Читать книгу Рипсимиянки - Арм Коста - Страница 2

Рипсимия была хороша собой, казалось, что чудесней девушки в мире не сыскать: на её коже, цвета морской пены, проступал румянец, становясь более розовым от яркого солнечного света и смущения – она ощущала его каждый раз, когда на неё были направлены пристальные мужские взгляды. Полные и алые губы, словно самые сладкие греческие персики, свели бы с ума, наверное, дюжину царей. О такой красоте мечтала любая римлянка, египтянка и даже гречанка, а она, скромная дева, прятала свою девичью фигурку под серой мешковатой одеждой, которая уродовала её, превращая в бродягу или пьяницу – обездоленного и грязного человека.

От мучительного и долгого похода кожаные ленты сандалий больно впивались в нежные ступни Рипсимии. В руках дева держала свёрток из грубого полотна. В нём была кое-какая еда: пара злаковых лепёшек, гарум в глиняной бутылке, немного моркови, чеснок, огурцы, небольшие сосуды с красным вином и оливковым маслом, совсем маленький мешочек со специями. А под ними скрывалось золото.

– Не прогоняйте меня – мне некуда идти, не прогоняйте, я совсем одна. На меня устроили охоту, словно на дикого кабана. Здесь, – Рипсимия показала на свёрток, – всё, что у меня есть. Есть золото, много золота и драгоценных украшений, подаренных отцом. Заберите всё, только прошу – дайте мне остаться.

В глазах Рипсимии жажда жизни сменилась страхом. Девушка сильно испугалась, и, видимо, ей казалось, что никто не может прийти к ней на помощь, никто не пытается понять, от чего же она бежит и куда.

– Зайди, прошу тебя, о дева! Ты наверняка не расслышала! – растерянно молвила Мания. – Я не прогоняю тебя! Успокойся и входи же скорее.

Рипсимия быстро и осторожно огляделась по сторонам. Мания улыбнулась и жестом показала, что здесь ей нечего бояться. За воротами совершенно другая жизнь – без похоти и разврата, без осуждения и упрёков. Там, в Риме, царил хаос, в котором умного съедал хитрый и коварный, невинных девушек поставляли грязным и жестоким легионерам, требующим ублажать их целую ночь без права на отдых; где власть золотых монет, жажда хлеба и зрелищ господствовала над простотой, человечностью и порядком. В Риме только «истина – в вине, здоровье – в воде», а стрелы Амура пронзают любвеобильные сердца императоров по нескольку раз за день.

Рипсимия происходила из знатного рода. Её отец добился должности консула, мать же была личным лекарем префекта. Девочка росла единственным ребёнком в семье, а значит, с детства всё внимание уделялось ей. Когда она только родилась и её, совсем беззащитную, положили на сердце матери, стало ясно: в будущем из неё вырастет красавица, что грацией и ликом погубит не только мужчин, но и саму себя.

Рипсимия ни в чём не нуждалась, но выросла она доброй, заботливой, милосердной девушкой.

– Настанет день, дочь, и ты станешь женой императора! – сначала шутил, а потом строго твердил отец. – О такой жене, как ты, можно только мечтать. В Риме и за его пределами толпы женщин, но они все безлики и скучны. Красивы лицом, а в голове – северный ветер. Что их занимает? Вино и платья? Они лишь украшение спален магистров, не более. То ли дело ты, жизнь моя, – удивительная, единственная, мудрая… Мудрости твоей хватит построить библиотек по всему Каиру, а тепла – чтобы обогреть замёрзшие моря.

– Отец, ты же знаешь, что я не могу и не хочу отдаваться кому-либо без любви и уважения! Власть и статус мне не утешение. Что мне делать с императором? Вести дебаты об очередном захвате земель? Или поддерживать его желание уничтожить бедных рабов? Или смириться с тем, что в нашем ложе будет ночевать та, которую привели ему с улицы? Нет, отец, увы, не могу я так поступить с собой. Тело я отмою от бессовестности и неправды, а что же с душой, подскажешь?

