Читать книгу Мы дрались на истребителях - Артем Драбкин - Страница 4

Я родился в 1914 году, а в 1936-м по призыву ЦК ВЛКСМ был призван в армию и направлен в Ворошиловградскую школу летчиков, которую закончил в 1939 году. Выпустился на современном и довольно неплохом по тогдашним меркам самолете И-16. У нас в школе всего одна эскадрилья на нем летала, остальные на И-15. После летной школы я был направлен в Белорусский военный округ на аэродром Балбасово. Шел 39-й год. Началась заваруха с Польшей. И мы в составе 21-го истребительного полка перебазировались на аэродром города Лида, который в ту пору относился к Западной Украине.

Воздушных боев с поляками нам тогда вести не пришлось, и вскоре из Польши нас перебазировали в Каунас.

Надо сказать, что перед войной я прошел хорошую школу на И-16. Командиром эскадрильи у нас был Кутарев, воевавший в Испании. Он не боялся нас выпускать, регулярно устраивал воздушные бои. Один раз послал меня в зону. И вот я смотрю – в зону заходит еще один «ишачок» и начинает колбасйть. Черт его знает, наш это или не наш. Начинается карусель, воздушный бой. Оказалось, что это Кутарев подослал моего лучшего друга, ленинградца Лешу Викторова. Правда, в этом воздушном бою я ему, как говорится, «надрал хвоста» – в хвост зашел, и он уже никак не мог вывернуться. Прилетели, сели. Кутарев нам: «Молодцы, так и надо воевать!»

Соответственно, когда в Каунасе наш 21-й полк одним из первых вооружили МиГ-1 и МиГ-3 (при перевооружении сменился номер с 21-го на 31-й), мы уже имели в себе какую-то уверенность. Освоил я «миг» хорошо. Вообще говорят: кто учился на И-16, на любом самолете сможет полететь. И это правда. И-16 – очень строгий самолет, очень сложный на посадке. Во-первых, нужно точно рассчитать, куда будешь садиться, а во-вторых, когда сел уже, нужно очень внимательно следить, чтобы самолет не развернуло. Я на нем скапотировал как-то раз в училище. У нас тогда Агеевецкий был командиром отряда. Летал он на И-16 просто дерзко. Мы к тому времени уже стали вылетать самостоятельно, и хотя не выдерживали направление, крутились, но все обходилось благополучно. Перед моим вылетом Агеевецкий собирает нас и говорит: «Вы имейте в виду, на этом самолете можно скапотировать. Чуть зазеваешься – стукнешься головой о землю!» И вот вылетаю я на И-16, отлетал, сколько должен был, рассчитал, сел. Все как положено. Качусь по взлетной полосе. Вдруг смотрю влево: левая плоскость мнется. Раз, и я вверх ногами лежу. Самолет перевернулся на спину через крыло. Я первым делом проверил, не горит ли. Вроде нет. Тогда я открыл щиток кабины, отстегнул парашют и вылез. Стою, а ко мне целая лавина народа бежит из квадрата. Подбегает командир отряда: «Жив?!» Начал меня щупать. Говорит потом: «Ты родился в рубашке!»

Почему я скапотировал? Дело в том, что нам эти И-16 прислали с Дальнего Востока с уже отработанным ресурсом, после многочисленных ремонтов. При посадке я вильнул градусов на 10-15, подкос левого шасси лопнул от нагрузки, и нога сложилась. Когда потом мы осматривали этот подкос, обнаружили, что он был давно уже наполовину треснутый поперек да еще и ржавый. Вот и сломался от небольшой нагрузки.

Так вот МиГ-1 на посадке тоже не так прост. Однажды у нас даже заместитель командира полка его поломал. У него была такая особенность – только ручку чуть-чуть перебрал, он заваливается на крыло. Но у меня с «мигами» проблем не было.

Мы тренировались в Каунасе: на высоту летали, вели воздушные бои, проводили стрельбы по наземным и воздушным целям. Правда, силуэты самолетов потенциального противника мы не изучали.

Надо сказать, разговоры о том, что будет война, шли. К нам приезжали лекторы, говорили, что война не исключена, путались с советско-германским договором. Командиром нашего 31– го полка был Путивко Павел Ильич, участник войны в Испании. Он в узком кругу летного состава после всех этих лекций, когда у кого-то появлялось шапкозакидательское настроение, всегда говорил: «Имейте в виду, что немец будет нападать, будучи уверенным в своей победе. Вы должны быть очень хорошо подготовлены, чтобы ему противостоять». Это нас вдохновляло, и морально мы были готовы к войне.

Перед войной количество авиаполков значительно возросло. В Алитусе с нуля создавался 236-й полк, в который в 1941 году меня назначили командиром звена. Командиром полка был Павел Антонец, тоже участник боев в Испании. Хороший командир, с боевым опытом.

В конце июня нам нужно было перегнать из Каунаса У-2. Мы с техником на полуторке поехали в Каунас, до которого от нашего аэродрома было километров 60. Прибыли туда в пятницу 20-го. В субботу командира дивизии, который дает разрешение на вылет, не было. Сказали, что будет в воскресенье. Я в ночь с субботы на воскресенье 22 июня ночевал у друзей из 31 ИАП. Слышим около 4 утра – стрельба зениток. До этого проходил слух, что будут учения. Мы так и решили сразу, что начались учения. Но с нашего дома был виден Каунасский аэродром. Рядом с аэродромом располагался мясной комбинат. И я вдруг увидел зарево и говорю: «Братцы, это не учения, смотрите, ангар горит».

Мы быстро оделись и побежали на аэродром. Никого из начальства нет. Ангар горит. Мы, кто прибежал, успели выкатить оттуда самолеты. Сели в самолеты, и командир звена Волчок приказал: «Вылетай за мной!» Мы стали вылетать парами. Навстречу нам шла группа самолетов Хе-111 – грозные самолеты, с сильным бортовым вооружением. Мы подлетели к ним, стреляем, но вся беда была в том, что у МиГ-3 стояли пулеметы БС калибром 12,7-мм, которые частенько заедали – пых, и дальше не стреляет. А по нам стреляли из пулеметов. После первого вылета в моем самолете насчитали около сорока пробоин, и 8 пуль застряло у меня в парашюте. Представляешь себе? А в «миге» же бензосистема, водяная система и маслосистема. Как же мне повезло, что ни один шланг не был пробит!

В середине дня пришло начальство и дало разрешение на вылет нашего самолета У-2. Но у него было повреждено осколком крыло. Я говорю технику: «Давай, ремонтируй быстрей, нам нужно вылетать в полк». Пока он ремонтировал, мы вылетали на отражение атак противника. Короче говоря, мы на зрячую сделали еще 3 вылета.

Тогда же я и сбил свой первый самолет. Если в первый вылет я только пробоины привез, то во второй вылет мы уже стали умнее. Встретили одиночного «хейнкеля», обошли его слева и справа. Пулеметы работали нормально. Немец пошел вниз, мы за ним. Он уже горел, но шел на бреющем вдоль Немана. Потом мост увидел и как хватанул вверх, перевалил через него, но выровнять самолет уже не смог. Так и упал в реку. Прилетели. Выяснилось, что у меня работал пулемет, а у моего ведомого нет. Соответственно сбитие записали мне.

Я все спрашивал техника: «Как там самолет, готов?» – «Нет». – «Готов?» – «Нет». Наконец говорит, что готов. Я сажусь в самолет. Он крутит винт, но тут подъезжает «эмка», из нее выходит командир нашего 236-го полка Антонец. Реглан весь в крови. «Ты куда?» – спрашивает, немного гнусавя. Я растерялся: «Как куда?» А он на меня: «Куда тебя черт несет, там уже немцы!» Если бы чуть раньше я взлетел, то попал бы прямо в лапы к немцам. Оказалось, что, когда он ехал в Каунас, их обстреляли, шофера убили, но сам он сумел вырваться. Из полка под Каунас прилетело только 6 самолетов, остальные 25 были повреждены, и их пришлось сжечь.

