Читать книгу Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая - Артур Аршакуни - Страница 18

Фархад ошибся – Саффания окажется не в трех переходах, а в семи, хотя последние дни Исмаил будет понукать коня, не таясь от погони. Последние дни сольются в сознании Иллели в одну бесконечную круговерть лошадиных копыт, песка и неба. И еще удивленных глаз Дажда. Последние дни Исмаилу придется делить глотки воды между Иллели, младенцем и конем, а самому переворачивать до восхода солнца камни, вылизывая запотевшие, остывшие за ночь трещины. И когда, преодолев очередной бархан, они увидят уходящий в дымку морской залив, глиняные постройки и почувствуют запах дыма, Иллели заплачет, и Исмаил заплачет тоже, не стыдясь своих слез, и даже конь всхрапнет, словно пытаясь заржать, но потом только задышит часто-часто, словно заблудившийся ребенок, наконец-то найденный матерью.

Саффания!

И Исмаил встанет на колени перед Иллели, благодаря ее за спасение, возьмет на руки Дажда, укрывая плечами от солнца и ласково ему улыбаясь и бормоча слова утешения неуклюжим языком мужчины, впервые открывшего свое сердце младенцу, поцелует коня, отдав ему последний глоток из фляги, а потом они медленно пойдут с бархана вниз, вбирая глазами всю открывающуюся им картину.

Саффания!

Они пройдут по главной – и единственной улочке Саффании – к рынку, прямо напротив бухты с одиноким кораблем. Рынок – скромный, народу немного, но рынок – везде рынок, а им, отвыкшим за время, проведенное в пустыне, от людей, он и вовсе покажется чудесным зрелищем: бродящий факих с грустно обнявшей его обезьянкой, прыгающая вверх-вниз гортанная чужеземная речь, связанные попарно за лапы куры, молчаливый задумчивый ослик, мерно прядающий ушами, наполненная таинственным светом заходящего солнца чеканка, наполненная теплотой женской плоти слоновая кость, ковры, с царственной небрежностью сброшенные под ноги покупателям…

Чем малолюднее рынок, тем большее внимание привлекают новые люди. Так уж устроен человек: любопытство – ежедневный хлеб для его чувств, а человек насыщается, чтобы снова проголодаться, и потому, наверное, весь рынок превратится в один изучающий взгляд, сопровождающий смуглого горбоносого мужчину в изодранной абе, ведущего в поводу коня с ввалившимися боками, и светловолосую женщину рядом с ним в потрепанной накидке и младенцем на руках. Мальчишка-водонос остановится в двух шагах от них, в одной набедренной повязке, тонкий, как прут, с запотевшим кувшином на плече, и они сразу почувствуют, как вид этого огрузлого кувшина с матовыми боками сводит их с ума и не дает покоя. Исмаил кинется к одному торговцу, другому, снимая с себя абу, но окаменеет и посереет лицом, услышав вежливый отказ одного и невежливый смех другого, посмотрит на Иллели, Дажда, коня и возьмется за кинжал. Иллели ахнет испуганно, но Исмаил отдаст его торговцу под удивленное цоканье и возгласы окружающих зевак, получит горсть монет разного возраста и судьбы, заберет их не считая и кинет одну обрадованному мальчишке. И Иллели прильнет дрожащими губами к холодному кувшину, удерживая себя от слез, потому что слезы уносят с собой драгоценную влагу.

Когда я увидела Саффанию, мальчик мой, оказывается, это было неполное счастье. И только теперь оно полное.

И лишь после того, как они утолят жажду, на них обрушится лавина запахов: жареного на угольях барашка, горячих лепешек, пряной зелени, острого козьего сыра, ломких ноздреватых сотов и истекающих соком фиников. Исмаил быстро найдет наименее людный угол рынка, устроит Иллели с Даждом в тени торговой палатки, привяжет рядом коня и обежит съестные ряды, так же не глядя бросая в пухлые, но вместительные ладони мгновенно исчезающие монеты. И вскоре они усядутся на разостланную абу Исмаила и примутся за еду, и даже конь сунет довольную морду в мешок с зерном. А когда настанет очередь арбуза, громадного, как колесо арбы, который Исмаил разобьет кулаком и начнет отламывать от него хрусткие алые куски, Иллели только вздохнет, не находя слов.

Счастье?

Мальчик мой, я ошибалась, только теперь оно полное.

– Хватит, Исмаил, а то я лопну, – засмеется она, но примет из его рук еще один отягощенный сладостью кусок.

– Ешь! – шутливо-строго крикнет ей Исмаил и нацелит свой ястребиный нос на громадный кусок, поднесенный ко рту. И это вызовет безотчетный смех Иллели, осоловевшей от забытого ощущения сытости и покоя, а Исмаил будет хрустеть арбузом и только страшно вращать глазами, усиливая ее смех и – умиротворение.

Ибо свиток жизни, который медленно разматывается перед тобой, сразу по прочтении за тобою немедленно сматывается, так что написанного уже не прочитать, а только горестно вздохнуть: а было ли оно?

Особенно если написанное хочется забыть и думать, что оно – не про тебя, а совсем про другую жизнь, а твоя жизнь – впереди, она только начинается, и начинается вот так: легко и счастливо.

– Вкусно? – вернет ее в настоящее Исмаил.

– Да, – вздохнет Иллели, – я таких и не ела. Давно, – быстро поправится она, и Исмаил ничего не скажет в ответ, только вертикальная складка прорежет его лоб, какой Иллели до этого не замечала. А потом улыбнется и тряхнет кудрявой головой:

– Разве это арбуз? Вот я помню, в детстве…

И замолчит, осекшись на полуслове.

– Что, Исмаил? Что в детстве?

– Так… Ничего.

– Расскажи, прошу тебя.

– Странно, – усмехнется Исмаил, – никому я о таких вещах не рассказывал, а тебе вдруг решился.

Иллели кивнет, тихо склоняясь над довольно засопевшим Даждом, нашедшим ее грудь, и приготовится слушать.