Читать книгу Савва Морозов: смерть во спасение - Аркадий Савеличев - Страница 5

Но не только трех дней – и двух не вышло. На следующее же утро в передней тревожно затрезвонил звонок – да, у этой скромной студентки был установлен новомодный электрический звонок. Савва заворочался в кровати, ручищами охватывая ладное, стройное тело Агнессы, словно оберегая ее от какой-то неурочной беды. Она спала, ничего не слыша. А ему петухи почему-то под утро снились… Истинно петухи, голосили не к добру. Не будить же хозяйку, надо было вставать самому. Он накинул на плечи ее тесный халатик и пошел в прихожую.

За дверью стоял взъерошенный Данилка.

– Что?! – сразу насторожился Морозов, понимая, что не с добром тот пожаловал, хотя и имел право приходить сюда в случае какой нужды.

– Забастовка! – не переступая порога, выпалил Данилка. – Поднялись все фабрики… Родитель ваш мечется, как медведь в берлоге… Два батальона солдат из Владимира прибыли… Стачка-тачка какая-то, стакнулись, значит…

– Та-ак… – втаскивая его за руку в переднюю и запирая дверь, все сразу понял Савва. – Достукались! – Он присел на стоявшую тут же кушетку и закурил. – Вот что, Данилка: полчаса мне на сборы. Раздевайся пока, чаю попьем.

Не самовары же разводить. Спиртовка со вчерашнего на подставке стояла. Он зажег ее и под родимый запах спирта дернул целый фужер коньяку.

– И мне, Савва Тимофеевич…

– Ах да, прости… С дороги ты. Что, железка работает?

– Сегодня работала. – И Данилка такой же фужер опрокинул. – На лошадях я бы сутки пылил.

– Сутки! Дед наш пешком хаживал! Черти бы всех подрали!..

Ругаясь, он меж тем и чай заваривал, и умывался, и одевался с особой тщательностью. Уже будучи в сюртуке, в спальню забежал, торопко и холодно обнял полусонную Агнессу.

– Ты что, в университет? – потянулась она, не отпуская. – Чего так рано, милый?

– В университет! И без того опаздываю! – рявкнул он, оглушая ни в чем не повинную душу.

Видно, великая злость на лице отпечаталась, потому что она отшатнулась в невольном страхе.

– Прости, милая… – понял он ее состояние, такое пробуждение, истово расцеловал, как бы навеки прощаясь. – Потом все объясню, потом!

Извозчик топтался у подъезда так себе, разъезжай Ванька. Но выбирать не приходилось.

– На вокзал.

– Вакзаль так вакзаль…. – начал было копаться с вожжами веревочными этот недотепа.

Савва взгрел его по затылку:

– Душу вышибу! В галоп!

Надо же, от одной хорошей затрещины кляча пустилась в такой скач, что лихачей перегоняла.

– Орехово! – тем же тоном и в кассе рявкнул он. – Два первых!

– Дак первые заняты… – начал было кассир. – Чиновники с какой-то напасти все тудема настрополились…

– Для Морозова, душа сопливая! Душу вытрясу!.. – прихватил его за загривок и через окошечко носом о стол хрякнул.

Для Морозова, да под такой крик, что и подскочивший полицейский под козырек взял, место нашлось. Он же в пробежку и проводил до вагона. Паровоз уже стоял под парами.

– Тимофею Саввичу поклон передайте, – еще раз козырнул он, не отходя от подножки, пока не тронулся поезд.

Он явно наказал что-то кондуктору, потому что тот согнал с кресел двух каких-то ошинеленных чинуш и усадил грозных путников.

Савва не обратил внимания, что в вагоне установилась какая-то подобострастная тишина, что многие из пассажиров, в большинстве своем чиновники и полицейские, при его появлении приподнимали фуражки и шапки. Мысли его были уже там, в фабричных цехах, раскиданных по берегу Клязьмы, да и дальше, аж до Ваулова. На Новый год он приезжал к родителям, тоже перебравшимся из Москвы, где была главная контора, в свое родимое поместье. Праздники прошли так себе, в каком-то тревожном ожидании. Родитель ругал каких-то фабричных заводил, мать называла всех «фаброй», а оказавшийся тут же за столом свояк Сережа, с соседней, «викуловской», фабрики, по-родственному пьяненько пророчил:

– Погодите, они еще дадут нам жару!

