Читать книгу Небесный перекресток. Уйти, чтобы вернуться - Арсен Аветисов - Страница 5

Наша жизнь состоит из смеха и слез, в промежутках между которыми мы скучаем. Скучаем по тем, кого с нами нет. У каждой семьи своя история. Многие истории мы так и не узнаем, другие со временем выцветут в альбомах памяти. Некоторые из них через паутину годов будут выглядеть героическими сагами или драматическими пересказами невероятных судеб. Со временем нам будет казаться, что какие-то из этих историй произошли как будто не с нами и не с нашими близкими и родными, и с каждым десятилетием, как это всегда бывает, мы будем находить в них все меньше пафоса и больше простого человеческого. Наш ум, критичный и не склонный к слепому поклонению авторитетам, будет искать в этих историях самые веселые моменты, чтобы горечь утрат не смотрелась так обнаженно и переживалась настолько глубоко, насколько допускает осознание безвозвратности.

Уже не у кого спросить, что происходило на самом деле, кто и почему поступил именно так, а не иначе, что было у него в мыслях, а что в сердце и как мы оказались там, где оказались. Предполагать так же бессмысленно, как ждать ответа от мраморных надгробий или от пожелтевшей бумаги с мрачным эпикризом «пропал без вести». Или как искать адреса и телефоны раскиданных по миру родственников, когда на протяжении полувека железного занавеса любое упоминание о них было равносильно приговору.

Есть такая парадигма: прошлого нет, поскольку его уже не существует, а будущего нет, поскольку оно еще не существует. И есть только настоящее. Наверное, и в этом заключается правда. Но правда и в том, что для человека прошлое – это его память, а будущее – его воображение, и оба эти понятия сходятся в нашем сознании в мгновении, которое и есть наше настоящее.

Вот о таком мгновении эта история. Что-то взято из памяти тех, кто еще помнит, а промежутки заполнены воображением тех, кто это представил, потому что с этим жил и родился. Помните ли вы истории ваших бабушек? А прабабушек? Чем они жили, кого любили и как любили? Многие покинули этот мир задолго до того, как вы издали свой первый капризный крик и расправили легкие, чтобы потом наполнять их воздухом, полным надежд и разочарований, всю жизнь и по двенадцать раз в минуту. Бабушки и не представляли себе, чего вы достигнете и чем утешитесь, они не узнают никогда, кого вы полюбите и кто вас предаст. Они не узнают и то, чем вы живете и к чему стремитесь. Но вы можете узнать о них и об их жизни. Вы можете пережить и их жизнь. Так почему мы не делаем это? У тех, кто ушел, больше этого времени нет, а у нас, которые здесь, – еще нет? Мы с большим энтузиазмом интересуемся судьбой героев сериалов и с нетерпением ожидаем очередной сезон, в то время как истории наших предков появляются перед нами только при случае или по датам, которые мы отметили в календаре. Может, эта история воодушевит вас исследовать и ваши истории. И, поверьте, это будет куда более захватывающе, чем любой сериал. Актеры, отыграв, меняют костюмы и уходят в другой проект. Наши предки, отыграв, все ушли в один и тот же проект – в вечность. Но нет ничего вечного. У каждой истории есть начало и конец. И это начало.

Кем был мой прадед у себя на родине, в западной Армении, неизвестно. Тех, кто мог что-то подтвердить или опровергнуть, уже нет в живых. Известно только то, что, когда волна геноцида дошла до их городка, он, узнав о предстоящем погроме, не вернулся домой с работы, а с прабабушкой условился встретиться в лесу за городом, после того как стемнеет. У прадеда было пять сыновей и ни одной дочери. Есть поверье, что если рождается больше мальчиков, то будет война. Но до войны дожил только один их сын. Когда прабабушка вспоминала о тех ужасных днях, она тихо садилась у стола, шепотом причитала и тихо вздыхала. Делать это громко не позволял талант удивительного воспитателя, кем она была для меня пять счастливых лет моей жизни. Трудно в это поверить, но в то время я свободно говорил на западноармянском наречии, которому она меня обучила. После ее смерти язык полностью исчез из того места в моем сознании, куда его заботливо укладывала прабабушка. Удивительно, как эта женщина, постоянно носившая черные одежды и тщательно скрывавшая волосы черной косынкой в горошек, могла без особого труда привить мне строгую дисциплину поведения.