В этот же день оставшиеся летчики и техники, в том числе и я, на «полуторке» были отправлены в Ригу. Ехали ночью. Переехав через какую-то речку, попали под оружейный огонь. Увидели, что кто-то сидит на дереве и стреляет. Кричим ему: «Ты что стреляешь, свои!» Он говорит: «Я же не вижу, свои или не свои. Мне дали команду стрелять, я и стреляю». Двоих техников из нашего полка ранило.

Вот так мы отступали с первого дня. Тут мы поняли, какова цена разговоров о том, что мы будем бить фашистов на их территории «малой кровью, могучим ударом». Представляешь, в первый же день потерять полк новейших «мигов»?! Мы очень хотели летать, бить врага, но ситуация складывалась не в нашу пользу. Поэтому необходимость отступления воспринимали без радости, но с пониманием.

Ремонт истребителей И-16 на одном из московских заводов

Приехали в Ригу, самолетов нет. Потом нам все-таки дали И-5 – такое старье! Мы на нем никогда не летали, но есть такое слово «надо». Несколько раз летали на разведку, но, слава богу, «мессеров» мы не встретили. Прилетели, доложили. Потом нас, четырех человек, отправили в Идрицу, куда пришел эшелон с «мигами». Самолеты собрали, мы их опробовали и сделали примерно по 12 вылетов. Здесь я сбил «109-й». Должна была вылетать группа на задание, и командир мне говорит: «Взлети, прикрой нас». Несколько звеньев благополучно взлетело, когда взлетало последнее, я увидел четверку «109-х». Тут уже раздумывать некогда было. Я направил свой самолет в их сторону. Шарахнул. Сбил или нет, не знаю, но они ушли. Сел. Мне говорят: «Ну, ты ему здорово вмазал!» Оказалось, один из них упал прямо на аэродром. На следующий день, возвращаясь с задания, мы увидели, что аэродром штурмуют Ме-110. Тут бы пошла свалка. Но они как увидели, что это «миги», сразу вниз, потому что на малой высоте этот самолет не самолет. Все-таки подловил я одного, видно, летчик был лопух, отстал от группы. Его я сшиб. Вскоре пришла команда отправлять всех летчиков, летавших на «мигах», в Москву.

Когда мы приехали в Москву, полковник Нога, тоже «испанец», собрал группу летчиков, и мы на только что опробованных «мигах» полетели под Брянск. Подлетая к Сухиничам, я заметил, что падает давление масла. Я подумал, что дотяну, но вскоре мотор встал, и пришлось мне садиться на живот. Вернулся в Москву, доложил в главный штаб ВВС, а оттуда меня направили в академию им. Жуковского, где командир полка Антонец собирал наш 236-й полк. Когда формирование было закончено, нас на самолете отправили в Саратов, где мы получили «яки». Хорошие самолеты. Из Саратова мы перелетели под Вязьму на аэродром Двоевка. На земле было затишье, но мы все время летали, немецких бомбардировщиков отгоняли, на разведку. Прикрывали штаб фронта. Как-то раз, пока патрулировали, я «109-й» сбил.

Получилось так. Мы четверкой барражировали. Договорились, что идем парами, а подходя к пункту встречи расходимся в разные стороны и делаем как бы круг на встречных курсах. И вот пока мы так летали, я посмотрел назад, а моего ведомого атакует «109-й». Я до сих пор не могу понять, как я сумел развернуться на 180 градусов и оказаться в хвосте «мессера». Всей душой, всем телом развернулся. Глянул в прицел, а крылья истребителя выходят за прицельный круг. Нажал на пулеметные гашетки… сбил я его или нет, вывожу. Моего ведомого и другой пары уже нет, ушли на аэродром. Смотрю, рядом второй «109-й» кружит. Я под него подбираюсь, подбираюсь и наконец зашел ему в хвост. Он на пикировании давай удирать. Я за ним. Самолет я освоил и на пикировании дал большой шаг винта и догнал его («як» на пикировании может догнать «мессер»). Я стрелять, пушка не стреляет, а у пулеметов боекомплект кончился. А я еще на земле технику говорил, что очень большой ход гашеток, и просил укоротить троса. А он вместо укорачивания, мать его, удлинил. Немца я все же догнал, даже рассмотрел: такая рыжая морда. Хотел таранить, но он в облаке скрылся. Потом все смеялись: «Вон, твой рыжий летает!»

А тот «109-й», которого я сбил, упал прямо на аэродроме у совхоза Дугино, где сидели летчики-испытатели. Как узнал об этом? А так. Не успел сесть, подруливаю, злой такой. Думаю, техника убью. Тут ко мне подходят, спрашивают: «Стрелял?» – «Стрелял». – «А нам уже позвонили, твой сбитый самолет на соседнем аэродроме лежит».

Александр Шварев (слева) у своего самолета Ла-5ФН

Еще один «109-й» я сбил около Ярцева при сопровождении «пешек» (так мы называли Пе-2). Там мы вели воздушный бой, я стрелял по одному «109-му», но сам не видел, чтобы он падал. Представь, что я практически никогда не видел, чтобы сбитый мной самолет упал. Почему? Потому что очередь дал и сразу смотришь вокруг, как бы тебя самого не сбили. Иначе нельзя. Но в этом случае ребята мне потом показали, где немец упал. Да и летчики «пешек» подтвердили, что я сбил.

Вообще самое трудное – это сопровождать. Ведущий группы отвечает за свои истребители и за прикрываемую группу. А еще надо смотреть, чтобы самому на тот свет не отправиться. У меня 450 с лишним боевых вылетов. 120 воздушных боев. Меня спрашивают: а что ты сбил так мало? У меня ж за всю войну только 12 лично сбитых самолетов и 2 в группе. А как иначе? Мало того, что в основном вел оборонительные бои, не подпуская истребителей противника к сопровождаемым, так еще смотрел, организовывал, командовал. Тут уже не до личного счета, а когда в группе сбивали, я себе не брал.

Эскадрилья МиГ-3 над Москвой

Короче говоря, довоевались мы до того, что еле ноги унесли из этой Двоевки, когда немцы прорвали фронт в октябре 1941-го. Мы сидели в самолетах и ждали команду на вылет. А связи нет. Командир полка ходит нервничает. Потом принял ответственность на себя и дал команду взлет. Я взлетаю, вправо посмотрел – бог ты мой! Идет колонна немецких танков! Еще бы полчаса – и мы бы там и остались. Сели в Кубинке, дозаправились и сразу дежурить. Тогда я и сбил единственного в своей боевой практике разведчика. Взлетели, помню, была кучевая облачность. И ушли в зону, где должны были прикрывать. Смотрю, вываливается самолет. Был у немцев изумительный самолет-разведчик «Дорнье-217». Я по нему весь боекомплект выпустил. Две отменные очереди дал. Сбил я его или нет, не знаю. Сажусь. Меня все поздравляют. Оказывается, сбил его. После этого замполит и комацднр дивизии ПВО, которая оставалась в Кубинке, уговаривали меня, чтобы я перешел к ним. Но я отказался, остался в своем полку.

Потери были большие, и вскоре нас вновь отправили в Саратов за самолетами, а оттуда в Тушино. Дело было к зиме. Вот из Тушина мы вылетали на отражение атак противника. Тут у нас такой был случай. Возвращаемся после вылета на аэродром. Облачность низкая, и вдруг видим – стреляет зенитка, а следом из облаков вываливается Ю-88 и падает возле взлетной полосы. Оказалось, что «Яшка-артиллерист», услышав звук самолета, открыл стрельбу и попал.

Когда началось наступление под Москвой, нас посадили на Тростенское озеро, севернее Кубинки. Летали на лыжах на разведку, сопровождение, отражение налетов. Нагрузка на нас была очень большой. Самолетов не хватало. Я лично делал по 6-8 вылетов в день. Это очень тяжело и физически, и морально. Ведь почти каждый вылет сопровождался боями. Правда, мы молодые были. По молодости это проще воспринимается.

– Потери в первые годы войны были большими. Не было ли страха перед истребителями противника?