Отец останавливал его:

– Ты пей да мозги не пропивай.

Мать и того откровеннее, по-женски:

– Обминай свою Зиновею, а в сурьезные дела не лазий.

Сережка то ли уже женился, то ли собирался ожениться на одной из ткачих – с довольным видом соглашался:

– И то обминаю, дражайшая тетушка Мария Федоровна. Вот пройдет пост, да после Пасхи – и под венец. Знай Морозовых!

– Тьфу! – плевался отец. – Какие вы Морозовы? Вы Викулычи.

Он в гневе забывал, что Викулычи были старшей ветвью, от старшего наследника, Елисея, а он-то из пятерых сыновей самый младшенький. Но вот поди ж ты, самый удачливый!

Савва посмеивался над свояком, который приходился ему двоюродным братом, но когда на третий день увидел его Зиновею – Сереже захотелось похвастаться, на прогулку в крытых ковром санях пригласил, – нет, вынужден был позавидовать: у Сережки-пьянчужки губа не дура! И под лисьей скромненькой шубкой проступала вся ее женская суть. В кого она удалась? Кто поблудил над ихней породой? К владимирцам и черемисы, и мордва, и татары разные подмешивались. Ведь и собственная мать-то, Мария Федоровна… Чем старше становилась, тем больше в ее лице, в ее характере что-то черемисское проступало. Наследила, ох, наследила в память о себе и для Саввушки!

У этой, по семнадцатому годику Зиновеи, вроде бы ничего такого не было, только краса жгучая, но почему же черемисы вспомнились? Черные брови вразлет, черные волосы по плечам, как грива, и губки упрямые, хоть и пухленькие. Что-то даже екнуло в сердчишке, которое пару дней назад билось о рыжекудрую головку Агнессы… Как-то она там сейчас? Не более чем минутное угрызение совести. Что делать, он завидовал архаровцу Сережке, у которого на уме, кроме карт, лошадей, да вот таких ткачих, ничего не было.

Собственно, Зиновея и не в ткачихах числилась – в присучальщицах. На всех фабриках существовали такие помощницы ткачих – присучальщицы. Где порвется нитка – беги, присучивай ее, да побыстрее, пока брак не обнаружился. От ее быстрых ног да проворных рук и зависело – быть ли штрафу. Так что самых ловких да молодых сюда и совали.

– Ну, Сережка!.. – вырвал Савва из его рук вожжи и сел на передок, чтоб не заглядывать в очи черные.

Своячок-братанок правильно его понял:

– Что, хороша Зиновеюшка?

– Хороша, – не стал скрывать Савва. – Смотри, выкраду у тебя.

– Я не жадный… ежели Зиновеюшка согласится.

– Не соглашусь, – в спину она кольнула. – Из-под венца-то бежать?

– Да ведь венец-то лишь после Великого поста будет, – легкомысленно засмеялся Сергей.

– Все едино. Разве мы не живем как муж и жена?

Откровенность этой девочки-присучальщицы была мила и удивительна. Немудрено, что так присушила лошадника Сережку… Он уж и на бегах-то целый месяц не бывал. Неужто это и есть любовь, когда даже лошадей забывают?

Стыдно сказать, но Савве захотелось удрать от этого ненужного соблазна.

– Останови, – бросил он вожжи, забыв, что остановка была в его руках, и спрыгивая на полном ходу.

Рысак долго еще тащил, виляя, неуправляемые сани, пока Сережка вылезал из-под лисьей шубки и ловил вожжи.

Вроде бы ни к чему было бежать из саней, но ведь и причина объявилась: с дороги соступила в снег, уступая рысаку, не кто иная, как Севастеюшка. Савва давно ее не видел, и не то чтобы соскучился, а угрызения совести почище взгляда Зиновеи в спину кольнули. Он вернулся и нагнал ее.

