Читать книгу Усталые люди - Арне Гарборг - Страница 6

Христиания, 20-го (или вернее 21-го) августа.

Удивительный малый этот Георг Ионатан. Например, хоть эта идея, – собирать коллекцию картин!

Да если бы он еще хоть что-нибудь смыслил в живописи! А то ведь сам хвастается, что не в состоянии отличить Таулова от Веренскиольда. «Черчение – вот единственно, что меня интересует, потому чертить я умею и сам!» говорит Ионатан.

А между тем, он затевает эту коллекцию. «Это создает известную обстановку, дает положение, говорит он. В нашей стороне человек, заведомо для всех обладающий полсотнею картин, является уже чем-то замечательным, выдающимся, чем-то беспримерным, – как-бы в роде единственного белолицого в среде краснокожих. А если хочешь преуспевать на жизненном поприще, то, прежде всего следует постараться внушить к себе удивление в среде своих сограждан. Надо окружить себя блестящим ореолом, понимаете? Деньги, которые затрачиваются на эти глупости, возвратятся вам сторицею».

Я отвечаю ему, что подобный ореол скорее напугает краснокожих. Они будут чувствовать к нему почтение, но станут избегать его. Считая его любителем художества, литературы, они будут видеть в нем представителя богемы, человека непрактичного. Черт возьми, что может смыслить в делах кассы для бедных или в устройстве клоаков человек, интересующийся чем-то таким оторванным от земли, как искусство!

Он, по обычаю своему, пожимает плечами.

– Тут есть нотка патриотизма, которая придется по вкусу, говорит он.

– Патриотизма?.. Ну, разумеется, хорошо, если находится человек, способный время от времени бросить сотни две крон на искусство…

– Я скажу вам одно, – серьезно говорит Ионатан. – Настудит время, когда Европа будет стремиться в Христианию для того, чтобы видеть норвежцев, подобно тому, как теперь стремится она в Италию, чтобы видеть флорентинцев. Понимаете, какую деньгу зашибут тут оптовые торговцы; и время их скоро наступит.

Я пожимаю плечами.

Сегодня вечером в присутствии доктора Квале, живописца Блютта и моей незначительной особы, он торжественно снял покрывало с последней купленной им картины… которую, я почти готов думать, он купил ради меня. Он-же ведь прекрасно знает, что это она была моей «прежней» пассией. Впрочем, это вовсе не портрет… Это внутренность комнаты, и она является лишь одним из предметов обстановки. Картину эту написал её отец; это из того еще времени, когда она не была замужем. Художественный интерес картины составляет особая тонкость в пользовании светом, или, если угодно, тенями; но я видел только ее, мою когда-то так горячо любимую Элину. Она стоит на заднем плане и смотрит в окно. Удивительно изящно вырисовывается она в матовом, светло-сером свете, падающем из окна. Я узнал каждую её черту. Маленькая характерная голова (с густыми рыжевато-белокурыми волосами, подобранными на затылке) имеет именно то самое грациозное положение, и осторожный, пытливый, боковой взгляд полузакрытых глаз; матовая, смуглая шея с нитью кораллов нежно выделяется в полумраке; из-под роскошных волнистых волос любопытно выглядывает маленькое розовое ушко с цыганской золотой серьгой; на красивые высокие плечи и изящную, но мускулистую фигуру накинут красновато-коричневый дамаский утренний капот; нижняя часть немножечко слаба. У меня совсем защемило на сердце; но это скоро прошло. К сожалению, она представляет собою законченную уже главу.

В тот же самый день, когда она вышла за этого противного горбуна… как это его звали? Да, Петер Торденскиольд, маринист, – влюбленность моя исчезла без следа. Это казалось мне через-чур уж противно. Представить ее себе запятнанной его поцелуем… ах, этого более чем довольно…

Каким я был ужаснейшим идиотом! Она, конечно, сделала это только мне на зло. В действительности, разумеется, избранный был я. И так напугать и отогнать ее всякого рода невозможнейшими глупостями и недостатком благовоспитанности! О! это она должна бы была быть моей женой. В тот раз, когда я сам упустил из рук свое счастье… судьба моя в сущности была уж решена.

Что-же касается до моей нынешней, то я думаю, что я почти уже излечился.

По временам только все это как-будто вновь всплывает на поверхность… Вот, как на днях, когда мне сказали, что какая-то дама поднялась до моего этажа и спрашивала обо мне; ведь это-же могла быть и она!.. Но, черт возьми, уж не в первый раз приходится мне стряхивать с себя влюбленность.

Зайдя сюда, я так освежился и успокоился. Я же был тут поблизости от неё… Только бы хватило духу выдержать, и месяца через два все пройдет без следа.

Неприятная однако мысль. Все кажется, точно, заходя сюда, я убиваю что-то в своей душе, что-то любимое и драгоценное, – что-то обещающее мне жизнь; точно я вырываю с корнем какое-то прекрасное, роскошное растение, которое легко могло бы вырости и покрыться зеленью, вырости, развиться и окружить меня сенью цветов, белых, бледнорозовых, душистых…