– Что скрывать – бывало. В 1943 году у меня как командира эскадрильи был заместителем Юмкин (Юмкин Александр Иванович, стлейтенант, всего за время участия в боевых действиях сбил 8 самолетов лично и 1 в группе. Войну закончил в составе 111-го гвардейского ИАП. Награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны 1-й степени, медалями. – Прим. М. Быкова). Как-то летим строем. Он ведет звено. А у меня было изумительное зрение – это здорово выручало. Я говорю: «Справа группа самолетов, выше нас на 2000-3000». Он тут же начинает ходить туда-сюда, мандражирует. Мы в атаку, а он раз – и уходит из боя. Второй раз так же. Я его приглашаю к себе: «Ты что, твою мать, боишься?!» Он объясняет, что в полете с ним все в порядке, а стоит сказать «немцы» – и с ним что-то происходит, такой страх охватывает, что он не в силах себя сдержать и выходит из боя. Я ему тогда говорю: «Знаешь что, будешь со мной в паре летать. Если уйдешь, я тебя догоню и расстреляю». При всех сказал. Конечно, до этого никогда бы не дошло. И вот, летаем под Крымской. Держится. Прилетели, весь бледный. Говорит: «Ну ты задал мне страху, командир!» Я с ним слетал несколько раз, и он стал в результате нормально летать.

Был и другой случай зимой 41-го под Можайском. Мы сопровождали «илы». Взлетели шестеркой и идем сзади «илов». Видимости никакой, попали в снегопад. Кое-как сопроводили их и вернулись обратно, а вскоре прилетает командующий авиации наземной армии, которой мы подчинялись (авиация тогда была в подчинении общевойсковых армий), Синяков. Приказывает: «Построить полк!» Построили. Выходит. Он такой строгий, всегда выпивши ходил и матом он не ругался, а разговаривал: «Кто стрелял?» А у нас под плоскостями 8 РСов вешали. Когда мы вернулись, я обратил внимание, что у одного из наших, Жуковина, нет РСов. Говорю ему: «Что молчишь? Ты стрелял?» – «Я». – «Выходи». Вышел, дрожит. А Синяков говорит: «Вот так, засранцы, надо воевать, как он воюет!» Я думаю, что такое? А Синяков говорит, что, мол, Жуковин одним залпом сбил двух «109 – х». При всех наградил его орденом Красного Знамени. Все: «Браво! Браво!» Потом спрашиваем Жуковина, как все произошло. Он говорит: «Я посмотрел в прицел, вижу два самолета, и сразу на все кнопки нажал. Все восемь штук выпустил. И двух сбил». Вскоре установилась летная погода, пошли вылеты с воздушными боями. Один вылет – Жуковин садится, не полетел с группой. Спрашиваю: «Что такое?» – «Барахлит мотор». Техники начинают пробовать, все нормально. Второй раз: «Барахлит мотор, не могу лететь». Техники разбираются, все нормально. Третий раз. Жуковин подруливает, я говорю ему: «Не выключай!» Сам сажусь в его самолет, взлетаю, отпилотировал отлично. Спрашиваю его потом: «Ты что, дрейфишь, что ли?» – «Нет, командир, как тут дрейфить. Мотор не работает».

А вскоре он, также вернувшись, на посадке поломал самолет. Его командир полка отдал под суд. Судили его, а потом в штрафной батальон направили.

И что ты думаешь? Когда я после войны уже учился в академии, мы обычно на выходные дни приезжали в Москву. И вот я иду в форме, как положено, и встречаю какого-то человека. Вижу, что должен его знать, но не могу вспомнить, кто это. Подходит он ко мне и говорит: «Что, командир, не узнаешь? Это я, Жуковин!» Батенька ты мой, какая встреча! Я ему говорю, давай доедем до Монина, там мы выпьем по фронтовой. Приехали, он мне рассказывает, что был в штрафном батальоне, его, как летчика, направили с группой под Вязьму с заданием угнать «109-й». Самолет они не угнали, еле ноги унесли. Потом дали им задачу привести «языка». Пошли. Одного схватили, связали и тащат по земле. На своих минах подорвались. Ему пятку оторвало, а этого немца убило. Я его спрашиваю: «Ну как в сравнении с авиацией?» Он говорит: «Знаешь, командир, вот где я страху натерпелся. В авиации так страшно не было».

Конечно, первое время был страх перед немецкими летчиками, перед их опытом. Когда мы сидели в Двоевке, летали над Ярцевом, я вел шестерку, и завязался воздушный бой. Причем так получилось, что в этой группе только я один к тому моменту имел опыт ведения боя, а остальные были «зеленые». Мы встали в оборонительный круг. Ни один немец не подошел к нам! Вернулись, сели. Я спрашиваю: «Ну, как?» – «Черт подери, соображают, не полезли на группу». Я говорю: «Главное, не дрейфить, не смотреть, что он немец». Один потом подошел, признался: «Смотрю – крест, и у меня сразу дрожь». В бою надо стрелять, а у него дрожь в руках. Но все-таки он потом пересилил себя, стал сбивать фашистов. Уверенность в своих силах дается с опытом.

А практика была такая – если ты вышел из боя без причины, тут же Смерш начинает тобой заниматься. Многие попадали в их поле зрения. В частности, Привалов, однокашник мой. Он немножко дрейфил, его хотели судить. Я вступился за него, потому что видел, что он сможет себя перебороть. Судить никогда не поздно, но это же летчик, надо сначала попытаться поработать над ним. Я его вводил в бой, с собой брал. Объяснял, что и как. Ничего, поправился парень, войну закончил – вся грудь в орденах (Привалов Константин Александрович закончил войну, имея на боевом счету один лично сбитый самолет противника. – Прим. М. Быкова).

Подытоживая, скажу, что в начале войны на нас, конечно, морально давило превосходство немцев в воздухе. По уровню самолетов и точности стрельбы немцы все-таки были сильнее. Они летали свободно, а нас привязывали к определенному маршруту, изменить который мы не могли, превращаясь в мишени. Только ко второй половине войны мы уже стали ходить на свободную охоту. Свободная охота – это самые лучшие вылеты, ты летишь, ни к чему не привязан. Твоя задача – ловить ротозеев и стрелять. Ко второй половине войны во всех отношениях стало полегче.

– А если вернуться к вашей собственной первой встрече с противником. Мандража не было?

– Мандража как такового не было, хотя волнение было, конечно. Если ты замандражишь, то грош тебе цена. Здесь, наоборот, нужно проявить себя.

– А когда сами впервые сбили самолет, не было ощущения, что там сидят люди и ты их убиваешь?

– Ничего подобного не было. Мы видели, что фашисты бомбят нашу Родину, стреляют, убивают. Каждый знал, что надо их сбивать, и все. Причем в самолет стреляешь просто как в летящую мишень. Особенно, когда в тебе уже выработалось стремление сбивать. Если ты его не собьешь, то он собьет тебя или твоего друга. Значит, нужно сбивать его первым.

Иногда даже на таран хотелось пойти. Конечно, таранить немецкий истребитель на низкой высоте не было желания никогда, потому что без толку это, сам погибнешь. А вот когда мы на разведчика немецкого напали, того я пытался таранить. Это было в Вязьме осенью 41-го. Начали драться, он все выше, выше, залез на 7600, а я без кислородной маски: увлекся и забыл, что ее надо надеть. В этот момент из совхоза Дугино вылетела еще наша четверка. И мы уже не столько атаковали, сколько смотрели, чтобы друг с другом не столкнуться. Однако летчик на фашистском самолете-разведчике был, наверное, очень опытный. Представляешь, ему уже деваться некуда: высота набирается плохо, все больше наших самолетов вокруг. И что он делает? Поставил машину на ребро, внутренний двигатель убирает – хоп, и колом вниз. Никто не увидел, а я разглядел и понесся за ним. Открыл огонь, когда он выходил из пике. Потом смотрю – по мне очередь, чувствую, что попали: я же тогда прямо над ним оказался. Он прибрал газ, и я надвинулся на него. И уже подошла облачность баллов 7-8, высота 500-600 метров. «Ну, – думаю, – все, сейчас я тебя…!» – прицеливаюсь, чтобы таранить. Подходим к Ярцеву. Он в облака, хоп, и все. Двух разведчиков я так упустил. Очень ругал себя за это.