– Не узнала разве?

– Узнала, Савва Тимофеевич, да к чему узнаваться?

– Да хоть по старой памяти.

– Ну-у, память! – Она все-таки замедлила шаг. – Я хотела вас видеть, Савва Тимофеевич. Сказать надо кое-что…

– Любовное?

– Кака-ая любовь! Вы посмотрите на меня?..

Он понимал, что не узнает прежней Севастеюшки, – разве что обличье выдавало. Все-таки видел же год назад, немного другой была… А сейчас не то что строгость – жесткость какая-то во взгляде.

– Пойдемте к обрыву, туда тропка натоптана, напрямую к фабрике бегают.

Он пошел вслед за ней, потому что по узкой тропинке идти рядом было невозможно. Да и вела себя Севастея как главная на этом пути, шла не оглядываясь, словно знала, что он не отстанет.

– Вот, самое место, – присела она на бревнышко, положенное в расщепы двух срубленных сосен.

Савва потянулся было к ней, но она строго отстранила его лобастую голову:

– Не надо. Дело такое… – Она замялась, но потом решительно тряхнула концами шали. – Не должна бы я вам это говорить, но предостеречь хочу… Знаю, что вы меня не выдадите.

– Да, да, Севастея. Что такое?

– Вы человек ученый, не буду я вам блинцы по сковороде размазывать. Просто скажу: как минует рождественская неделя, на фабриках наших начнется всеобщая забастовка, пожалуй, что и стачка… Не надеюсь, но прошу: уговорите отца. Для вашего же семейного блага. Пусть укоротит руки своим управителям. Пусть сбавит рабочий день. Пусть снизит проклятые штрафы, а лучше – так вовсе отменит. Иначе мы не ручаемся…

– Мы?

– Да, Савва Тимофеевич. Я из главных закоперщиков. Мне терять нечего… кроме разве что Сибири…

– Севастея?

– Была Севастея. Теперь член стачечного комитета. Вот так-то, наш молодой хозяин. Хотелось бы дело решить миром. Разве мы не люди? Поговорите с отцом, а особливо с матерью. Не шучу я: мы пойдем до конца…

– Какие шутки! Трудную ты мне задачу задала, но попробую…

– Попробуй, Савва Тимофеевич.

– Но дальше-то что?

– Дальше? – Она прислушалась. – Разбегаться надо. Фабричные из-за реки идут. Ни к чему, чтоб нас видели вместе…

Она быстро заскрипела валенками вниз по откосу. Завороженный всей этой ненужной встречей, он столь же быстро побежал назад по тропинке.

Дома за обедом Савва был молчалив и хмур. Мать, словно догадывающаяся о его тайнах, посматривала настороженно. Даже не вникавший в семейные настроения отец и тот заприметил:

– Ты чего, бизон?

Надо бы смолчать или ответить что-нибудь невразумительное, но Савва упрямо набычился:

– Я не бизон, папаша. Я сын коммерц-советника, заканчивающий университет. Но что дальше?

– При таком-то наследстве – сумление?!

– Сомнение, папаша, да. Ведь я не смогу выжимать из рабочих соки так, как вы выжимаете.

– Из фабры-то? – встряла мать не вовремя.

Совсем не так Савва намеревался начать разговор. Хоть и с запозданием, но внутренне одернул себя: «Не ломай рога, бизон!» А потому и попросил примирительно:

– Я позволю себе еще стопочку, папаша?

– Если я дозволю!

Но это уже было как разрешение. Водка всегда стояла на столе, в заветном хрустальном графинчике. Больше одной-двух рюмок отец не пил, а они уже по две выкушали, на равных. Мать на свой страх и риск налила третью. Под суровым взглядом и своему Тимофею Саввичу наполнила всклень – никогда не зашибавший, он любил полноту, как и во всяком другом деле. И надо же – выпил!

В проницательности ему не откажешь. Ведь сразу догадался, что не с пустых глаз дуется бизон-наследник.

