Читать книгу Ленинский проспект - Артур Доля - Страница 11

Утро. Молодой человек звонит на ресепшен:

– Вы бы не могли в восемнадцатом номере простыни сменить?

– Позавчера только меняли!

– Видите ли… мне тут ночью кое-что приснилось… как бы это сказать… если можно, лучше сменить.

– У нас не пятизвездочный отель!

Юноша слышит короткие гудки, чертыхается, идет в душевую. Через минуту выскакивает, как ошпаренный, и снова на ресепшен звонить:

– В восемнадцатом номере нет холодной воды!

– Знаем.

– Простите, но…

– Пи… пи… пи… – те же короткие гудки.

Мораль: надо больше работать, а не маяться дурью, выделяя поллюции, двигаться от звезды к звезде, по нарастающей. В пяти звездах каждый день меняют. Посмотрите на младшего лейтенанта Шпака!

Смотришь на младшего лейтенанта Шпака, как он движется по нарастающей, и понимаешь – никогда ему не проживать в пяти звездах: максимум три, – на все ДНК.

– Каждую неделю с понедельника по пятницу в 19.00 на 1-м канале новый сериал: ДНК. Не пропустите! Это касается каждого!

Посвященные, скрываясь под зеленым листочком, в тени, ссылаясь на древние тексты, на тайное знание (древние тексты изданы массовыми тиражами; в последние годы их несложно найти на любом книжном развале), ссылаясь на древние тексты и неустанные наблюдения над собой, вычислили: человек – биоробот.

– Ну, ебтеть! Америку открыли!

– Америку!

И теперь программируют себе подобных по полной программе, только шерсть клочьями летит. Главное, научить людей считать до пяти – считают они, – рай – это пятизвездочный ад. И ставить, где нужно, крестик.

По поводу крестика замечу особо – здесь можно проявить индивидуальность: узоры, крючки, загогулины; плавные изгибы, жесткие линии; одним росчерком пера, словно отмахиваясь, или медленно, высунув язычок, медленно-медленно и вдруг… какой-нибудь завиточек в конце. Угол наклона скажет о личности больше, чем профессия, пол, возраст, национальность, место проживания биоробота. У † каждого ┼ свой ╬ крест ‡. Индивидуум может поставить на себе крест. Любой. Он все может, на то он и индивидуум. Для этого объекту необходимо:

1) чтобы размер креста не противоречил заданному программой объему;

2) место креста должно совпадать с местом, указанным на общем плане.

Вполне вероятно, что от индивидуума требуется поставить крест не на себе, а на других, что, впрочем, одно и то же, но есть вероятность возникновения путаницы: 0,1234 %.

Просматривая, от нечего делать, гроссбухи бухгалтерских отчетов, где за каждым ФИО небольшая группа цифр (1956–2000; 1949–2001 и т. д.), скользя равнодушным взглядом по длинному ряду крестов, можно, вообще, не заметить между ними никакой разницы. А можно:

Всю вереницу душ обозреть и в лица вглядеться.

Тем временем младший лейтенант Шпак направлялся с инспекцией к следующей торговой точке. Старший сержант, с двумя пакетами, полными фруктов – яблоки, груши, бананы, персики, вишня, – следовал за младшим лейтенантом, как примерный муж за капризной женой: «Масик! мы забыли киви!» – «Я мигом, дорогая!»

Чтобы не подавить вишню, ее положили сверху.

– Что ты за мной плетешься? – вполоборота бросает Шпак старшему сержанту. – Отнеси в машину!

– У него еще киви есть, – озабоченно отвечает старший сержант.

– Как хочешь.

– Я мигом! – радуется старший сержант.

Дорогая! Ты забыл «дорогая!» – хочется подсказать сержанту, чтобы все было сыграно как по нотам, чтобы душа запела (она всегда поет на стыке двух реальностей), но молчу. Нет в моем молчании ни упрека, ни сострадания. Младший лейтенант Шпак, словно почуяв подвох, озирается по сторонам.

Все слышат, как я молчу!

Почудилось! какая, нах, облава? что я, нах, ради себя рискую? меня бы предупредили. – Отсканировав пространство, решает младший лейтенант. – А если нет? подстава? если меня ведут? если им, нах, понадобились козлы отпущения? – Снова озирается. – Козлы!

Нервная работа.

После дежурства пошлет старшего сержанта за водкой. Накатят грамм по двести пятьдесят в изоляторе временного содержания, подальше от глаз майора (На работе ни-ни!) – занюхают киви, и по домам. По дороге зайдут в бар, добавят по сто пятьдесят, споют что-нибудь для души, «Чунга-чангу» под караоке, и по домам; главное, вишню не подавить. Впрочем, вишню придется отдать, на вареники, – у майора украинские корни.

