказался знающим. И вроде мельком приглядывался к гонщикам, а совершенно точно угадывал, кто в какой форме.

– Зайди ко мне! – бросил он однажды Виктору после тренировки и прошёл в свой крошечный кабинетик.

Комраков не спеша обтёр полотенцем потное лицо и направился туда же.

Брыкин, склонившись над столом, вычерчивал тренировочный график. Потом произнёс, чётко выговаривая каждое слово:

– Как думаешь, пора омолаживать команду?

– Думаю, не нужно! – тоже подчеркивая каждый слог, ответил Виктор.

Тренер довел тонкую паутинку линии почти до края большого листа ватмана, выпрямился, как бы со стороны полюбовался на свою работу и сухо сказал:

– Спасибо. Можешь идти.

Комраков чуть потоптался на пороге, будто ожидая, что его остановят, вернут и вышел из тренерской.

Потом быстро переоделся, поехал на такси домой. Расплатившись с водителем, посмотрел вверх, нашел на седьмом этаже свои окна. Они светились ровным розовым светом. Виктор вошёл в подъезд и, поджидая лифт, нащупал в кармане куртки два ключа, соединенные колечком

Два ключа. Один от обычного стандартного замка, врезанного в дверь еще при сдаче дома строителями. Другой – с затейливой нарезной головкой, купленный в маленькой лавчонке возле старинного собора во французском городе Авиньоне.

Ключи эти Комраков всегда носил с собой: горбатясь на тренировках или вися на педалях в горах, когда отвесный склон, кажется, опрокидывается на тебя, ощущал их легкую тяжесть в кармане веломайки. Ключи от тяжело заработанной двухкомнатной квартиры, где сейчас его жена, Света, выкуривая сигарету за сигаретой, сидит перед телевизором. А может, включив стереосистему, дремлет в кресле с наушниками на голове…

Со Светой его познакомил Вазген, знакомый мастер из автосервиса. Однажды Комраков пригнал свой «жигулёнок» на профилактику, и пока Вазген, открыв капот, возился с мотором, Виктор между делом похвастался, что привез с последней международной велогонки японский видеомагнитофон и, наконец-то, Спорткомитет пробил ему квартиру в новом доме.

– Ну, вы, спортсмены, живете, – завистливо отозвался Вазген. – Месяцами по загранкам мотаетесь… Послушай, продай видик, а? Себе другой привезёшь.

И когда Виктор согласился, на прощание вдруг сунул ему сложенный листок с шестизначным номером.

– Скучать будешь – позвони. Девушку Светой зовут. Хорошая девушка, потом спасибо скажешь.

Однажды вечером Комраков набрал этот номер…

Виделись они часто, катались на Витькиной машине по окрестностям, Света водила его на какие-то концерты и выставки, хотя Комракову на них было отчаянно скучно. Уезжая на сборы, он стал оставлять Свете ключи от своей квартиры. Потом они поженились.

Мотаясь по соревнованиям, он часто звонил ей по межгороду, терпеливо ждал, пока задёрганные телефонистки восстановят все время рвущуюся связь. И, чувствуя себя виноватым за долгие отлучки, привозил ей дорогую косметику, шмотки, сувениры.

Но в каждое короткое возвращение разговаривали они все реже и реже. А ночью, сославшись на головную боль, Света поворачивалась лицом к стене, и так, в темноте, они долго лежали молча, старательно притворяясь, что спят…

…Это был его шанс! Он оторвался от пелетона на две минуты семнадцать секунд, и нужно было сохранить разрыв!

Пока он чувствовал себя хорошо. Вверх-вниз! Вверх-вниз! Снуют, как челноки, ноги, равномерно крутят педали, и велосипед, послушный его воле, летит по этой уходящей вдаль бетонке…

Раз в музее, куда он забрёл, чтобы убить случайный свободный день, Комраков увидел картину. Густое синее небо соприкасалось на горизонте с красноватой землей. Между невысокими пологими холмами узкой лентой вилось пустое шоссе. А на переднем плане закладывал отчаянный вираж человек-мотоцикл. Плавные обводы мотоцикла переходили в мускулистую обнаженную человеческую грудь, красивая голова гордо сидела на крепкой шее, развевались длинные чёрные волосы, и, казалось бешено стучали два сердца – человека и мотоцикла.