– Дайте собраться с духом, папаша…

– Собирайся, – с понятием отметил покорность сына.

Савва доел кулебяку и запил ядреным клюквенным квасом, какой умела делать хозяйственная родительница, хоть и руками служанок, но под неустанным своим доглядом.

Савве хотелось и в четвертый раз наполнить граненый лафитничек, а лучше – так полный стопарик, но тут уж жди настоящей грозы. Он сказал себе: пора! И начал осторожно, издалека, о чем уже не раз говаривали:

– По вашему совету я поступил, родитель, на химический факультет. Истинно вы всегда утверждали: как покрасишь суконце или там ситчик – так и продашь. Годы эти не гульбой занимался, – усмехнулся про себя, – досконально изучал красильное дело. И с разрешения вашего давно настроился после окончания университета усовершенствовать полученную науку в Англии. Сами говорили не раз: лучшие ткачи – там. Может, даже досрочно расквитаюсь с университетом и попрошу у вас благословения на дальний путь. Если, конечно, ничего здесь не случится…

– А что может случиться? Ну! Англией мне глаза не замазывай. Дело давно обговоренное. С большим сомнением, но я согласился. Здесь-то что?

Дальше ходить вокруг да около было нельзя. Бизон так бизон! Уж тут ничего не поделаешь.

– Долгие лета вам, родитель, но мне хочется, чтоб вы оставили о себе добрую память… Постойте, папаша! – вскричал он, чувствуя, что сейчас перебьет. – Отмените штрафы! Укоротите руки управителям, особенно мастерам! Хоть на часок убавьте рабочий день! Иначе произойдут…

– Не произойдут! – грохнул отец кулаком по столу, так что и хрустальный графинчик пугливо подпрыгнул. – Беспорядков не допущу! Наслушался сплетен? С фаброй якшаешься? Смотри-и, наследничек!..

Савва понял, что ни единый шаг его здесь не остался незамеченным. У отца своя полиция, почище владимирской.

Уехал он в Москву не солоно хлебавши.

И вот недели не прошло…

Вчера началось, 7 января 1885 года; сегодня продолжалось во всей своей грозной силе и необоримости. Десятитысячная толпа молча и несокрушимо стояла перед воротами главной фабрики, а подходили и на подводах подъезжали и с других фабрик. Напротив – шпалеры солдат, и чуть впереди их трусливо маячили жандармы. Это была их работа – усмирять; тащить и не пущать, как говаривали в народе. Показывал лишь свое бесстрашие главный владимирский жандарм полковник Бурков, а его ореховский штаб-ротмистр Устинов жался за спиной. Строго говоря, с его потачки стачка началась. Стоило бы маленько приструнить Тимофея Морозова, чтоб слишком-то уж не вольничал, и рабочие успокоились бы малой подачкой. Штрафы ведь выходили за самые разумные пределы, почитай, половину и без того мизерной зарплаты съедали. Зуботычины и открытое охальничанье с молодыми ткачихами мордастых мастеров. Вечная матерщина при недоросших еще, пятнадцатилетних девках. Даже своя «холодная» была, в цеховом подвале, куда загоняли слишком языкастых; там отработанные и сваленные кое-как бочки из-под краски, разная гнилая ветошь, крысы и холодюга истинно несносная.

Половины суток хватало, чтоб иная ткачиха, случайно оговорившая мастера или конторского служащего, на коленях к дверям ползла, умоляя: «Век буду бога молить… Ослобони только отсюда…» Само собой, за сидение в «холодной» еще и штраф вычитали. Разных рангов «смотрители» этим занимались, но знал же ведь и Морозов. Знал и штаб-ротмистр Устинов. Он не мог, конечно, сократить рабочий день – одиннадцать с половиной часов, но мог же маленько укоротить руки фабричным истязателям. Если бы поменьше гостевал у начальников цехов да не вытягивался бы в струнку перед Морозовым. Теперь полковник Бурков расхлебывай! Под сдержанный гул толпы он выговаривал:

– Тебе, штаб-ротмистр, лошадей ковать, а не с бабами ладить!