– А душа, дочь! – это демагогия. Ты где о ней читала, дорогая моя, в книгах? Вот там и место ей: в трактатах философов и пустословов, в мифах, но не сейчас, не здесь, не в это время. Понимаешь, любовь моя, великие дела нужно совершать, а не обдумывать их бесконечно. Ты можешь хоть целую вечность взвешивать, хорошо иль плохо быть супругой великого римлянина, можешь днями напролёт рассуждать о душе своей и предназначении… а пока думаешь – уже кто-то другой получает всё, чего ты достойна. Нельзя зевать, дорогая, – счастье твоё из-под носа увести могут.

– Дорогой отец, из всех мужей, которые приходили просить моей руки, – ни к одному не лежит сердце, понимаешь? Не могу я преступить через себя, не могу делить дни и ночи с нелюбимым! Даже мама говорила…

– Твоя мать, как и ты, выросла на глупых мифах, что она может тебе говорить? – громом в ясном небе разразился голос отца. – Нас никто с ней не спрашивал, хотим мы этого союза или нет, нас, ещё совсем юных, просто бросили в объятья друг другу! Не смей говорить, что ты не можешь переступить через себя, ты что, на убийство идёшь или в бой? Не смей говорить о любви! – разъярённо кричал отец. – Ты знаешь, что первую половину года нашей совместной жизни твоя мать не выносила меня на дух? Она просила отдельную спальню, уклонялась от поцелуя, не позволяла даже прикоснуться к ней! – в суровом голосе консула промелькнула нота досады.

– Но сейчас же мама любит тебя, и если бы не любила, меня бы попросту не было на этом свете!

– Она любила своё образование, своё ремесло, но никак не меня! Конец дебатов, любовь моя.

Отец ушёл, а вместе с ним – надежда Рипсимии быть услышанной, понятой отцом. Самый родной её человек не просто показал свою спину, а по-настоящему предал. Отец Рипсимии был мягок и снисходителен к ней, но довольно твёрд и упрям в беседах с императором. По долгу службы временами ему приходилось усыплять доброту, становясь жестоким и серьёзным даже с женщинами. Он часто и долго отсутствовал дома, супруга с дочерью безмерно тосковали по нему. Но в тот час для Рипсимии он был несносным тираном!

– Я не сдамся без боя! – упрямилась она. – Другая жизнь уготована мне судьбой, отец! Не примешь ты моё право – примут другие!

Горячая кровь девушки бунтовала и кипела. Везувий её мыслей разливался лавой по венам, проникая в сердце. Там уже давно зрела идея: бросить всё, пуститься по свету в поисках своей судьбы – правдивой, не навязанной обществом, предками. Рипсимии надоело быть статуэткой, которую приходят смотреть с надеждой купить, – все проявляют гнусное желание отхватить роскошный экземпляр. То и дело во дворе её дома снуют либо молодые и глупые сыновья римских патрициев, либо их престарелые отцы. И все как один обещают бросить к ногам богатства мира, трофеи, дворцы… но что есть мыльный пузырь, когда внутри него пусто? Нет противней мужчины, который может предложить только золото. И ничего кроме золота.

В минуты грусти и безысходности девушка часто вспоминала свою кормилицу – тёплую и до слёз родную. Рипсимия никогда не знала имени той, что своим молоком выкормила её. Молоко у матери Рипсимии – Агапии – пропало сразу же после родов, ибо она часто плакала и засыпала под шум оружия – её мужа, как неизменного консула и невероятно состоятельного человека, пытались очернить приходящие к власти императоры. Кто-то однажды подставил его, подбросив в карман мантии кольцо, украденное у императора. Прокуратор в последний момент спас консула от казни, представив римскому правителю ряд доказательств… Но доверие его уже было не вернуть.

О каком молоке в груди молодой матери могла идти речь, если звон мечей служил колыбельной ребёнку? Так родители маленькой Рипсимии приняли решение позвать в свой дом кормилицу, которая делала бы их любимую дочь сытой и спокойной.