Второй раз, когда мы одного так гоняли очень долго, он, фашист, моего ведомого подстрелил, так что у того мотор заклинило и пришлось садиться. А я продолжил погоню. Думаю: «Сейчас…» Видно уже было, что немецкий стрелок пулемет опустил. Значит, убили его и подойти свободно можно. Начинаю подходить, и тут на высоте 6000 метров облака. Фашист туда и сиганул…

– А первый свой орден вы когда получили?

– В Двоевке, когда уже сбил три самолета. Это был орден боевого Красного Знамени. К концу 41-го я уже стал командиром эскадрильи. С этим назначением, кстати, забавный казус произошел. До этого я был младшим лейтенантом. А когда назначили командиром эскадрильи, сразу дали старшего лейтенанта, и мне нужно было поехать в Москву. Но к тому моменту, как я поехал, мне уже присвоили капитана. И вот выписывают мне командировочные уже на капитанское звание. В других документах – старший лейтенант. А в удостоверении личности – младший лейтенант. Подъезжаю к Москве. Мне: «Ваши документы?» Даю. Смотрят, что-то не то. В одном документе младший лейтенант, в другом старший лейтенант, в третьем капитан. Задержали. Но созвонились, все стало на свои места.

Первый раз меня сбили под Сталинградом во время сопровождения штурмовиков на аэродром Гумрак. Как говорится, стреляют по «илу», а попадают по истребителю. Они хорошо отбомбились, но на отходе зенитный снаряд попал мне в кабину, пролетел между ног, сломал ручку управления и вылетел. Фонарь не разбил, поскольку мы их не закрывали зимой. В кабине тепло и влажно от дыхания, плексиглас запотевает и ничего не видно. Самолет загорелся. Скорость была у меня около 500 километров в час – мы со снижением шли. Высота – метров 400-500. Я отстегнул поясной ремень (плечевыми мы не пользовались), ногой толкнул обрезок ручки от себя, самолет клюнул носом и меня выкинуло из кабины. Не могу открыть парашют – зима, руки в перчатках не попадают в кольцо. Я зубами перчатку стянул, дернул, парашют раскрылся, когда до земли оставались считаные метры. Еще бы секунда – и хана. От динамического удара слетел один унт. Так я и приземлился в снег в одном унте. Мороз минус 40, ветер. Опустился и стою. Смотрю, тут разрывы, там разрывы. Мне пехотинцы кричат: «Ложись! Ползи сюда!» А куда «сюда» – кто его знает. Потом они догадались, что я не соображаю, куда ползти. На штык тряпку привязали и начали махать. Приполз туда к ним. Меня в окоп затащили и по ходам вывели, кровь течет. Осколком меня ранило в голову, но череп не пробило. Спас меня шлемофон, наушник.

Очутился я в передовом эвакогоспитале. Эх, насмотрелся! Представляешь себе, хирург ходит весь в крови, рукава засучены, а в них вот такой нож. Подходит к кому-нибудь: «Как, браток?» Тот: «Ой, больно». Хирург посмотрит и командует: «Побрить!» Побрили. Хирург ножом шмяк – отрезал то, что надо, и в таз. Кричит: «Сестра, бинтуй и отправляй». Он делает, делает, подходит, спирта хлоп, и опять пошел. Г оворил, что вторые сутки не спит. Наступление, раненых полно, а замены нет. Я минут 20 сидел, ждал, пока меня осмотрят.

Вернусь к сопровождению штурмовиков. Дело это было нелегким. Ты как будто привязан. Чуть засмотрелся – группу потерял. На фоне земли их не видно. А сколько у меня было случаев, когда после штурмовки одна часть группы пошла налево, вторая прямо, а нас всего-то четверка или шестерка? И гадай, за кем идти. Потом приноровились. Я ставил пару слева, пару справа, которые шли метров на 300 выше группы штурмовиков, и если была возможность – еще пару на 1000 метров выше, если вдруг кто полезет. Но немцы на рожон не лезли никогда. Если видят, что есть самолет сверху, никогда не будут атаковать. На чем проще сопровождать «илы»? На «яке», конечно, проще, ведь он более маневренный, чем «лавочкин».

«Пешки» сопровождать проще. У них высота побольше. Строй они держат. На девятку бомбардировщиков могли дать восьмерку истребителей. Мы идем: пара слева, пара справа, а четверка сзади и выше. Немцы с нами не связывались, даже если и появлялись, ну и мы за ними не гонялись. Погонишься за ними, бросишь группу, можно и по шапке получить.

– Потери в ходе войны были постоянно: и в людях, и в технике. Как вводили пополнение?

– Когда в полку оставалось 5-6 самолетов, то небольшая группа летчиков оставалась на аэродроме, а остальные на Ли-2 летят в тыл. Скажем, в Саратов, где мы «яки» получали, или в Горький за Ла-5.

А как летчиков присылали? Жаль нам было этих молодых ребят. Ну что они налетали самостоятельно, 5-6 часов в училище? Приходят, начинаем их вводить в строй. Это значит: отрабатываем технику пилотирования, взлет-посадка, пилотаж в зоне, потом проводим учебные воздушные бои. И только после этого по одному-два уже берем с собой на задания. И каждый знает, что за ними нужно присматривать. Хотя разные бывают ребята. Вот случай под Москвой был. Аэродром зимой укатали. Начальник батальона аэродромного обслуживания вместо катков, которых не было, использовал катушки, на которые кабель наматывают. В середину набил кирпичей, чтобы потяжелей были, и ими укатывал аэродром. Бороздил всю ночь. Эта полоса стала оранжево-красной от кирпичной пыли! Мне поручили руководить полетами: там взлет-посадка, принимать группу, а мою эскадрилью повел на боевое задание заместитель. И вот выпускаем молодого парня с Украины. Провезли его, проверили технику пилотирования и разрешили самостоятельно выполнить полет по кругу. Мы ему говорим: взлетаешь, делаешь первый разворот, второй, потом доходишь до третьего, а с четвертого заходишь на посадку. В общем все ему объяснили.

Ну, он взлетел. Сделал первый разворот и пошел неизвестно куда. А радио ж нет, ничего не скажешь. Я прыг в самолет. Вылетел, и за ним, но не догнал и вернулся. Под утро звонок. Докладывает этот наш новичок дежурному, что, мол, сидит там-то, горючего нет, самолет исправен. Оказалось, сел он на канал Волга – Москва. Представляешь?! Посылают за ним Баяндина, командира эскадрильи. Он хороший летчик, но страшный матерщинник. Прилетел, посадил этого молодого на У-2, сам сел на истребитель, и оба благополучно вернулись на аэродром. Дело уже к вечеру шло. Сели мы ужинать, по 100 грамм выпили и спрашиваем нашего новичка: «Как же тебя угораздило?» Как начал он нам объяснять, мы чуть от смеха не померли: «Як взлэтив, набрав высоту в 150 мэтрив. Думаю, що надо пэрший разворот робить, потом лэчу, надо ще другий разворот робить, а як развернувся, аэродрому и нэ бачу. Тоди згадав, шо мэни казали, як тики заблудышься, так бэри курс 90 та й жмы. Лэчу, дывлюсь на зэмлю. Якась ричка тиче. Подывився на карту, там написано Москва-рика, а подывывся на землю, то не Москва-рика! Лэчу, дывлюсь, якась длинна та ривна полоса. Пийшов на брэющем, подывывся, сидаю тут. Сив. Неподалэку сило. Прийшов до прэдсидателю колгоспу. Я йому ставлю задачу выставыти охрану. Утром народ зибрався. Диты дывляться. Самолет оглядилы. Попросыв, щоб ничого нэ чипалы, нэ зломалы. Сидае У-2, вылизае капитан Баяндин, люди згрудылись. Я капитану Баяндину по всий форми докладаю: «Товарищ командир, произвив посадку, самолет цил, тики нэмае горючого. Летчик такий-то». Народ стоыть. И вин мэни каже: «Мудак ты, а не летчик». Мэнэ сутки кормылы, а тут получается, шо я ще и мудак».