Комраков наклонился, прочитал название картины: «Кентавр».

Этот человек-мотоцикл ему потом почему-то очень долго снился. А сейчас, на трассе, неожиданно пришла мысль, что он, Комраков, тоже похож на кентавра. Только с одним сердцем в груди. И бешено несётся туда, где на самом горизонте густое синее небо соприкасается с жаркой красноватой землёй. Перед ним пустое шоссе, только кувыркается и прыгает его собственная неотстающая тень…

Звук мотоциклетного мотора сначала был похож на комариный писк, потом стал гуще, гуще, раздался рядом, и тот же парень в ковбойке крикнул:

– Одна сорок четыре!

Значит, пелетон отыграл у него тридцать три секунды.

Комраков хорошо знал, что происходит сейчас в пелетоне. Каждые несколько минут из туго сбитой группы выстреливал велосипедист, чтобы, отработав изо всех сил свой отрезок, уступить место другому, а самому перевести дух, отдохнуть за спинами передних. Только он не может отдохнуть ни за чьей спиной. Нужно терпеть. Терпеть!

Терпеть Комраков умел. И когда в детстве лупил его второгодник Кислицын, лупил совсем ни за что, просто так, от скуки. Дожидался, пока закончатся уроки, а потом вел Витьку за школьные мастерские и бил. Витька стоял молча, закрывал только голову, а, потом, пересиливая страх, кидался на Кислицына, неуклюже размахивая длинными руками.

И, может, из-за этого сопротивления Кислицын отстал.

И потом, когда впервые пришёл в велосекцию и долго, умоляюще глядя на тренера, упрашивал принять его, а тренер, презрительно оглядев малый Витькин рост и страшную хилость, наотрез отказал. Но Витька, мечтая о гоночном велосипеде с рогатым рулем, шикарно обмотанным голубой изоляционной лентой, приходил в секцию каждый день, пока тренер не согласился.

– Хорошо, – сказал он, – Проедешь двадцать километров – приму.

И Витька поехал.

На середине пути ему показалось, что сердце сошло с места, поднялось вверх, прямо к горлу, и встало там, сумасшедше пульсируя, вбирая весь воздух, который он часто-часто хватал широко раскрытым ртом, как рыба, выброшенная на берег.

Тренер медленно ехал за ним на мотоцикле с коляской, иногда обгонял и заглядывал Витьке в глаза. И, может быть, заметил, что в них стоит гоночный велосипед с рогатым рулем, шикарно обмотанным голубой изоляционной лентой.

И Витька доехал…

Потом каждый вечер аккуратно ставил старенький будильник на полшестого, заставлял просыпаться свое невыспавшееся тело. Ёжась от утренней прохлады, бежал по пустынным улицам, держа направление к трамвайному парку. И когда подбегал, то видел, как из широко распахнутых ворот, позванивая, медленно выезжает первый трамвай.

Может, от этих каждодневных пробежек Витька здорово окреп, возмужал, мышцы его налились силой. И, наконец, однажды, получив долгожданный гоночный велосипед, он тщательно обмотал рогатый руль голубой изоляционной лентой…

…Похожая на молчаливую, хорошо обученную собаку, его тень бежит рядом, не отставая и не забегая вперед. Верный пес, которому можно всё рассказать.

Сегодня в гостинице он проснулся очень рано. И, ещё не успев поднести руку с часами к глазам, понял, что больше не заснёт. Рядом, на соседней кровати, по-детски свернувшись калачиком, посапывал Алишер Юлдашев, лишь в этом году пришедший из молодёжной сборной. Как хвост ходил он за Виктором, называя его уважительно по отчеству – Палыч, задавал бесчисленное множество вопросов. Иногда Комракову это надоедало, он хотел шугануть пацана, но темные раскосые азиатские глаза смотрели на Виктора с такой преданностью, что он оттаивал и продолжал учить пацана велосипедному уму-разуму.

«Надо же, пушкой не разбудишь», – с завистью подумал Комраков, ещё раз взглянув на Алишера.