Штаб-ротмистр Устинов служил в конном полку да был выгнан за карточное шулерство – куда бедняге податься? Благодаря тому же Буркову, прежде служившему в полку, и попал на хлебное место, в Орехово-Зуево. Оно считалось благим городком, хотя и носило название села. Известно, миллионщик Морозов полицию жаловал, хотя в дом к себе, на чаи, не пускал; довольно и того, что к праздникам и своим семейным именинам, когда Устинов с поздравлениями жался в передней, полагался ему солидный «благодарец», этак рубликов в пятьдесят, а на Пасху или там Рождество и поболее. Нет, жить штаб-ротмистру в Орехово-Зуеве можно было припеваючи, если б не нынешнее сумасшествие… Теперь вот труси за спиной своего благодетеля да оправдывайся:

– Все будет сделано, господин полковник, все усмирим!..

С отчаянной решимостью и с саблей наголо он бросился в толпу и наскочил на упрямо торчавшую впереди ткачиху-смутьяншу. Рубанул ли, нет ли, но руку-то его еще на излете перехватили, ржавую саблю, которую иначе как «селедкой» и не называли, выхватили, о колено переломили и обломки бросили к ногам полковника Буркова. Тот был поумнее ореховского штаб-ротмистра, повторять его наскок не стал. Взглядом прогнав прочь слишком ретивого помощника, с заложенными за спину руками подошел к руководителям стачки и вежливо поздоровался:

– Здравствуйте, господа-рабочие.

Ему тоже вежливо, хоть и холодно ответили:

– Здравствуйте и вы, господин полковник. Чем обязаны такой честью?

– Сами знаете. Время рабочее, а вы стоите без дела у ворот фабрики. К тому ж ваши люди громят контору, громят дома служащих и даже жгут. Смотрите?

Верно, по-за спинами в одном и другом месте поднимались дымки, потом и пламя в морозное небо шугануло, как бы стараясь согреть этих озябших людей.

Впереди их было трое: Моисеенко, Волков, да вот эта молодая, самоуверенная женщина. Бурков не был бы главным губернским жандармом, если бы не знал: она ведь, ко всему прочему, пассия молодого Морозова. А ну как не сегодня-завтра все фабрики перейдут под его руку? Губернатор и тот с поклоном сюда приезжает, – может ли полковник осилить Морозовых?

Эти трое пошептались, и Моисеенко тут же крикнул в толпу:

– Савоськин, бери полсотни человек и сейчас же усмири мародеров!

Со знанием дела полковника заверил:

– Господин полковник, своевольства и хулиганства мы не допустим. В остальном позвольте нам вести спор с самим Морозовым.

В подтверждение этих слов ткачиха-пассия достала из хозяйской сумки кандалы, самые настоящие, с тяжелыми цепями, и надела себе на руки. Полковник Бурков покачал головой и тоже не солоно хлебавши отошел назад, к кучке понаехавших московских и владимирских чиновников. Поделать они ничего не могли, только мешали, но ведь не прогонишь же. Он, полковник Бурков, расхлебывай кашу, которую дураки заварили. Не оставалось ничего другого, как, приложившись к походной фляжке, отдать приказ:

– Р-разогнать смутьянов… ар-рестовать главарей! И весь передний ряд! – добавил он, понимая, что без этого захватить руководящую троицу не удастся.

Как только жандармы и солдаты подступили к толпе, Севастея руки с цепями подняла еще выше, над головой. Усмирители и добежать не успели, как из задних рядом хлынула тысячная подмога и загородила своих закоперщиков. Савва, стоявший все время обочь московских чиновников, право же, с восхищением смотрел на Севастею. За эти четыре университетских года она из послушной полюбовницы превратилась в неукротимую амазонку. Одета была почище других ткачих, да и бесстрашие красило ее исхудалое лицо. «Господи! – думал Савва. – Ведь я вот не могу заступить дорогу ни солдатам, ни жандармам. А сейчас начнется самое страшное, самое гнусное…»

Но жандармы пока лупили направо и налево лишь ножнами, сабель не вытаскивая. Солдаты постреливали над головами, стволы винтовок, с примкнутыми штыками, ниже не опуская. Не было пока приказа стрелять в людей. Да если и прикажут – станут ли стрелять-то?.. Командиры этих двух пехотных батальонов понимали настроение своих подчиненных, последнего приказа не отдавали…

Среди московских чиновников облегченный шепот прошел:

– Губернатор едет!