Я был озорным и очень любопытным ребенком и имел способность прятаться в самых неожиданных уголках нашего двора, отзываясь только на ее негромкий позывной «Дорэс, балик джан?», что означало: «Где ты, дитя?» Я моментально отвечал: «Дасэм, мамэ джан», что означало: «Я здесь, бабушка». Дальнейшее уточнение моего местонахождения, по всей видимости, не имело смысла, поскольку она успокаивалась до следующего сеанса связи или времени моего обеда. А вот сирена родителей, проникавшая во все подвалы и крыши нашего двора, на меня абсолютно не действовала. Эта сирена заканчивалась следственными мероприятиями и погоней за мной по всему двору, как это было принято у большинства родителей нашего района, да и всего нашего города. Это Тифлис. Колоритная смесь народов, языков и культур. Город, где каждая улица была сценой, а каждый двор – театром. Так что здесь проходил нескончаемый фестиваль театрального искусства. И хотя все участники очень старались выглядеть героями классической драмы, всегда оказывалось, что на самом деле они талантливо разыгрывали очередную комедию. Но прабабушка была далека от театральных подмостков. Судьба не позволяла ей отвлекаться на пьесы и сценарии окружения. Она жила своим горем.

В тот роковой день, когда она собирала детей в дорогу, в дом зашли ее соседи, турки по национальности. Сосед учтиво поздоровался, прабабушка ответила. Сосед подошел ближе и тихо, но твердо сказал:

– Ты знаешь, что происходит. С детьми ты не дойдешь, тем более с пятью и тем более с мальчиками. У нас детей нет, но мы очень хотим их иметь. Дай нам хотя бы одного. У ребенка будет шанс выжить.

Прабабушка оглядела своих детей: старшему было тринадцать, самому младшему, моему деду, три года.

– А что я скажу мужу?

– Если бы он был здесь, он бы сказал, чтобы ты оставила всех. Но мы понимаем. Ты мать. Ты их рожала и кормила. Ты дала им жизнь. Дай хотя бы одному возможность выжить!

Первым желанием прабабушки было отдать самого младшего, и она осторожно протянула руку моего деда соседу. Но сосед остановил ее:

– Его ты можешь переодеть девочкой, и его не тронут. Но старшего они точно убьют. А с остальными, может, пронесет.

Раздумывать не было ни времени, ни сил. Крепко обняв и прижав к груди своего старшего сына, она сказала, что вернется за ним. Обязательно вернется. На глазах мальчика выступили слезы. Слезы всегда наворачивались и у прабабушки, когда она рассказывала о расставании с сыном, которого больше никогда не увидит. Сосед и его жена, как могли, успокаивали ребенка. Сосед достал из кармана феску, которую принято было носить у мусульман, и надел ему на голову. Его жена взяла мальчика за руку и повела к двери:

– Пойдем, пойдем, мама придет за тобой, очень скоро придет.

Мальчик оборачивался все время, пока они втроем шли к выходу. Он так и не проронил ни слова, только слезы катились по его щекам. А прабабушка осталась в комнате, обеими руками обняв оставшихся четырех малышей.

Я всегда ощущал волшебную силу ее прикосновений. Когда она меня обнимала, было ощущение, что эти объятия могут защитить меня от всего зла и несправедливости моего маленького мира. Несмотря на ее хрупкую, невысокую фигуру и узловатые пальцы, я представлял ее действительно самой сильной и могущественной прабабушкой на Земле. Возможно, несколько несовременной. Она не жаловала телевизор и до конца жизни так и не поняла, как он работает. Более того, уже тогда она предполагала, что лица из ящика могут следить за нами, и старалась не ужинать при включенном телевизоре. Следить начали только через полвека, поэтому прабабушке не стоило беспокоиться на этот счет. Но во время ужина она упорно уходила на кухню, если был включен телевизор.