Во как! Но он потом летал ничего, обучился.

– Удавалось ли командиру эскадрильи в начале войны подбирать себе ведомого?

– Нет. Хотя, конечно, мы старались устоявшиеся пары и звенья не разбивать. Взаимопонимание в паре или в звене – вещь очень важная. Тем более что поначалу радио не было, приемник и передатчик стоял только у ведущего группы, а у остальных только приемники. А как они работали?! Хрипит, шумит. Радио стало хорошо работать у нас только под Сталинградом. Так что взаимопонимание в этих условиях играло исключительную роль.

– Было такое, что летчики снимали радио, считая, что это лишний груз?

– Нет. У нас, наоборот, просили, чтобы поставили радио.

– Что считалось боевым вылетом?

– Боевым вылетом считался вылет, когда ты летаешь над территорией противника. Или вылет над своей территорией, если ты ведешь бой.

– На каких высотах в основном шли бои?

– Выше 6000 метров не забирались. Но кислородное оборудование возили. В основном 2-3 тысячи.

– Было такое при сопровождении групп самолетов или штурмовиков, что если были потери от истребительной авиации, то боевой вылет не засчитывался?

– Это чепуха. Вылет засчитывался во всех случаях, но за потерю штурмовика спрашивали, причем строго. На разборе все раскладывали по полочкам: что, как, почему. Группа прилетала, тут же, как правило, присутствовал командир полка, и ведущий делал разбор. И потом уже командир полка давал установки. Ошибок много допускали и по незнанию, и нарочно. Скажем, Липин такой у нас был. Он как-то в боевом вылете отвернул, ушел. Я прилетаю: «Марк, в чем дело? Почему ты ушел?» Он начал оправдываться, мол, думал, что то-то, то-то. Я говорю ему: «Ты прежде всего нарушил строй, ушел со своего места, тебе положено было там быть». Отчитал его. А он и второй раз так же делает. Третий раз – то же самое, но тут ребята ему взбучку задали. После этого начал летать. Но вообще взбучки были делом редким. Это делали подальше от народа и начальства. Я, например, узнал об этом только через неделю.

В начале 1943 года, а вернее, 8 января, к нам прилетел командующий нашим истребительным корпусом генерал Еременко. Вызвали меня в штаб полка. Прихожу, вижу генерала. Я хоть и был уже штурманом полка, но никогда с такими чинами не имел дела. Немножко смутился. Командир корпуса мне говорит: «Ты давай, не стесняйся, расскажи командующему, что это за самолет «як». Я ему рассказал, какая скорость, маневренность и все остальное. Погода была нелетная: высота облачности метров 50 или 70, не больше. Еременко меня спрашивает: «Ты сможешь слетать на разведку вот сюда, – указывает на карту, – посмотреть, есть ли движение войск или нет?» Они все боялись, что с юга немец ударит и прорвется к окруженной под Сталинградом группировке. Я говорю, смогу. Полетел один, посмотрел. Возвращаюсь, докладываю: «Отдельные машины ходят, и все. Скопления войск не наблюдается». Он сказал: «Спасибо», – и улетел.

К вечеру принесли сводку, в которой было сказано, что по донесениям партизан на аэродроме Сальск наблюдается большое скопление немецких транспортных самолетов. Наутро 9 января нам поставили задачу вылететь и разведать аэродром. Взлетали в паре с Давыдовым в темноте, я только попросил в конце полосы костерок развести, чтобы направление выдержать. К Сальску подошли с рассветом. На аэродроме было черно от самолетов. Я насчитал 92 самолета. Мой ведомый утверждал, что больше сотни их было. В любом случае, очень много. Прилетели, доложили. Тут же командование поднимает два полка «илов» из 114-й дивизии нашего корпуса. Я описал им расположение стоянок вражеских самолетов. Мне было поручено идти лидером группы. Решили, что я оставлю аэродром слева, проскочу на запад, и оттуда, развернувшись, штурмовики ударят по аэродрому. И вот, лечу на высоте 800 метров. За мной на высоте 400 или 600 идет огромная колонна штурмовиков. Я время от времени набираю высоту – степь, кругом белый снег, никаких ориентиров. Сначала по компасу шел, а когда Сальск увидел, тут уже полегче. Немножко правее взял, чтобы зайти с левым разворотом на аэродром. Вывел их. Они шарахнули бомбами и РСами. Сделали второй заход, из пулеметов ударили. Ну и все – повел я «илы» на аэродром. Как потом партизаны докладывали, мы накрошили что-то больше 60 немецких самолетов, зажгли склад с горючим и с боеприпасами. Короче говоря, вылет был классический.

Летчики ПВО Москвы у самолета И-16

Прилетели, сели, собрались завтракать, а то ведь два вылета на голодный желудок сделал. Тут подбегает начальник штаба полка Пронин, говорит, что вылетает шестерка «илов» на станцию Зимовники бомбить эшелон с горючим, нужно их сопроводить. Я говорю: «У меня ни летчиков, ни самолетов нет». Со всего полка собрали четыре самолета и летчиков. Мне дали какой-то самолет. Взлетел. Чувствую – самолет хороший, вот только фишка радио выскакивала из разъема при каждом повороте головы. Ведущий штурмовиков повел группу в лоб. Я знал, что Зимовники хорошо прикрыты зенитками, но подсказать ему не мог – связи не было. Встретили нас плотным огнем. Давыдова сбили, но штурмовики прорвались к станции, а эшелона уже не было. Отбомбились по путям и постройкам. Идем обратно. И вдруг я как глянул назад, а за нами четыре четверки «мессеров» жмет – видать, мы расшевелили их своим налетом на аэродром. Немцы вообще-то к тому времени стали трусливые, но, когда их большинство, они вояки будь здоров. Разворачиваемся, нас уже атакуют. И пошла здесь карусель. Короче говоря, четверка «мессеров» атаковала штурмовиков, еще одна – пару наших истребителей, а одна – меня. И вот, с этой я колбасил. Но «як» – это такой самолет, я влюблен в него! Я мог стрелять по одному самолету врага, когда меня атаковал другой, я разворачивался на 180 градусов и легко оказывался в хвосте у самолета, который только что атаковал меня. Двоих я сбил. Виражу с оставшимися двумя «109-ми». Смотрю, а указатели остатка бензина по нулям. Сзади меня атакуют. Я на боевой разворот – тут мотор и встал. Иду на посадку. Смотрю, сзади заходит один фашист. Я скольжением ухожу, и вот уже на выравнивании по мне очередь. Прошла справа, потом еще одна очередь – тоже мимо. Я на живот сел, все нормально, там ровная местность, да еще снежок был. Вижу, сверху самолеты заходят, чтобы добить. Куда деваться? Я под мотор. Зашел один, стреляет. Ушел. Второй заходит, стреляет. Такая досада была, твою мать! Хотя бы несколько литров бензина было, а то ведь на земле меня, летчика, убивают! Как я ни прятался за мотор, все же один бронебойный снаряд, пробив мотор, попал в ногу и там застрял. Боль невероятная. Видимо, расстреляв боекомплект, немцы улетели. Встал, смотрю, едет повозка, запряженная парой лошадей, а в ней сидят четыре человека. Пистолет у меня был ТТ. Думаю, последний патрон мой. Подхожу. Слышу матюги – наши, но могли ведь и полицаи быть. Подъезжают. Говорят: «Видели, как тебя обстреляли. Хорошо, что жив остался». Я им говорю: «Мне надо попасть к врачу». – «Вот здесь недалеко госпиталь». Поехали. По дороге было далеко объезжать, они поехали напрямки. И вот мы несемся по пашне, все дрожит, никакой амортизации, боль невероятная. Привезли меня в госпиталь. Сестры перевязали, но удалять снаряд не стали, говорят: «Мы не хирурги».