– Самолично!..

Верно, по дороге пылила лихая тройка в сопровождении конных жандармов.

От полнейшего бессилия Савва бросился домой.

– Родитель! – вскричал он с порога. – Пойдите на уступки! Добром это не кончится!

Тимофей Саввич сидел в гостиной и пил чай. Обочь его восседали главные управители и пайщики, Назаров и Кондратьев. За самоваром несокрушимо и праведно парилась мать, Мария Федоровна. Ее мордовского обличья щеки при появлении сына стали красны и гневливо надулись:

– Фабру защищаешь, сынок?

– Не защищаю – свои же интересы отстаиваю! Мы понесем громадные убытки…

– Мы? – отставил чашку Тимофей Саввич. – Не рановато ли замыкал, сосунок? Убытки пока несу я. Я, один! Не в малой степени из-за твоих же разговоров. Добрые сыновья прежде здороваются, входя на поклон. Так-то, бизон безрогий.

Савва набычился, но поклонился.

– Здравствуйте, папаша Тимофей Саввич, – в одну сторону. – Здравствуйте, мамаша Мария Федоровна, – в другую.

Назарова и Кондратьева он как бы и не приметил. Те ничего, стерпели: тоже ведь понимали, что не век же вековать старому хозяину. Хотя какая его старость? Тимофей Саввич был кряжист и крепок, как придорожный владимирский дуб. Одет по-парадному, в прекрасно сшитом английском двубортном сюртуке, с тугой бабочкой на шее. Белая, хорошо подстриженная борода, той же стати усы над плотно сжатым властным ртом, под масть и голова, совершенно белая, но без единой плешинки. Он знал, конечно, о приезде губернатора, наверно, сам же и вызывал, в обиходных тройках, которые донашивал в цехах, показываться не хотел. При галстуках были и Кондратьев с Назаровым – один начальник главного, механического цеха, другой – главный бухгалтер, счетчик всех морозовских прибылей. Если наследник не обращал на них внимания, так и они с ним не чинились до времени. Разговор продолжался, начатый еще до него.

– Воля ваша, Тимофей Саввич, но уступать нельзя, – говорил Назаров. – Уступи сегодня – еще больше уступишь и завтра.

– Нельзя, уж истинно, – вторил Кондратьев. – Обнаглели фабричные!

– Фабра – она и есть фабра, – от самовара добавляла Мария Федоровна. – Пусть говорят спасибо, что кусок хлеба дают. Чего нам стоило все это, нынешнее…

При случае она любила поговорить. Особенно, когда дело денег касалось. Но ее прервал швейцар, важно объявивший:

– Господин губернатор!

– Проси, – огладил пуговицы сюртука Тимофей Саввич, вставать не торопясь. Довольно и того, если по-хозяйски на середине гостиной встретит.

Под эти приготовления Савва хлопнул рюмку коньяку и вышел через внутренние двери. За благо рассудил: наговорит бог знает что губернатору, а решать-то все равно будет отец, а не губернатор.

Он торопился на фабричную площадь, как на пожар. Да пожар и был, все разгоравшийся. Навстречу ему неслись крики:

– Опять отбили!

– Наша взяла!

– Держись, Севастея!