напевает про себя младший лейтенант, чтобы расслабиться, не думать о возможной засаде, о задержании с поличным, об изоляторе временного содержания, где уже никто не нальет.

Стоит Шпаку запеть, как он всегда оказывается на стыке двух реальностей: синее море, желтое солнце, зеленая пальма, черный мальчик, белый пароход. Мультфильм. Пять звезд. Почти Анталия. И нет перед ним старушки, торгующей сигаретами с лотка, и не берет он с лотка две пачки «Парламента», забывая расплатиться, и не похож он в этот момент на внука, отнимающего пенсию у родной бабки, чтобы наглотаться колес в подъезде, сидя (на бетонной ступеньке) поехать. Только синее море, желтое солнце, зеленая пальма, черный мальчик, белый пароход. Только две пачки «Парламента» в правом боковом кармане.

Чунга-чанга… я слышу, как он поет. Рот закрыт, но язык проговаривает каждое слово, слог, букву. Язык в непрерывном движении, словно там, в пустоте, в голове живет мелодия, а язык, как самописец, фиксирует ее колебания. Если уподобить мелодию сердцу, то язык – кардиограмма. Спрашивается, сможет младший лейтенант петь, если ему вырвать язык? Вслух – нет, а про себя? Если не сможет, значит, мысль о возможной засаде сведет офицера с ума. А у него табельное оружие, а кругом миряне, и каждый может оказаться переодетым сотрудником РУБОПа. И что тогда? А вдруг Шпак не захочет сдаваться живым? Нет, не стоит лишать человека языка, даже в мыслях. Кто знает, как отреагирует на это пустота, та, что сразу за глазами, в голове. Масон, достигнув вершины пирамиды, там, где сияет око Уджат (глаз Гора), взойдя на девяносто девятую ступень посвящения, не может отказаться от мыслей, тем более от слов. А уж младшему лейтенанту Шпаку сам бог судил караоке, где: синее море, желтое солнце, пачка «Парламента», зеленая пальма, черный мальчик, вторая пачка «Парламента», белый пароход. И крупным шрифтом набраны титры внизу: Чунга-чанга синий небосвод… «Ч» – кончик языка прижимается к альвеолам, средняя спинка одновременно поднимается к твердому нёбу, полная смычка образуется лишь на мгновенье, а затем переходит в плоскую щель, через которую с шумом трения проходит воздух, уголки губ слегка растянуты, зубы нейтральны, произношение без участия голосовых связок; «у» – язык оттянут назад, задняя спинка языка поднята к мягкому нёбу, губы напряжены, сильно округлены, выдвинуты вперед, зубы нейтральны, произношение долгое, не напряженное; «н» – задняя спинка языка образует плотную смычку с опущенным мягким нёбом, кончик языка опущен и находится у нижних зубов, губы нейтральны, зубы слегка разведены, струя воздуха проходит через носовую полость; «г» – кончик языка немного отходит от нижних зубов, спинка языка горкой касается нёба, под напором выдыхаемого воздуха спинка языка отрывается от нёба, голосовые связки работают, горло дрожит; «а» – язык отодвинут назад и немного к низу, задняя спинка слегка приподнята, расстояние между задней спинкой языка и мягким нёбом широкое, кончик языка отодвинут от нижних зубов, губы нейтральны, зубы разведены на 1,5 толщины языка, произношение напряженное.

– И все-таки я его люблю. – Крупным планом фотогеничное откровенное женское лицо, от одного взгляда на которое сразу встает; слезы в глазах. – Он же, – голос задрожал, – как ребенок. Может, поэтому и пьет. Ему на работе ходу не дают. Это он только с виду такой… а на самом деле… ему нельзя пить!

– Сразу дуреет, – подтверждает вторая актриса, олицетворяющая здоровое женское начало, – я бы и дня с таким не жила. – Разливает беленькую по маленькой. – В постели-то как?

Пауза.

– Он очень нежное, ранимое существо.

– Понятно… – Поднимает рюмку. – Дура ты!

– Сама знаю.

Хрустальный звон.

Вторая актриса ставит пустую рюмку на стол, поморщившись:

– С наручниками не пробовали?

– Нет.

– Может, поможет. – Смотрит на первую актрису: – Не грей водку!

Первая актриса пьет. Вторая наблюдает за ней, мрачнеет:

– Застрелит он тебя когда-нибудь.

Сцена из телесериала: «Московский МУР. Будни и праздники».

– Опять ты смотришь эту муру! – Шпак, тяжело дыша, после нелегкого трудового дня, после четырехсот грамм выпитого, пошатывается в проеме двери. – Я тут тебе фрукты принес… киви всякие…

Пауза.