Агапия сразу же предъявила ряд строгих требований, касающихся кормилицы: тот, кто хоть взглядом или словом обидит вторую «маму» её дочери, – будет сразу же отправлен в тюрьму. Если помощницу кто-нибудь испугает или нанесёт вред её здоровью – будет немедленно убит. Та кормилица, которая выкормит грудью Рипсимию, будет обеспечена до конца своих дней, а если в её жизни случится какая-либо беда или она станет немощной и слабой – её заберут в дом консула и будут ухаживать за ней как за родной. Таков был указ Агапии.

– Я хочу, чтобы это была молодая, здоровая дева, с чистой, как простынь, репутацией, – важно поведала Агапия. – Я не желаю и не могу потерять свою единственную дочь из-за болезной кормилицы. Волосы её должны быть исключительно тёмные – как у меня. Молоко блондинок не подходит, оно безвкусное и бесцветное, как и их локоны. А рыжих во двор вообще не пускать – они не от мира сего.

Агапия хоть и славилась своей красотой, но о верности мужа она обеспокоилась. Потому ей хотелось, чтобы помощница была миловидной, но не мифической нимфой, затмевающей разум, – поскольку кто знает, что в головах у римских мужей? Толпы женщин, потерявших детей во время родов, или тех, кто отдавал новорождённых в другие семьи либо на попечение своим родителям, суетились во дворе дома Агапии. Быть кормилицей в такой влиятельной семье – целое счастье. Но ни одна кандидатка не пришлась по душе матери Рипсимии.

– Агапия, смилуйся уже над этими женщинами! – просил её супруг. – У нас ребёнок недоедает, а ты устраиваешь торги, словно гладиатора покупаешь. Бери скорее кормилицу, и конец.

Агапия решила повиноваться слову мужа и принять в свой дом первую попавшуюся кормилицу. Но по иронии судьбы постучала та самая – добрая и милая, от неё веяло теплом и нежными цветками лаванды.

– Могу ли я увидеть дитя? – начала разговор молодая женщина. – Моя дочь умерла, едва появившись на свет. А я так и не успела увидеть её глаза и познать счастье материнства. Позвольте мне выкормить вашу дочь – молока у меня много. От вас мне ничего не нужно, разве что разрешить мне побыть немного мамой для младенца.

В тот же день кормилица вошла в дом консула. Агапия всё чаще отлучалась по делам лекарским – префекту нездоровилось, а позже и вовсе он слёг с внутренней болью, и только его врачеватель облегчал ему дни лекарствами и снадобьями. Молодая мать металась пред выбором – отказать префекту в помощи – значит погубить себя и свою семью. Но оставить ребёнка или, куда хуже, взять его с собой – невозможно.

– Госпожа, поезжайте, не терзайте себя, – ровным голосом посоветовала кормилица. – Вы же доктор, как Гален, незаменимый.

– Ты серьёзно? На кого же оставлю Рипсимию? – растерянно ответила Агапия.

– Будьте спокойны, с ней ничего не случится. Я уже изучила малышку, словно книгу. Она очень ладный и добрый ребёнок. Будет и сыта, и чиста, и зацелована.

Вскоре маленькая красавица обрела настоящую «вторую маму». Кормилица всячески забавляла и занимала ребёнка: Рипсимия тянула свои крохотные ручки к ней и что-то лепетала на младенческом языке; кормилица целовала молочные щеки малышки, рассказывала смешные истории – о мире, о людях, о природе, а девочка всё смеялась и с интересом слушала их.

Кормилица служила в доме консула не только как кормилица, но и как няня: на неё возлагалась серьёзная ответственность – учить ребёнка познавать мир, к тому же молоко её действительно помогло Рипсимии: с маленького тельца ушла болезненная худоба – это было целое счастье для родителей. Ибо нет радости больше для матери и отца, чем здоровые и крепкие дети.

Рипсимия в глазах няни видела ту любовь, которую порой не видела от родителей: отец всё так же долго и часто отсутствовал дома. Конечно же, он гордился дочерью и неустанно твердил, что красивее и милее ребёнка нет ни на земле, ни под землёй; шустро целовал ручки маленькой Рипсимии и тут же покидал дом – честь и долг всегда забирают время и силы, забирают самое важное, драгоценное и необходимое: любовь, семью, дружбу, сон.