По многолетней привычке он всё-таки закрыл глаза, повернулся на правый бок, расслабился. Он старался не думать ни о чём, даже об утренней гонке, даже о позарез нужной победе. Ну, пусть даже не о победе, пусть о тройке призёров, – и это он бы счёл огромной удачей. И ради этого сейчас ему обязательно нужно уснуть, чтобы хватило сил для рывка, чтобы он смог пройти эти сто восемьдесят семь километров с первого до последнего метра.

Этот задуманный им рывок – невозможный, против всяких правил, в начале дистанции, в одиночку – будет, надеялся он, принят пелетоном с насмешкой и полным безразличием, и в этом был его шанс уйти как можно дальше, оторваться, отгородиться зыбкими двумя, тремя минутами, а там терпеть, терпеть, терпеть. Стиснув зубы, терпеть.

Старый конь борозды не портит, вспомнилась пословица, и Виктор криво усмехнулся, потом сосредоточился, задержал дыхание, вслушался, всмотрелся в себя. Сердце упругими толчками гнало кровь по тугим венам сильного тела, прекрасно тренированные мышцы ног были, как мощный аккумулятор, заряжены энергией. Ничего, он пройдет эту гонку нормально. Он чувствует это. Знает. И докажет: рано, рано списывать его на пенсию. Его, Виктора Комракова, старого коня.

Виктор встал с кровати, осторожно отворил дверь, вышел на балкон. Уже рассвело, но горели еще не погашенные фонари. Перед соседней девятиэтажкой виднелся большой щит с зазывной надписью: «Только в кинотеатре „Салют“! Итальянский двухсерийный художественный фильм „Трагедия перед свадьбой“». И ниже, оранжевыми буквами: «Без права показа по телевидению».

– Трагедия перед свадьбой, – повторил тихо Комраков…

Как раз перед свадьбой он выиграл престижную гонку, и сам председатель Спорткомитета неожиданно позвонил Виктору домой. Поздравив с победой, поинтересовался:

– Слышал, собираешься жениться?

После утвердительного Витькиного ответа предложил:

– В ЗАГС поедете на моей «Волге». Ничего-ничего, пусть видят, как мы уважаем наших героев. Там ребята тебе сюрприз приготовили. Только смотри, Комраков, не зазнавайся.

Черная «Волга» председателя Спорткомитета повезла их со Светой в ЗАГС, вдруг притормозила на соседней улице, и изумленная и радостная Света дёрнула Виктора за рукав:

– Ой, смотри!

Разноцветная кавалькада велосипедистов мгновенно пристроилась к машине. Виктор узнавал знакомые сияющие лица товарищей, и ему было приятно и весело…

– Палыч! – Алишер просунул в дверь стриженую голову, просительно произнес, – на завтрак уже два раза звали.

Комраков резко обернулся, провел рукой по лицу, словно отгораживаясь от посторонних мыслей, и переваливающейся походкой велосипедиста вышел из номера.

Сейчас он плотно поест, потом дотошно проверит велосипед, разомнётся – будет делать всё то, что положено делать перед стартом, что привык делать много лет, делать тщательно и хорошо…

Комраков чуть повернул голову, бросил быстрый взгляд через плечо. Пелетон настигал его, приближаясь с каждым мгновением. Сейчас караван вёл гонщик в желтой майке с поперечной красной полосой.

– Серега Арефьев, – механически отметил Виктор. – Ишь как старается!

И, пытаясь отдалить минуту, когда его догонят, перехватил удобнее рогатый руль, еще сильнее вдавил ноги в педали.

Это от отчаяния. Он понимал это хорошо. В любом случае пелетон его догонял, и можно было уже не бороться.

Но что-то мешало ему сдаться. Может, то, что за свою спортивную жизнь он столько раз приходил к финишу первым. И, как бы не было тяжело, внутри него всегда пели серебряные трубы победы.

Сейчас же он не чувствовал ничего. Усталость навалилась ему на плечи, сделав их чугунными, вдавливала в седло, отнимала последние силы…

…В тот вечер Комраков открыл дверь в квартиру и вошел в прихожую – маленький тамбурчик, как он его окрестил, на стены которого повесил цветные фотографии розовых птиц фламинго, паривших, поджав длинные тонкие ноги, над каким-то синим африканским озером.