– Боится, как бы не сглазили, – шутили домочадцы.

Вот так, без вещей, с четырьмя детьми, прабабушка, закрыв навсегда дверь своего дома, пошла по уже темнеющей улице к выезду из города. Где-то вдалеке раздавались крики, где-то стреляли, дома многих соседей уже были пусты. Кто-то только собирался покинуть свой дом. По дороге к ней присоединились еще две семьи. Они молча шли к окраине города, за которой чернел лес. Их остановили уже на самом выходе. Несколько янычар преградили дорогу. Соседа, единственного мужчину среди них, сразу поволокли куда-то в сторону. Солдаты, держа наперевес ружья с надетыми штыками, нахально изучали дрожавших женщин и детей. Что было с соседями, прабабушка никогда не говорила. Здесь она делала паузу или вообще замолкала. Но я знал, что произошло дальше с ней.

Двое самых маленьких детей спрятались за юбку матери, обхватив ее ноги. Двое других мальчиков застыли перед ней и солдатами, изучая их форму и усы. Янычары приблизились, и тут один из них неожиданно ткнул штыком в грудь одного из стоявших перед ней сыновей. Ребенок, даже не успев вскрикнуть, всем своим телом завалился на штык. Солдат выдернул штык, и ребенок откинулся на спину. Прабабушка инстинктивно подхватила на руки второго сына, а сзади к ней еще крепче прильнули двое малышей. Подошел второй янычар, видимо, офицер, велел ей опустить руки и оставить ребенка. Но прабабушка продолжала прижимать его к груди, безумными глазами следя за тем, как закрываются устремленные к небу глаза ее другого сына. Тогда янычар одной рукой отвел ее руку, прижимающую напуганного ребенка, а второй рукой саблей полоснул по его голове. Кровь брызнула на платье прабабушки, и второй сын бездыханно повис на ее руках.

Сзади завопили малыши, крик которых не дал ей потерять сознание и упасть прямо на тела своих двух детей, которые только минуту назад смотрели ей в глаза и называли ее мамой. Янычар начал обходить ее, пытаясь понять, кого она прячет за спиной. Прабабушка, выставив вперед моего деда в девичьей одежде, а второму прикрыв голову юбкой, чтобы уберечь от кровавого зрелища, только сказала: «Это дочки». Интерес янычар поубавился, а когда их окликнули сотоварищи, по всей видимости, расправляющиеся с соседями, они и вовсе отошли от нее. Прабабушка, пригнувшись, крепко держа за руки двух оставшихся детей, побежала к лесу. Там ждал ее муж.

Этот запах до сих пор преследует меня. Я помню все оттенки этого неповторимого аромата смеси прокаленной коричневой муки из так и оставшегося загадкой сорта пшеницы с маслом и медом. Томная, тягучая и безумно вкусная – это была единственная каша, которую я ел безропотно и с удовольствием. Прабабушка старалась, чтобы каша получалась без комков. Она растирала смесь, пока та не превращалась в идеальную однородную массу. А еще она готовила волшебный суп из мацони и булгура, который, по ее представлениям, помогал при простуде. В зимние вечера ту же роль выполнял горячий суп из конского щавеля… Если со временем картины тускнеют, звуки стираются, а слова забываются, то запахи и вкусы держатся вечно.

Своего четвертого сына прабабушка потеряла по дороге. Он умер от тифа, как она говорила. Конечно, диагноз мог быть какой угодно: дифтерия, оспа, воспаление легких. Дети беженцев погибали тысячами, прямо на дороге. Зачастую оставались без могил: хоронить не было ни сил, ни возможности. Одним словом, в Тифлис добрались только прабабушка с мужем и их единственный оставшийся в живых сын – мой дед. И я им очень благодарен за то, что они все же выжили и нашли силы дойти до моего города. Ведь этим они подарили мне и этот мир, и эту жизнь.