Прошло много времени.

Повзрослевшая Рипсимия тоскливо смотрела в окно: высоко летели птицы и она им завидовала – на них в небе никто не охотился, они ничем и никому не обязаны, их не волновало ничего, кроме свободы. Она была бы рада превратиться в птицу и улететь высоко в горы, да только крыльев нет. Воспоминания из детства прервал бесцеремонный стук в дверь, вернув Рипсимию в реальность. Девушка отворила дверь и увидела толпу мужчин – все они смотрели на неё, не скрывая любопытства и горячего азарта.

– Мы пришли в дом консула по приказу императора Диоклетиана, – отозвался один мужчина из толпы. – До него дошли вести о том, что дочь консула невероятно красива, и он хотел бы воочию увидеть прелесть Рипсимии и сделать её своей второй женой. Очевидно, ты Рипсимия, нам нужно писать с тебя картину, а затем забрать с собой! За неповиновение нам приказано заточить тебя в тюрьму и предупредить, что за тюрьмой последует ещё более жестокое наказание и клеймо предательницы!

– Я бы с радостью предстала пред вами на холсте, но, к сожалению, не Рипсимия я. Видите ли, та девушка – красавица, коих не сыскать на земле. А я? Ноги мои кривы и худы – приходится прятать их под длинными балахонами! Без слёз не взглянешь на рёбра, торчащие из моих боков, – император только пальцы порежет о них… Женское здоровье моё – худшее, что даровано мне родителями. Слаба и немощна я. Вы не смотрите на лицо, что оно мило да мало – к ночи оно становится ужасным. В доме этом – я лишь помощница врачевательницы Агапии. Вы, конечно же, можете у неё спросить подтверждение моих слов, но хозяйка моя сейчас сидит у ложа префекта – нездоровится ему.

– Где Рипсимия?

– Ушла Рипсимия из этого дома давным-давно, и никому из нас не известно куда.

Так Рипсимия – не по годам мудрая – выпроводила императорских посланников.

– Рано или поздно всё тайное станет явным, – обеспокоенно прошептала красавица. – Боюсь, что обман будет в скором времени раскрыт и меня и мою семью могут наказать за это. Нужно бежать!

Она влетела в свою опочивальню и схватила из шкатулки все драгоценности.

– Это может служить разменной монетой. А это, – презренно взглянув на величественные наряды, – больше не понадобится. Вовсе.

Затем Рипсимия взяла из триклиния продукты, которых должно хватить на первое время её скитаний. От голода не умрёт. Драгоценности и провизию она бросила на плотный кусок ткани, связав её крепко в узел.

«Прости, отец, что не смогу выполнить твою волю, оправдать твои ожидания и требования. Я также прощаю тебя за твою строгость. Мама, пойми меня!» – написала на клочке Рипсимия.

Облачившись в одежду, напоминавшую старый мешок, и сандалии и быстро прошмыгнув в дверь, девушка отправилась в поисках нового места, где не нужно бояться быть растерзанной львами или тиграми иль быть повешенной за неповиновение. За нелюбовь.

Мимо мелькали то сухие, съеденные зноем кустарники, то живописные пейзажи, завораживающие взгляд. Рипсимия шла долго, подальше от Диоклетиана – он не должен её получить, ни живой, ни мёртвой. Инсулы появлялись на виду и исчезали, прячась среди деревьев, словно трусливые зайцы. А позже и вовсе скрылись, и пред беглянкой открылась нагая земля. Девушка стояла посреди голой пустыни – не было ничего здесь, кроме сухой красной земли, игл и веток, шипами изрезавших ноги странницы.

– Откуда ветер принёс этот мусор? Может, это с гор сыплется? Если здесь иглы, значит, поблизости хвоя растёт… Как же больно… Нет мочи идти дальше.