Наутро меня отправили в Саратов. Там в госпитале хирург как посмотрел на снаряд у меня в бедре, пригласил начальника госпиталя. Приходит такой пожилой, посмотрел, говорит: «Немедленно на операционный стол!» Положили. «Ну, – говорит, – терпи, сейчас будет больно». И как дернул этот снаряд, у меня искры из глаз. Потом я месяц лечился. Когда рана стала заживать, я навел справки, где мой полк, и из Энгельса вылетел самолетом в Зимовники. Полк оттуда уже улетел в Шахты, остался только технический состав, ремонтировавший неисправные самолеты. Руководил работами Йозеф, я его еще с 1941 года знал. Я ему говорю: «Йозеф, давай снимай людей и делай один самолет. Сделаешь, и я улечу!»

Самолет они сделали, я его вечером облетал, кое-какие замечания сделал. На следующий день должен был улетать. Пошел искать карту. Карту не нашел, но ребята из полка ПВО рассказали, где примерно искать аэродром. Нашел.

После ранения меня назначили на должность штурмана дивизии, мол, подлечись, а там видно будет. А уже перед Курской битвой меня назначили командиром 111-го гвардейского полка.

В Шахтах мы сидели, пока аэродром не подсох, а оттуда мы перелетели в Краснодар. Вели бои за станицу Крымская. Сопровождали штурмовиков, прикрывали войска. Однажды пошли сопровождать штурмовиков на аэродром у города Анапа. Два полка «илов», наш полк и командир дивизии с нами полетел на прикрытие. Вроде там обнаружили большое скопление самолетов. Но на аэродроме самолетов не оказалось, и нас перенацелили на скопление танков. «Илы» шарахнули по этим танкам и пошли домой. Прилетели, сели уже в сумерках, зарулили. И вот вылезает командир дивизии (он был такой полный), снял с себя все, потный. Говорит: «Хорошо полетали!» Смотрим, садится «109-й». Командир дивизии, как увидел «кресты» на крыльях, как дал деру! Стартер не растерялся и давай стрелять ракетами по направлению посадки. «109-й» сел, выключил двигатель и подруливает. Мы стоим около наших самолетов. Конечно, было не особенно приятно, но мы никуда не побежали, ждем, что фашист сделает. Открывается кабина «109-го», вылезает оттуда чех. Такой здоровенный мужик. Кричит: «Братцы, своя, своя!» – и поднимает руки (это был летчик-словак из эскадрильи 13. (slovakei)/JG.52, действовавшей в районе Майкопа. Известны несколько случаев перелета словацких летчиков на советскую сторону. – Прим. М. Быкова).

Мы доложили командованию, и вскоре за летчиком прилетели из штаба армии. А еще в 1941 году в Тушине был «109-й» на ходу. Я на нем рулил, изучал его и должен был вылететь на нем, но нас перебазировали. Я говорю командиру дивизии: «Готов летать на «109-м». Изучу немножко его и полечу на разведку». Тот говорит: «Давай!» И вот мы изучили машину, где что находится, запустили, прогазовали. Решили на следующий день еще потренироваться. А назавтра прилетел дважды Герой Савицкий, командир корпуса, и говорит: «Забираю этот самолет, буду на нем летать». С ним не поспоришь. Он сел, взлетел, прилетел к себе на аэродром и разбил самолет на посадке. После войны я при встрече напомнил ему: «Что же ты отобрал у меня «109-й», а потом разбил?» Посмеялись.

Там же был такой случай. Был у нас в эскадрилье ленинградец, отличный летчик Исаак Рейдель (Рейдель Исаак. Давыдович, ст. лейтенант, всего за время участия в боевых действиях выполнил 263 боевых вылета, в 57 воздушных боях сбил 10 самолетов лично и 1 в группе. Воевал в составе 112го гвардейского ИАП. Награжден двумя орденами Красного Знамени, Отечественной войны 1-й степени, медалями. – Прим. М. Быкова). Сопровождали мы как-то раз штурмовиков, а на высоте 800 метров была плотная дымка – ничего не видно. А выше миллион на миллион, как мы говорили. Пара Рейделя шла выше основной группы около этой дымки, а мы ниже. Но поскольку у меня зрение было хорошее, я раньше всех увидел, что справа прямо на нас идет шестерка. Я только успел крикнуть: «Рейдель, отверни!» Вроде он не среагировал. Проскочили. Стукнулись они или нет, не знаю, но ребята, что шли чуть сзади, видели, что они столкнулись. Вернулись из вылета. Рейделя нет, сбили. У штурмовиков потерь нет, а у нас один истребитель. Дня через три появляется Рейдель. На груди орден боевого Красного Знамени, сам в коверкотовой гимнастерке из английского сукна и таких же бриджах, с парашютом и четырьмя бутылками водки. Спрашиваем: «Где костюмчик-то прикупил?» Оказалось, что в последний момент он, услышав мою команду, успел поставить самолет на ребро и Ме-109 отшиб ему плоскость. Еле-еле сумел выбраться из кабины и приземлиться на парашюте на своей территории. А все остальное, включая новенький орден, получил от командующего наземной армией, рядом со штабом которой он приземлился. Вот так бывает. Столкнулся, но сбил самолет. Думаю, как будет себя вести? По-разному люди славу воспринимают. Но ничего, летал как положено.

– А как вы считаете, какой немецкий самолет труднее всего было сбить?

– Сбить проще истребитель, но к нему подойти очень сложно, для этого нужно выполнить целый каскад маневров. Бомбардировщика сбить сложнее, особенно «Хейнкель-111». Это ужас какой-то! Случилось это, когда мы сидели на аэродроме у Геленджика. Сейчас там зона отдыха. Сидим в самолетах (я уже на Ла-5 летал), дежурим. С КП дают ракету, и мы взлетаем. Перехватили тройку «111-х», когда они уже бомбить начали. Я к одному с правой стороны подошел, очередь дал, правый двигатель у него загорелся. И вот тут я допустил ошибку, за которую долго потом себя ругал. Я решил, не зная, что у «хейнкеля» есть стрелок, защищающий нижнюю полусферу, поднырнуть под него и зайти слева. Я взял небольшое принижение, и когда переходил, по мне стрелок как двинул. Будь я на «яке», меня бы сразу убило, а так он перебил масляную систему. Меня сразу горячим маслом обдало, я ничего не вижу. Мне ведомый говорит: «Командир, горишь! Разворачивайся влево». Я развернулся. Он кричит: «Прыгай!» С трудом вывалился из самолета. Спускаюсь, смотрю, на море барашки волн. Бухнулся. Холодрыга ужасная. Хорошо, хоть на нас были спасательные жилеты. Я, честно говоря, на себе крест поставил, но все же решил барахтаться до последнего. Надо отдать должное морякам. Не побоялись в шторм, который был не менее 4 баллов, выйти на катере спасать меня. В какой-то момент меня подбросило на волне, и я увидел катер. Появилась хоть какая-то надежда. Подошли, но волной меня относит. Потом один здоровенный матрос, держась левой рукой за леера, правой схватил меня за шиворот и как котенка перебросил прямо на палубу. Я к тому времени успел пробыть в воде минут 15-20 и уже закоченел. Врач меня раздел, сразу отправил в трюм, там я принял горячий душ, меня запеленали и дали стакан спирта. Кстати, после этого купания я даже не заболел. Но как видите, «111-й» с его мощным бортовым вооружением и возможностью стрелять практически во все стороны – это очень сложный для сбития самолет.

– Что бы вы сказали, сравнивая уровень подготовки пилотов наших и немецких?

– У немцев, конечно, опыта было больше, а подготовка лучше. Особенно это чувствовалось в начале войны. Когда нас пощипали, мы уже стали собраннее и начали давать сдачи, и тут немцы стали очень осторожны. Нападали на нас, только когда видели, что находятся в более выгодном положении. К концу войны немецких асов повыбивали и стали попадаться, как говорят, «лопухи». У них и маневр не тот, и стрельба не та. Вот тут мы их здорово начали бить, у нас самолетами пополняли быстро, и летчики стали приходить более подготовленные.