Практики организованного туризма за границу в моем детстве не существовало. Ее не существовало в целом в стране. Поэтому на лето семья снимала так называемую дачу – деревенский дом, как правило, находившийся в высокогорных районах, где летом температура не подымалась выше двадцати градусов, а ночью приходилось спать под тяжелейшими одеялами, набитыми шерстью. Эти одеяла – отдельная история.

Традиционный уход за одеялами заключался в том, что их каждый год летом распарывали, шерсть промывали, а потом высушивали с помощью длинной кизиловой палки. Никто не задумывался о сомнительности приобретения и эксплуатации этих одеял. Сейчас трудно представить, что надо было весь день с силой хлестать гибкой палкой по разложенной на простыне шерсти, подбрасывая ее в воздух. Смысл, по всей видимости, заключался в насильственной аэрации шерсти. Одним словом, летом двор наполнялся свистом многочисленных палок и ухающими звуками их укротительниц. Существовала даже такая профессия (и, наверно, целая гильдия этих работников), как мойщики одеял. Правда, работа была у них сезонная, как и у мойщиков ковров. Ковры летом вытаскивались во двор. Благо в каждом дворе посередине обязательно был кран. Ковер поливали из шланга, потом мойщик, босой, с засученными штанинами, натирал ковер хозяйственным мылом с угрожающим запахом. А затем, вооружившись шваброй и шлангом, долго и методично промывал его. Мыльная вода стекала в канализацию, а остатки воды терпеливо выжимались из ковра шваброй. В заключение ковер расстилали на солнце.

Эта технология существовала с незапамятных времен и вроде сошла на нет каких-то двадцать лет назад, когда появился интернет. Связи между этими двумя эпохами нет. Хотя нельзя быть уверенным ни в чем. Даже когда думаешь, что самое тяжелое уже позади.

Когда прабабушка с семьей добрались до Тифлиса, заболел ее муж – мой прадед. Мужчины не так стойко, как женщины, переносят повороты судьбы. Через год он скончался, оставив прабабушке какое-то количество золотых монет. Сколько – неизвестно, но, видно, не так много, потому что моему деду, который уже ходил в школу, приходилось подрабатывать в мелкой торговле.

Дед был целеустремленным юношей и, возможно, уже тогда обладал лидерскими качествами, а потому выбрал партийную карьеру. А поскольку система была однопартийная, то и выбирать особо было не из чего. Дед окончил Институт марксизма-ленинизма (сейчас трудно представить, чему там обучали) и сразу был назначен парторгом обувной фабрики, а потом парторгом хлебного завода.

Вот именно это назначение стало еще одним важным шагом к моему появлению на свет. В химической лаборатории завода работала моя бабушка, молодой химик, только что окончившая университет.

В самом начале лета еще можно было спрятаться под большой кроной акации, которая росла во дворе, но ближе к июлю и она не спасала от всепроникающих лучей солнца и невыносимой духоты. Другое дело, когда, набегавшись по двору, уставший, но довольный, забираешься на холодный кожаный диван, кладешь голову на темно-коричневый, обитый той же кожей цилиндр подлокотника и в полной тишине полуденного дома слышишь, как бьются об стекло мухи, пытающиеся догнать тебя еще со двора.

В доме было не так много предметов, напоминающих о довоенном времени и работе деда: вот этот кожаный диван, большой ореховый платяной шкаф с зеркалом на всю дверь, продолговатый столик с выдвижным ящиком, расчерченный шахматной клеткой, и книжный шкаф, две верхние полки которого занимали стройные ряды книг в одинаковых переплетах и с внушительными корешками с надписью «Ленин – Сталин». Две личности, по всей видимости, не очень любившие друг друга, застыли в одних и тех же томах в нашем книжном шкафу. Даже после оглушительного осуждения культа личности и выноса Сталина из мавзолея их вынужденное соседство сохранялось в этом шкафу долгих тридцать лет.

А на средней полке всегда царил управляемый хаос, который больше всего мог привлечь ребенка. Там было все: блокноты, ручки, записные книжки, исписанные тетради, скрепки, кнопки, резинки. Одним словом – рай! А очень давно единственным предметом этого рая был револьвер, которому дед там нашел секретное место. Но поскольку об этом факте знаю даже я, то секретным это место было только для деда.