Капли крови от порезов стекали маленькими змейками по белым ногам девушки. В её глаза летела пыль, предвещая грандиозную бурю. И не могла дева укрыться от непогоды. Оставалось только бежать. Послышались громкие раскаты грома. Небо стало чёрным, на смену тонким перистым облакам пришли асператусы – страшные тучи, которые испугали Рипсимию – она вскрикнула, увидев их.

– Скорее! – подгоняла себя девушка.

Она бежала изо всех сил. Если Рипсимия промокнет – её тело от усталости и холода просто не выдержит, и она падёт посреди дороги. Единственный способ спастись от дождя – найти укрытие… Пыль летела в глаза, и невозможно было рассмотреть, что ожидает впереди и что осталось позади. Мелкие крупицы, похожие на соль, впивались в лоб, щёки, хрустели на зубах, путались в волосах. Капюшон, который Рипсимия накидывала на голову, слетал во время бега. Пред глазами странницы проблеснула молния, гром следовал по её пятам. Девушка впервые чувствовала такой сильный страх, и единственное, что её спасало, это слова, которые она пыталась сложить в просьбу оставить её в живых.

– Вот бы добежать до пристанища или деревца, пожалуйста, неужели я так много прошу? Глупо, очень глупо умереть от грозы или ливня. Не от руки Диоклетиана, так от стихии… Погода, смилуйся надо мной! Дождь, прошу тебя, не лей, повремени немного, видишь, я умыла ноги кровью, подожди немного, смилуйся! Ещё немного, прошу, ещё немного! – заговаривала бурю Рипсимия.

Но стихия её не услышала. Впереди была пустота, глупая и однообразная, за плечами – тучи, шум, от которого перехватывало дыхание, и сильный ветер, который то гнал в спину, толкал и подгонял, то бил в грудь и лицо. Сандалии утяжеляли ноги Рипсимии. Она сняла обувь и побежала босиком, думая, что так будет быстрее скрыться от страшной бури. Девушка ускоряла бег, но казалось, что она не сдвинулась с места; земля под ногами сухо скрипела и трескалась без конца и края. Кровь лилась от ударов колючих шаров, пыли и напряжения. Ноги отказывались идти. Рипсимия рыдала, но бежала, надеясь, что скоро этот ад закончится. Однако он не прекращался. И девушка упала. Ветер её, слабую и утомлённую, повалил с ног, а у неё не хватило сил встать. Она лежала посреди дикой местности, одна, почти разуверившаяся в правильности своего побега, отчаявшаяся и уставшая, чувствуя, как раскаты грома больно ударяют по вискам.

А потом небо начало плакать. Поначалу тихо, как проснувшийся от испуга младенец, а потом сильнее и сильнее, как раненный копьём зверь. Крупные и холодные капли стекали по одежде Рипсимии. Она почувствовала неприятную влагу, волосы стали липкими и мокрыми, земля превратилась в глиняное месиво – красное, дурнопахнущее и противное, и только лицо дождь очистил от пыли и слёз, оставивших грязные следы на коже. На какое-то мгновение девушка закрыла глаза и… так и не смогла их открыть. Можно было подумать, что она уснула после долгой и нудной дороги, но нет – она застыла в изнеможении.

Тем временем непогода бушевала: вокруг лежащей Рипсимии били молнии и от ударов земля раскалывалась, будто разбившийся о землю орех. Дождь беспощадно поливал девушку, не оставляя на ней и сухого места. Сколько это длилось? Сколько вершился высший суд над беглянкой? Она лежала. Не было возле неё милой и доброй кормилицы-няни, которая могла укрыть, как крылом, маленькую девочку, беззащитную и чистую Рипсимию; не было отца, который мог враз решить все заботы ребёнка; не было матери, знающей все на свете рецепты от хворей душевных и физических. Не было никого. Абсолютная пустота и она, прикованная к земле.

Но всё проходит, и это тоже.