– Как засчитывались победы?

– Это очень сложный вопрос. Я вам говорил, что, сколько я ни сбивал, практически никогда не было возможности до конца досмотреть, упал враг или нет. Надо было смотреть за теми, кто в воздухе остался, чтобы тебя не сбили, или за теми, кого ты прикрываешь. Я просто докладывал, что я стрелял. А сбил или нет – это уже ведомые говорят, им было виднее. С их слов говоришь, куда именно враг упал. Туда посылают человека. И если кто-то там из пехотинцев дает подтверждение, то самолет тебе засчитывают.

Конечно, самолет, упавший на немецкой территории, засчитывать таким способом не было возможности. Здесь уже верили словам летчиков. И то у нас был командиром корпуса Головня, так его прозвали Фомой неверующим. Базанов сбил три самолета в одном бою. Головня говорит: «Не верю». Мол, раз сбил над территорией противника, то как угодно можно сказать. Но Базанов не сдается: «Полетели, я вам покажу, где упали». И вот они полетели, Головня увидел, тогда только засчитали.

– Как вы полагаете, приписки были?

– Черт его знает. В нашем полку не было. Почему? Потому что у нас была дружеская спайка. Если кто задумал щегольнуть или прихвастнуть, сразу сажали его на место. У летчиков я такого не видел, чтобы командир кричал: я тебе приказываю! У нас была какая-то внутренняя взаимосвязь. Все знали и все понимали, что действовать надо единой командой. Каждый понимал, что не должно быть возражений, если старший по должности выбирает, кто полетит выполнять задачу или еще что-то. В воздухе – там вообще безоговорочное подчинение командам ведущего. Взаимоотношения у нас были хорошие.

– У вас было более чем достаточно сбитых самолетов для получения звания Героя Советского Союза, а почему Героя тогда не получили?

– На то, чтобы мне дали Героя, писали три раза. Последний, уже когда я уезжал в академию. Но как получалось. Только под Сталинградом написали, а меня сбили. Дальше, только написали, а меня перевели в командиры 111 – го полка. А я ведь не такой, чтобы спрашивать, как-то напоминать. Было так, что сидели как-то с Давидковым. И выяснилось, что я лучше всех вижу. После этого каждый раз, когда командир дивизии летит, берет ведомым меня. И командир корпуса Мачин тоже брал меня ведомым. Другой бы поговорил с ним, почему мне не дали Героя, но я же не из тех. Потом сидели, я прочитал директиву главкома, как оценивать и как представлять на Героев летчиков, в частности, истребителей. Для того чтобы получить Героя, нужно было сбить 12 истребителей или 10 бомбардировщиков. И вот, мы сидели, ужинали, разговорились. Спрашивают: «А у тебя сколько?» У меня тогда было 12 самолетов. У нас начальник штаба Харпало был. Его спрашивают: «Кузьмич, что же ты его не представляешь?» Он отвечает: «Я давно написал, послали, а дальше я не знаю что». На этом тогда разговор и кончился.

– В чем вы летали в годы войны?

– Регланов у нас тогда не было. Летали в комбинезонах или куртках. Я летал с орденами и удостоверением.

– Были случаи, что летчиков, которые выпрыгивали, расстреливали в воздухе?

– Да. Белоусова Сережу расстреляли. Как было дело? Я после Сталинграда немножко хромал, меня не особенно посылали. Серега перед вылетом говорит: «Саша, так не хочется лететь, душа не лежит». Взлетел. Как потом рассказывали, они встретили «Хейнкелей-111». Он одного подбил. Фашист загорелся. Сережа стал переходить, и его тоже бортовым огнем сбили. Он выпрыгнул, раскрыл парашют, но немецкие истребители сопровождения его в воздухе расстреляли.

А вот чтобы наши летчики расстреливали выпрыгнувших немцев, я не помню. Хотя и с нашими тоже по-разному было. Вот Сергея Горелова сколько раз сбивали. Он спасался на парашюте. Приходит, улыбается, садится и опять летает. Конечно, каждый переживает, когда его собьют. Одни после этого начинают увиливать, уходить от боя, другие, наоборот, только злее становятся. Я, после того как меня первый раз сбили, стал не то чтобы злее, но решительнее, более собранным и целеустремленным. Врага уже до конца лупишь. Остервенение появилось, если так можно сказать.

– Вы что-нибудь слышали о штрафных эскадрильях?

– Штрафных эскадрилий у нас не было. Они не везде создавались.

– Забирались ли лучшие летчики в специальные истребительные группы?

– Тоже не знаю. Мы как-то обособлены были. Почему? Наша дивизия была в резерве Верховного командования. Нас всегда посылали туда, где идут главные бои.

– Где был 111-й полк на Курской дуге, в северной полосе или южной?

– Наш полевой аэродром находился на южном фасе дуги. Воздушные бои были тяжелыми. Конечно, такого количества самолетов, как в начале войны, у немцев уже не было. Но летчики были очень высокой квалификации, и они на рожон не лезли. Если видят, что идет большая группа, то они где-нибудь подстерегут того, кто отстал, собьют и тут же уходят. Хотя случались и тяжелые бои. Но поскольку я еще не оправился от ранения, да и организация боевых действий отнимала много времени, то я летал не очень часто.

– Знали ли вы соединения и летчиков, против которых воевали?

– Нет, не знали. Это плохо, конечно, но тогда никакой информации у нас не было.

– Каким для вас был дальнейший ход войны?

– А дальше пошли на запад. Незадолго до взятия Киева мы дислоцировались на левом берегу Днепра. Стояла задача: сделать перспективную съемку трех сторон города. Знаешь, что это такое? Это когда фотоаппарат смонтирован сбоку фюзеляжа и для выполнения съемки требуется лететь фактически на бреющем полете. У меня ведомым тогда был Саша Чабров – хороший парень, москвич. И вот мы подлетели к Киеву. Пикируем с высоты 2000-3000, выводим самолеты из пике на 50 метров, и я включаю фотоаппарат. Тут по нас как начали работать зенитки, только щепки полетели, но не сбили. Я привез 3 или 4 пробоины, и Чабров столько же. Потом еще две стороны города отфотографировали, за что получили благодарность от штаба фронта.

– Свой последний боевой вылет Китаев делал в паре с вами. Расскажите, как его сбили?

– К лету 1944 года Китаев уже был Героем Советского Союза, имел более 30 сбитых, командовал 40-м ГИАП, в котором я был штурманом полка. Летом 1944-го он уехал в отпуск. В это время мой полк перебазировали в Сбарож на Западной Украине. Полевой аэродром Сбарож находился на возвышенности. Из отпуска он приехал прямо туда. Мы переночевали. Утром я его ввел в курс дела. Над аэродромом висела облачность, полетов не было. Я рассказал Китаеву, что рядом есть спиртовой завод. Говорит, поехали туда. Я сначала не соглашался, но он уговорил, мол, поедем, посмотрим. Приехали. Там нам по 100 грамм дали. Я пригубил и поставил. Говорю: «Не могу пить перед полетом». Он выпил. Приехали на командный пункт. Немножко облачность поднялась. «Полетим, – говорит он. – Надо доложить командиру дивизии, что я прибыл». Я говорю: «Николай, какая необходимость сейчас лететь? До штаба всего километров 15». А до линии фронта километров 20-25. «Нет, полетим, я ему доложу», – возражает Китаев. Взлетели. Несмотря на облачность, видимость отличная. Летим под облаками. Слева полевой аэродром, на котором сидит командир дивизии, справа линия фронта. Что-то горит, дым идет, упирается в облака. Китаев говорит: «Пойдем, покажешь мне линию фронта». Я соглашаюсь, разворачиваюсь. Я иду ведущим, он ведомым, прошлись по линии фронта. Он предлагает: «Давай штурманем». Я возражаю: «Какой смысл? 200 метров высота». – «Нет, пойдем». Думаю: «Твою мать, неразумно». Но поскольку он командир полка, Герой, еще скажет, что сдрейфил, решаю: «Черт с тобой, пойдем». Начинаем штурмовать. Очередь дал. Все в дыму, ничего не видно. Разворачиваемся. Из дыма вышли, я ему: «Коля, ты где?» Он говорит: «Я на первом развороте». Все ясно. Второй заход делаем, я первым, он за мной идет. «Коля, ты где?» – «Я на втором развороте». Все ясно. Третий заход. «Коля, ты как?» Молчок. Говорю: «Коля, где ты есть? Я тебя не вижу, отзовись!» Виражу над этим местом, но уже не стреляю. Крутился, крутился, не отвечает. Я лечу на аэродром, где должны были сесть. Спрашиваю: «Садился Китаев?» – «Нет». Лечу к себе на аэродром, спрашиваю: «Садился Китаев?» – «Нет». Я опять на линию фронта. Нигде его нет. У меня уже горючее на исходе. Сел.