И вот, когда жара становилась совершенно невыносимой, горожане выезжали на дачи. На дачах были условия, которые сегодня можно с гордостью обозначить как уровень «эконом». Но эти условия были тогда настолько привычные, что никто и не задумывался, почему у умывальника есть металлический носик, который надо поднимать, чтобы потекла вода, а еще потом наполнять чугунное чрево этого умывальника водой из родника. Или почему туалет находится во дворе, а его местонахождение можно точно определить с закрытыми глазами, если не заложен нос. Одним словом, целый набор экзотических для горожанина прелестей, которые никого особо не раздражали, потому что все относились к этому как к чему-то необходимому и сопутствующему дачному образу жизни.

Но воздух, воздух! Он был настолько мощным, что утром мог сбить тебя с ног. В нем чувствовалось все: и аромат многолетних хвойных и розовых кустов, и тонкие нотки сливы ткемали, и даже утреннее неторопливое шествие стада. Стадо проходило еще затемно, звеня колокольчиками. Коровы порой даже не мычали, поскольку пастух не давал им выспаться, и они полусонные брели в сторону лугов.

Всю молочную продукцию, сыр, овощи и фрукты приносили прямо к крыльцу дома, и это без интернета или заказа через мобильные приложения. Просто приносили в одно и то же время. При виде слоя сливок на мацони меня до сих пор передергивает, когда вспоминаю насильственное поглощение этой массы, сопровождаемое уверениями в его полезности.

А ночью к деревне подходили шакалы. Они стонали как младенцы, брошенные на опушке леса, а их глаза светили желтыми огоньками в кромешной темноте ночи. Но пугали они почему-то только нас, детей. Взрослые к ним относились как к составляющей своего отдыха и совершенно не обращали на них внимания за своими бесконечными вечерними разговорами в тусклом пламени керосиновой лампы. Надо сказать, что и электричество в эту часть деревни проведено не было. Это были лучшие времена экологического туризма. Никакой химии.

Моей бабушке нравилась ее специальность химика. И нравилась до такой степени, что, после того как она родила троих детей, она вышла на работу, оставив их на попечении моей прабабушки. Но не только любовь к профессии заставила ее долгие годы работать с утра и до ночи…

Все началось с того самого дня, когда мой дед энергично вошел в ее лабораторию. Высокий, красивый, в кожаном плаще, с зачесанной назад плотной шевелюрой и открытым уверенным взглядом, он сразу привлек внимание бабушки. Надо сказать прямо – она влюбилась раз и навсегда. Но не все так просто. Бабушка была из зажиточной семьи: отец ее владел мыловаренным заводом. Рано овдовевший, он души не чаял в своих двух дочерях, воспитанием которых занимались их тетя и нанятая гувернантка. Бабушка вспоминала, что в ее детстве, когда им надо было куда-нибудь выезжать, к крыльцу их двухэтажного дома подавался собственный экипаж с кучером на облучке. По ее рассказам сложно было понять, скучала ли она по тем временам или нет, но жизнь ее в замужестве была без экипажей, гувернанток и двухэтажного дома.

Можно не гадать об отношении моего прадеда – представителя капитала к своему потенциальному зятю – носителю идеологии свободного труда. Конечно, прадед был против такого брака, но моя бабушка тоже оказалась не робкого десятка. Был ли с ее стороны ультиматум или прадед сам понял, что удержать старшую дочь невозможно, но скрепя сердце он все же согласился на этот брак, одарив бабушку хорошим приданым. Однако приданое не задержалось в Тбилиси. После того как дед стал вторым секретарем районного комитета партии, то ли из-за козней и аппаратной игры, то ли действительно из-за напряженной ситуации на западной границе Страны Советов его назначили парторгом полка, расквартированного под Житомиром.