Буря потихоньку отступала. Тучи вальяжно расплывались по небу, где-то пробивались, как первые эдельвейсы, лучи солнца, согревающие землю. Рипсимия пролежала день, а может, и больше. Она не слышала ничего вокруг себя и ни на что не реагировала… Спокойствие и беспечность отразились на её милом девичьем лице. Она не дышала. Узел с припасами из дома небрежно лежал возле неё. Кому нужно твоё золото, если ты мёртв? Теперь уже спутавшиеся ветки, еловые иглы и колючки не беспокоили ноги Рипсимии. Её теперь вообще ничего не волновало – мокрая одежда постепенно просохла; ветер обдувал куски мешковатой ткани. Девушка что-то крикнула во сне и от своего же голоса проснулась. Ничто не напоминало о минувшей буре – земля была суха и местами измучена разломами.

Рипсимия попробовала подняться, но сил явно не хватало – долгая дорога измучила девушку, ноги не сгибались, а пальцы рук дрожали, словно сухие листья на ветру. С ужасом беглянка поняла, что уже больше суток ничего не ела. Кое-как она развернула узелок, достала из него лепёшку и откусила небольшой кусочек. Тело почувствовало знакомый аромат испечённого хлеба и не могло нарадоваться: «Жизнь продолжается, нужно идти!» Рипсимия наконец смогла встать на ноги. Она захватила свою ношу и двинулась вперёд. Ступала по обнажённой земле: никаких мыслей, никаких чувств – просто шаги навстречу неизвестному. Солнце подымалось всё выше: один миг и оно уже в зените. Было жарко, и капли пота текли по лицу Рипсимии. Картинка пред глазами девы расплывалась, она думала, что идёт по какой-то пустыне.

– Погода показывает свой нрав. То ей плакать хочется, то танцевать. Девичий характер… Кто-то сильно тебя обидел, если ты пытаешься уничтожить человека! Кто-то обидел…

Рипсимия даже немного улыбнулась. Дорога становилась более извилистой и крутой, девушка взбиралась выше, её дыхание сделалось тяжёлым и прерывистым. Бросало то в жар, то в холод, чувствовалась слабость, хотелось плакать, но Рипсимия продолжала идти… Она обернулась и увидела, что следует по дороге, похожей на ужа: эта тропа вела в горы.

– Здесь Диоклетиан не ходит, – слабо, но счастливо пролепетала Рипсимия, – есть у тебя супруга, красивая и статная, для чего тебе ещё одна? Разве можно любовь делить на троих?

По правую руку от Рипсимии простиралась полоса высоких сосен. Огромные, могущественные, старые жители горных массивов как будто знали и помнили всё. Слева от девушки – пропасть. Здесь заканчивалась дорога и начинался обрыв: взглянешь вниз и земля уплывёт из-под ног. Страшно и высоко. Внизу шелестели кронами деревья – они казались миниатюрными, ненастоящими. На них садились птицы, а затем с криком улетали, оставляя после себя эхо. Напротив обрыва смирно стояли серые скалы, в их глубине показался огонёк и тут же померк. Неужели там есть люди? Взобраться туда – значит, встретить быструю и неминуемую смерть. Рипсимия долго смотрела, как тучи разрезают горные пики, и всё же решила немного приблизиться к этим скалам, может, ей удастся рассмотреть, что за крошечный лучик там мелькнул.

Идти было опасно – смеркалось, и девушка боялась сорваться вниз, споткнувшись о камень. Но трудности только воодушевляли Рипсимию, если она не покорилась Диоклетиану, то горе – тем более. Девушка жаждала узнать, что же там, наверху. Есть ли там люди? Какие они? Можно ли среди гор проживать свои годы без страха… Тропа то сужалась под ногами девушки, то, наоборот, расширялась. Камни бросались под отёкшие пальцы, и ленты сандалий вновь до боли перетягивали пальцы. И снова кусок лепёшки на перекус, и снова в путь. Рипсимия старалась не останавливаться, чтобы глубокая ночь не застала её врасплох.

– Нужно идти быстрее, – сказала себе беглянка, – может, мне посчастливится там отыскать пристанище.