Несколько минут хватило, чтобы понять: тройка вожаков уже не раз переходила из рук в руки. Это с первого наскока жандармам и солдатам удалось захватить переднюю троицу, окружить и попытаться увести с глаз долой. Но круг охранников и сотни метров не сделал: тысячная толпа смяла оба батальона, а жандармы в животном страхе разбежались в разные стороны. Приказа стрелять в людей все еще не было. Да и батальонные подполковники оказались из строевых служак, ходивших с генералом Скобелевым на Шипку. Десятитысячных турецких орд они не боялись, в штыки встречали, но как острить те же штыки о сухие груди изможденных ткачих? Пожалуй, и окрик самого губернатора не заставил бы их повторить приказ для солдат. Так, постреливали над головами для острастки.

Руководители этой стачки были явно не дураки; они понимали: пока губернатор распивает чаи у хозяина, бояться им нечего. Мародеров, которые громили контору и жгли квартиры самых ненавистных служащих, быстренько своими силами успокоили, а у дома хозяина выставили собственную охрану. Выбегая из дома, Савва видел десятка два решительных, молчаливых ребят. Он пробовал было с ними заговорить – они не отвечали. Как же, тоже хозяин! Такие же лица были и здесь, по-за спинами женщин. Вот тоже ловкая тактика: впереди женщины, и даже ребятишки, но стоило жандармам хоть немного приблизиться, женский строй разрывали плотные роты, которые своими клиньями вышибали любой натиск. Они обзавелись хорошим березовым дрекольем, против которого жандармские «селедки» были жидковаты. Более того, кто-то на задах рубил чураки, которые в случае чего летели как городошные биты. Тройка вожаков, шага на три поперед всех, стояла бесстрашно.

У Севастеи, видимо, устали руки под тяжелыми цепями, она опустила их, но когда жандармы, дразня, подступали, цепи снова взлетали вверх. Это служило сигналом: спасай нас!

Право, Савва восхищался ею. Тут ничего не было от прежней дурошлепной любови, просто признание: ай да Севастеюшка!

Но не это поразило его – Зиновея. К воинственному виду своей давной пассии он уже привык, пригляделся, а тут из новоприбывшей толпы выскочила невеста Сергея и бросилась целовать Севастею. Видимо, они были подружками, а может, и родней; Севастея рядом с ней тетей казалась. За невестой лениво и пьяненько шандыбал жених Сережка; он перед солдатскими штыками, мало что и соображая, взывал:

– Да ладно тебе, Зинуша, без нас разберутся.

– Вот именно! – рявкнул ему в лицо полковник Бурков, но признал одного из молодых хозяев соседских фабрик. Викулычей: – Шли бы вы баеньки. Ваше ли дело?

– И то правда, – согласился Сережка, вытаскивая Зиновею из толпы ткачих; здесь все про всякую знали, а уж этакое-то диво, что один из Викулычей ткачиху в жены берет, и подавно глаза слепило.

Разве что суровая Севастея без слепоты ее дурость уразумела, тоже посоветовала:

– Тебе делать здесь нечего. Ваши не бастуют, бог с ними. Разве что некоторые по дружбе прибежали… Ты отстань от нас… женихайся, Зиновея!

Она видела, конечно, Савву, может, и говорила-то это назло ему, и Савва со зла – на кого, на кого?! – Сережке сказал:

– В самом деле, пойдем отсюда… чаи с губернатором распивать!

Голос у него был крепкий, далеко по морозцу разнеслось. Тоже как вызов кому-то. Но кому, кому?

Идти к тетушке с невестой, которую никто из Морозовых не признавал, Сережка не решился. Да Зиновея и сама бы не отважилась на такой шаг. Самое разумное было – пойти к нему домой; но и там Зиновею «не представили». Орехово-Зуево – слишком мал городок, все еще называвшийся селом. Многие тысячи работного люда, а господ-то? Кроме конторских служащих, остальных по пальцам пересчитаешь. Всяк на виду.

– Знаете, мои хорошие… – надумал, как всегда круто, Савва. – Не махнуть ли нам в Москву? Право, я нахлебался этих забастовок! Сыт по горло. А в Москве как в лесу, всегда скроешься.

Сережка с восторгом принял его предложение. Поколебавшись, согласилась и Зиновея. Еще не ведая, конечно, чем все это через три года обернется…