Асы 40-го Гвардейского (слева направо): Иван Семенюк, Николай Китаев и Константин Новиков. Суммарный боевой счет этой троицы – 72 личных и 24 групповых воздушных победы

А Китаев тогда был знаменит на фронте, сам командующий воздушной армией Красовский его лично знал. И вот наутро к нам прилетает начальник политотдела. Сразу на меня: «О, ядрена мать, ты трус, ты его подставил, ты сдрейфил и бросил его». У меня от возмущения рука сама поднялась, и я ему съездил по морде. К нам подбежали, разняли, но он молодец, не пожаловался. Когда страсти улеглись, я ему рассказал, как все было. Он говорит: «Машину мне!» Берет техника самолета Китаева, еще нескольких человек и едет на передний край. Вернулись они под вечер, мы уже ужинали. Заходит в столовую, в комнату руководящего состава. Подходит ко мне: «Саша, ты меня извини! Как вы там хорошо штурмовали, вся пехота вам аплодирует. Мне сказали, что его сбили из танка, и он сел у противника».

После войны, я уже был на втором или третьем курсе академии, бывший командующий Второй воздушной армией, тогда начальник академии, Красовский собрал руководящий состав, всех ветеранов. Мы сидим, он делает доклад, и тут вдруг открывается дверь и заходит Китаев – в кирзовых сапогах, в порванных брюках, в помятой куртке. У всех глаза на лоб полезли. Все молчат. Я ему говорю: «Николай Трофимович, садись».

Потом, когда я уже в ГУКе работал, собрались заместитель командира дивизии, командир дивизии, и Китаев нам рассказал, что, когда штурмовали на третьем заходе, его сбили, он сел на живот. Его взяли в плен. Награды у него не отобрали. Немцы заставили его летать на «Фокке-Вульфе-190» на Западном фронте. Сделал он два вылета, но, по его словам, ни в кого не стрелял, в облака уходил, и все. Потом после войны он полгода проходил проверку. На летной работе его не восстановили, и получал он самую минимальную пенсию, как бывший в плену. Мне удалось ему помочь отвоевать пенсию 120 рублей, это тогда была самая большая пенсия.

Однажды бывший смершевец нашего полка, уже уволившийся в запас, заехал ко мне. Посидели, выпили, он мне рассказал, что, когда Китаев был в отпуске, его пригласили в органы и поставили задачу оказаться в плену у немцев, а оказавшись в плену, пойти на сотрудничество с немцами и сообщать, что делается в авиационных частях. Я не верю: «Не может быть, чтобы Герой Советского Союза дал себя сбить и садился на живот. Ведь при такой посадке очень маленький процент, что ты останешься жив». Но потом командир нашей дивизии мне подтвердил, что Китаев действительно получил такую задачу. А как еще у него могли сохраниться все ордена? И почему его, сотрудничавшего с немцами, так мало держали в лагерях?

– Вернемся к годам войны. Куда вас перевели после Окопа?

– После Окопа мы перелетели в Тирасполь, который между собой прозвали Тирасгрязь. Там повоевали. Потом пошли по польской границе. Чехословакия у нас осталась слева.

Когда началась Краковская операция, мы прикрывали наши войска. Мачин, командир корпуса, был на командном пункте на передовой. Прилетаю я с восьмеркой. Мачин связался со мной, говорит: «Задача вам сесть в Кракове». Я удивляюсь: «Как сесть? Мы же не готовы, не собрались». – «Ничего, – отвечает. – Все ваши вещи привезут потом». Ладно. Спрашиваю: «Кто там есть на аэродроме?» – «Передовая команда, связывайтесь с ней». Подлетели. По радио связались. Я спрашиваю: «Садиться можно?» – «Можно, садись».

Распускаю восьмерку, начинаю садиться. Только я сел, слышу один взрыв, второй, третий. Оказывается, немцы пронюхали, что мы садимся, и сделали минометный налет. Когда сели, то два самолета попали на воронки. Зарулили, сообщили о происшедшем командованию. Через 2 или 3 дня должны были привезти наши вещи. Ночевать пошли в костел, что стоял неподалеку. Принял нас ксендз очень хорошо. Накрыл для летчиков стол, поставил польской водки. Мы посидели, поговорили, выпили. На второй день он нас опять пригласил. Посидели, самогон кончился, показалось мало. Где взять? Он нам говорит: «Если будет машина, то я могу поехать на ликеро-водочный завод». Мы дали «полуторку». Ксендз сел и поехал с нашим товарищем. Привозят они целый ящик бутылок: вина, ликер. А я ликер попробовал, но пить не стал – противно. На следующий день мы улетели на свой аэродром, оставив два поврежденных самолета. Дня через 2-3 докладывают, что эти два самолета готовы. Мне говорят, мол, ты там все знаешь, лети, забирай их. Сели к вечеру, заходим в столовую, а там ходят официантки все заплаканные. Мы их спрашиваем, что такое? Оказалось, весь состав, по-моему, 16-го Гвардейского полка (видимо, имеется в виду случай с 91-м ГвИАП. – Прим. А. Драбкина) отравился метиловым спиртом, который они взяли с того же завода.

В Берлинской операции я уже не участвовал. Тогда мне в третий раз приказали ехать в академию. Я до этого все отказывался. Но тут приехали и сказали: «Что ты все бунтуешь? Собирайся и завтра на Ли-2 улетай!» Я улетел.

– Были ли летчики суеверны?

– Некоторые были. Например, не брились с утра, но я был не суеверный, хотя и брился с вечера, просто мне так было удобнее. К примеру, многие боялись 13-го числа. Я сам не верил и говорил: «Бросьте вы ерундой заниматься!» Наоборот, если кто отказывался 13-го числа лететь, я соглашался. И, как правило, в этот день все проходило отлично. У нас был помощник командира полка, Кацин, тот летал с собачкой Тузиком. Злая собака. Боже упаси дотронуться до планшета, который оставил сам Кацин.

– Как строился боевой день?

– По-разному было. Скажем, когда мы сидели на Тростянском озере, деревня, где мы жили, была в трех километрах от аэродрома. Снегопад тогда был такой, что никакая машина не проедет. Ходили пешком в летном обмундировании. Обычно на аэродром приходили с рассветом. Соответственно за час-полтора до рассвета мы вставали, умывались. Кофейку попили и пошли на аэродром.

На аэродроме мы подходили каждый к своему самолету, убеждались, что они готовы. После этого собирались в землянке и ждали команды на вылет.

Пока ждали, мы, как правило, изучали какие-нибудь документы, а если длительно не летаем, то могли прослушать какую-нибудь лекцию по технике, по тактике. В последние годы войны все особенно понимали, что надо обучать летчиков. А то, к примеру, как в бою определить дистанцию, с которой можно стрелять? У меня уже был опыт, я передавал его молодым. Объяснял, что, когда ты видишь номер, то это будет примерно метров 300-400 до самолета. А стрелять нужно метров с 20-50, когда заклепки видишь.

Конечно, сидя в землянке, мы частенько и просто разговоры вели. И анекдоты рассказывали. В карты нам тогда запрещали играть, считалось, что это буржуазная привычка. Зато мы играли в домино или шахматы.