Страх быть схваченной стражами Диоклетиана преследовал её, порождал ужасающие видения: вот идут мужчины в доспехах – Диоклетиан отдал им приказ разыскать и убить хитроумную девку; вот её родители сидят перед императором, а он решает их судьбу: бросить гнить в тюрьме, отдать на съедение диким голодным животным, жаждущим мяса, или отрубить прилюдно им головы за то, что воспитали негодную дочь, лгунью.

Рипсимией овладел страх. Ещё никогда она так не боялась, что её обман будет раскрыт и Диоклетиан всё узнает, разгневается и уничтожит её, ведь убить женщину за непокорность – это для него весьма приятный повод устроить очередной пир. Для него жизнь человека приравнена к жизни мотылька. Сегодня ты живёшь, а завтра… Звон оружия Рипсимия чувствовала уже сейчас, от чего между лопаток пробежал холод.

Тропы то разветвлялись, то сужались в серую дорогу, ведущую в никуда. Беглецам и паломникам дорога служит домом, странники тоскуют по ней, оседая на одном месте, тому, кто всюду спешит – хочется, чтобы путь скорее закончился.

Наконец Рипсимия вышла на пологую местность – ночь догнала непокорную красавицу. Она положила узелок на землю, присев на упавшее, сорванное ураганом, дерево. В темноте она всё же разглядела божественную красоту: на вершинах ряда гор лежал белый снег, прикрывая пики, будто шапкой; ветви деревьев шумели пышной листвой, природа дышала полной грудью; трава шелестела на ветру. Рипсимия засмотрелась на пролетающего над её головой орла: он летел ровно и тихо, размахивая крыльями – в ночи он выходит на охоту.

– Как жаль мне жертву, попавшуюся тебе… – вздохнула беглянка. – Я тоже, как мышь, прячусь от орла, только он пострашнее тебя будет, птица. Ты-то хоть мучить не станешь – проглотишь добычу и конец, а меня пытать будут, унижать, а потом всё равно сотрут в пыль, словно никогда я не существовала, смертная. Все мы смертны. С этой простой истиной рождаются в моей голове вопросы: есть ли хоть в чём-то смысл, если конец необратим? Что останется после меня, после других людей, которые исчезают со света? Что буду чувствовать я, если буду знать дату и время своей кончины? А что же тогда счастье? Борьба? С собой? С обстоятельствами? С другими? Если выиграю эту борьбу с императором, борьбу всех женщин против принудительной любви – я буду счастлива? Думаю, да. Я буду счастлива. Я покажу пример, что значит не повиноваться тирану, не быть красивой вещью, не быть силой отданной ему.

Время текло, текли и мысли Рипсимии бурными ручьями, не давая юной голове отдохновения, и только сердце искало покоя, искало отдельный мир – без страха и боли, без печали и тоски. Странница сидела и слушала тишину, и лишь где-то за плечами её бродила усталость, пыталась заглянуть в её глаза и спросить, почему же та сопротивляется ей, не хочет пригласить её к себе, завести с ней разговор или вместе помолчать. В чёрной дали послышался гул – это шумели горы, перекрикивая ветер… Вдруг шум затих, тишина пала на землю, и темнота легла на глаза девушки.

– Ты жива? – кто-то обратился к ней.

Рипсимия содрогнулась.

– Кто здесь? Здесь кто-нибудь есть?! – спросила она тишину.

– Ты одна здесь, дитя, не бойся, отдохни после долгого пути, засыпай под шум колосящейся травы, под колыбельную горной реки – она поёт нежную и тихую песнь и бежит, бежит, бежит… пропадая где-то в каменных великанах. Не догонишь её. Не поймаешь.

Утром Рипсимия проснулась и застыла от удивления: она никогда не видела сооружений, похожих то ли на дом, то ли на оборонительную крепость. Её удивило, как можно построить что-то в таком диком месте, где человек не в силах пройти?

– Что это? Неужто отсюда мне показался огонёк? Так вот ты что! Не звезда, не видение… Так это ради тебя я едва ли не поймала смерть за хвост?! Кто же тебя возвёл? Не сам ли Юпитер? Что бы это ни было, верю и надеюсь, я тут пригожусь и тут будет мне пристанище – попрошу помощи!