Бабушка, оставив старшую дочь на попечении прабабушки, вместе с годовалым сыном поехала к мужу. До войны оставалось девять месяцев…

В один из солнечных летних дней, которых в западной Украине в достатке, в дом к бабушке, которая в этот момент кормила сына, пришел помощник деда:

– Ваш муж сегодня не придет ночевать. А вам сказал срочно выезжать в Тбилиси. В дорогу ничего лишнего не брать, только самое необходимое. Я вас сопровожу. – На удивленный взгляд бабушки коротко бросил: – Началась война.

Как тут не подумать о том, что история повторяется. Настал черед бабушки бежать и спасать своих детей. Почему детей, ведь с ней был только сын? Но они ждали появления третьего ребенка. Младшая дочка родится в Тбилиси через пять месяцев после начала войны.

Повторяя про себя напутствие мужа взять самое необходимое, бабушка, положив краюху хлеба в один карман и сахар – в другой, отправляется с сыном на вокзал. Эшелоны уже забиты уезжающими. Помощнику деда в конце концов удается посадить ее с ребенком в последний вагон. Мы жалуемся на последние вагоны, но это спасло ей жизнь: по дороге на одной из станций поезд разбомбили, осталась только пара последних вагонов.

Как бабушка в положении и с сыном на руках добралась до Тбилиси, никто не знает. Единственное, что сохранили воспоминания, это то, что весь хлеб и сахар она отдавала сыну. Полностью изнеможенная, она доехала до Тбилиси, прямо на привокзальной площади силы оставили ее, и она потеряла сознание. Город Тбилиси на самом деле не такой большой, как может показаться. В толпе окруживших ее горожан нашлась женщина, которая ее узнала: «Да это же жена нашего секретаря!» – воскликнула она. Люди были более участливыми и услужливыми… Ее с сыном отвели домой.

Осенью этого же года они получили извещение, что мой дед пропал без вести, что означало только одно – среди убитых он не обнаружен. А что было там, за линией фронта, кто его знает. Но все же можно предположить, поскольку дед мог сойти как за зажиточного еврея, так и за бравого коммуниста. В любом случае это не очень обнадеживающие перспективы для нахождения в плену. Но не для прабабушки. Она до последних дней верила, что он вернется.

Кроме дивана, стола и книжного шкафа, была еще одна реликвия, оставшаяся от деда, которую бережно хранила прабабушка, – его белая рубашка. Время от времени она вытаскивала ее, осторожно разглаживала морщинистыми руками и о чем-то говорила с ней. С родных она взяла слово, что, когда она умрет, они оденут ее в эту белую рубашку ее сына.

Прабабушка за свою жизнь только и видела что дорогу, по которой они бежали из Западной Армении, суетливый Тифлис и эти летние дачи. Ее не интересовало, как работает телевизор или как Гагарин оказался в космосе, она никогда не летала самолетом, но она всегда спрашивала о море.

– Какое оно, это море? – говорила она. – Не умереть, увидеть бы его.

Ей было девяносто два года, когда мы всей семьей поехали на море. Мне было почти пять, и я знал о море все. Прабабушка долго смотрела и удивлялась такому объему воды, и прислушивалась к накатывающим волнам. Потом в длинной, до пят, белой рубашке, в которых современные паломники входят в Иордан, вошла в море. Она не испугалась, несмотря на то, что не умела плавать. Хотя бы эта ее мечта наконец исполнилась… А потом мы вернулись в душный и раскаленный Тифлис.

Она ушла из жизни так же тихо, как и жила. Искупавшись и повязав голову в этот раз белой косынкой, молча оглядев домочадцев, прильнувших к телевизору, она пошла спать. Через час, когда передача закончилась, ее окликнули. Она не ответила. Как она и хотела, ее одели в белую рубашку ее единственного сына, которого она так и не дождалась. Наконец она воссоединилась со всеми своими детьми. Семьи всегда воссоединяются. Не обязательно на земле…

Многих из нас вырастили бабушки, а некоторых – прабабушки. Вместе с ними мы делали первые шаги, произносили первые слова, первый раз залечивали разбитые коленки. И мы знаем, каким может быть счастье. Оно – как ее беспредельное терпение, как ее нескончаемая забота, как ее ласка и как ее доброта. Как море ее любви.