Виктор наклонился, расшнуровал кроссовки, стянул носки и, с наслаждением ступая горящими после тренировки ступнями по прохладному полу, прошел в комнату.

Света сидела в кресле перед телевизором и курила, изящно стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. Обернувшись, кивнула Виктору, скороговоркой произнесла:

– Не знала, что сегодня появишься, поэтому извини, ничего не успела приготовить.

Она наклонилась к телевизору, прибавила звук.

Полная женщина в очках, до этого тихо бубнившая что-то с экрана, вдруг оживилась и с подъемом произнесла:

– Весь последующий фрагмент разработки, основанный на сплошном движении шестнадцатыми, очень характерен. Это лишь воспоминание, скользящее и исчезающее. Тем самым подчёркивается весь смысл адажио, как поэмы душевного отдыха. Реприза удаляет последние остатки тревог…

Она на секунду остановилась, и Виктор быстро выдернул шнур из розетки.

– Я же смотрю, – сказала Света.

– Что ты смотришь?

– Передачу.

– Это не передача, а полный бред.

– Много ты понимаешь!

Виктор почувствовал, как в нём закипает злость.

– Почему в последнее время мы не можем ни о чем поговорить? – стараясь оставаться спокойным, спросил он. – Ты весь вечер или смотришь какие-то дурацкие передачи, или цепляешь на голову наушники и балдеешь под музыку!

Света коротко затянулась, нервным движением поднесла сигарету к пепельнице, но серая кучка сгоревшего табака упала на журнальный столик.

– Из-за тебя, – вдруг сказала она. – Всё, всё из-за тебя. Всё тебе не нравится, всё не так… О чём с тобой говорить, если ты неделями дома не бываешь, мотаешься где-то…

– Это же моя работа! Сборы, тренировки, соревнования.

– Тренировки, соревнования, – повторила Света. – У всех мужья как мужья, каждый вечер домой приходят. Кому нужны эти твои колеса, рули, педали?!

– Ты же знала, когда выходила замуж, что так будет.

– Ну и дура была. Не нужно было выходить!

– Не нужно было выходить, – сквозь зубы повторил Виктор.

И, чтобы не ударить её обиженное, злое лицо, круто повернулся, осаживая задники, сунул босые ноги в кроссовки, шагнул на лестничную площадку и изо всех сил захлопнул за собой дверь.

Уже выйдя из подъезда, он заметил, что забыл ключи, хотел вернуться, но, махнув рукой, возвращаться обратно не стал. Несколько дней он ночевал на спортивной базе, а потом улетел на эту гонку…

Пелетон догнал его. Не сбавляя скорости, гонщики объезжали Комракова справа и слева. Он видел их пропотевшие, в пятнах выступившей соли майки. Искажённые азартом борьбы лица. Ноги, челноками снующие вверх-вниз. Он слышал, как оглушительно гремят этим парням серебряные трубы победы.

Потом он разогнул затекшую спину, переключил передачу и перестал крутить педали. Велосипед, постепенно теряя скорость, по инерции проехал ещё несколько десятков метров и остановился.

Виктор наклонился, расстегнул ремешки, тяжело слез с седла. Он ничего не чувствовал сейчас. Усталость ластиком стёрла все чувства.

Комраков отвёл машину к краю шоссе, сел на обочину. Оглянулся, заметил растущую рядом одинокую травинку. Сорвал, сунул в сухой, запёкшийся рот и почувствовал ее терпкую горечь.

От удаляющегося пелетона отделился гонщик, подъехал к нему. Комраков узнал Алишера.

– Палыч, что случилось? – испуганно спросил он. – Однотрубка прокололась? Возьмите мой велосипед.

Комраков отрицательно мотнул головой и отвернулся.

Потом посмотрел, как Алишер, набирая скорость, понёсся вперед.

И вдруг отчетливо вспомнил слова, которые когда-то, отдавая свою машину, прошептал ему Чернецкий:

– Езжай, парень. Серебряные трубы гремят для тебя…