Рипсимия с надеждой, зревшей в груди, сорвалась с того места, где она уснула, и направилась к постройке, издали восхищаясь её красотой. Гигантские ворота оберегали покой дивного дома, охраняли его гармонию и порядок.

– Ах, как же здесь пахнет! Что же за дивный аромат? Он дурманит и пьянит! – продолжала восхищаться странница. – Постучу, может, отворят…

И она трижды постучала в ворота. Бежавшая девушка была утомлённой, и из её небольшого, почти детского кулачка звук исходил глухой и слабый. Бросив под ноги узел с провизией, она принялась бить кулаками по воротам, хлопать по ним ладошками – никто не открывал. Пауза. Девушка собрала всю силу в кулак и забарабанила в закрытые двери. Она не отступала, но по ту сторону не слышалось ни звука. Рипсимия присела у ворот. От усталости, свалившейся на плечи измученной странницы, и рассвета, безумно быстро павшего на землю, красивая, но истерзанная долгой дорогой девушка задремала. Она спала, прислонившись спиной к браме, раскинув руки, словно для объятий. Её прекрасное лицо было расслаблено, длинные ресницы робко прикрывали бездонные глаза. Рипсимия не чувствовала ничего, только иногда пальцы как будто пытались что-то схватить. Порой она всхлипывала, шептала имя мамы. Во сне Агапия улыбалась дочери, целовала нежно в лоб, заплетала ей волосы в косу и задавала всего один вопрос: «Почему же ты сбежала из дома, не поговорив, не объяснившись, не спросив совета? Глупая, глупая доченька, испугалась…»

Заскрипели колёса – у дома остановилась повозка, из которой вышел отец в длинной мантии цвета слоновой кости, в чёрных высоких сандалиях. Отец высок, красив и почему-то очень молод. Почему Рипсимия никогда не замечала, как молод и хорош собой её отец? Он протянул дочери мешочек, в котором блистают серьги, украшенные речным жемчугом. Это подарок за возвращение домой после стольких дней скитаний. Девушка бросилась на шею отцу с мольбой о прощении за поспешное решение, за боязнь, за предательство. Картина с семейной идиллией сменилась другой: люди в железных кольчугах и шлемах, в руках у них пилумы, гладиусы, спаты – они пришли не с миром, а нападать. Воин одним ударом пилума в сердце сразил отца… Мать забрали в лупанарий – отдавать любовь женатым римским гражданам за один сестерций. Рипсимия упала на колени, она целовала стопы легионерам, кричала, что сделает всё что угодно, лишь бы мать оставили в покое.

– Оставьте, оставьте её, прошу вас! Послушайте, передайте Диоклетиану, что я сделаю всё, что он захочет! Что я… я люблю его! Сбежала, не потому, что боялась, а потому, что не хотела быть второй женой!

– Лжёшь, грязная девка! – легионер ударил Рипсимию по лицу так сильно, что огненный след остался на её щеке. – Ты слышала, что император делает с такими, как ты? Не слышала? Да как ты посмела обмануть императора? Думаешь, ты умнее его? Сейчас ты и твоя мамаша отправитесь куда подальше, только не в тюрьму, нет, будете продажными девками, сидеть в грязных комнатах с табличками и принимать гостей! Вот там и будешь показывать свою хитрость и мудрость! А если кого-то плохо обслужишь и на тебя пожалуются – сдохнешь, как червь, и имени твоего никто не помянет…

Рипсимия проснулась в холодном поту от собственного крика – видение снова её преследовало, в этот раз оно было правдоподобным. Ей стало зябко, но поднявшееся солнце пригревало лицо сонной девушки. Где-то вдали пели птицы – их тонкие ноты зачаровывали девушку. На минуту она заслушалась, а потом снова начала стучать в ворота. Она стучала и стучала и от очередной неудачной попытки спустилась на землю.

– Кто стучит, тому и открывают! – повторяла себе странница.

И её действительно услышали. Огромные ворота отворились.