– Выключи нах!

– Застрелит он тебя когда-нибудь, – доносится из динамиков телевизора.

Крупным планом фотогеничное откровенное женское лицо, слезы в глазах. Жена молчит.

Младший лейтенант Шпак останавливается возле очередной торговой точки.

Не интересно.

Переключаю канал – отворачиваюсь.

Упершись взглядом в розовую детскую попку, рекламирующую подгузники, уставившись в баннер: пять метров длины, три высоты – физически ощущаю на себе чей-то взгляд; на себе и на рекламе подгузников.

Озираюсь по сторонам… почудилось.

Если ты наблюдаешь за кем-то, естественно допустить, что кто-то наблюдает за тобой; видит что видишь ты.

Снова озираюсь.

– Кому ты нужен? – говорю себе. – С чего ты взял, что тебя ведут?

Нетвердой походкой, напрягая лицо в поисках улыбки, мимикой напоминая Бенито Муссолини, – на меня нацелился, с моей помощью перемещался в пространстве, ко мне приближался пешеход.

Чтобы так играть в жопу пьяного, из последних сил держаться на ногах в надежде добавить, а потом снова держаться, – нужно пройти большой кастинг или быть в жопу пьяным. Реалити-шоу заполоняют собой эфир.

– Серега! – Нетрезвый пешеход оставил на лице то, что он посчитал улыбкой, и, выжидая, замер.

– Я не Серега.

Мужик пригорюнился. Погоревав для приличия секунд пять, потеряв равновесие и восстановив его, задумчиво посмотрел на меня:

– Дай три рубля!

Поскольку он не угадал с именем, ни о каких трех рублях не могло быть и речи. Сергей мне совершенно не подходит. Игорь или Андрей – куда ни шло, хотя, в сущности, бред. Но Сергей! В моем окружении вообще ни одного Сергея, за исключением троюродного брата, чьи вещи я донашивал в детстве. В последний раз мы разговаривали с ним по душам семь лет назад, брат собирался жениться и объяснял мне, что: я, он, его беременная невеста, моя беременная невеста, если таковая у меня когда-нибудь будет, – являемся персонажами. Что существует автор, сочиняющий нас, и этот автор, скорее всего, сам персонаж, сочиненный другим автором, являющимся в свою очередь чьим-то персонажем. Что все мы персонажи и авторы одновременно: «Лев Толстой такой же персонаж, как и Анна Каренина», – и у него горели глаза. Видимо, он хотел, чтобы я всю жизнь за ним что-то донашивал. Но к двадцати годам я устал от секонд-хенда. А тут:

– Серега!

Мужик все правильно понял. Кивнул чему-то, маленькими шажками, бочком, обошел препятствие и, вздернув голову, направился к другому объекту.

– Серега! – раздалось за спиной.

Простые человеческие взаимоотношения, – подумает зритель, сосредоточенно пережевывая кисло-сладкую красную ягоду, богатую витамином С. – Канал для тех, кто устал от боевиков и прочей развесистой клюквы:

– Расставил ноги! шире! шире!!

– O-о! Mein Got!

– Да!.. Да!.. Да!..

– Das ist fantasтиш!

– Пук – пук…

Пук – пук, – вздыхаю, подыгрывая сосредоточенному зрителю. – Все пук – пук.

Без зрителя актер существо неприкаянное. Воробью, вспорхнувшему из-под ноги, рыжей суке Марусе, ловящей сосиску на лету, сосиске, младшему лейтенанту Шпаку, гарцующему перед торговыми точками, – всем нужен зритель; но лучше бы его не было. Начинаешь заигрывать перед ним и заигрываешься. Все, что делал для себя, делаешь ради него, словно он – мерило, словно он – есть ты. Ты вглядываешься в себя: Эк я гарцую! Эк я лечу! Эк я ловлю на лету! Как ухожу из-под ног, успев разглядеть рифленый рисунок подошвы!

Вглядываешься в него: Эк я гарцую! Эк я лечу! Эк я… Стоит вглядеться – нет ни тебя, ни его, а только игра пространства и света.

И ты свидетельствуешь против себя:

– Есть только игра пространства и света.

Клянешься говорить правду и только правду. Вглядываешься с новой силой, чтоб не солгать… но ничего не видишь. Говоришь правду:

– Пук – пук.

Уходишь посрамленный.

– Высокочтимый суд! Позвольте пригласить в зал заседаний свидетеля?

– Пусть войдет.

– Пригласите свидетеля.

Пауза.

– Где этот сраный свидетель?!

Никто не войдет. Все происходит в режиме реального времени. Свидетель ушел, посрамленный. Я уже все сказал.

Задираю голову вверх.

Солнце снабжает организм витамином D. Солнцем можно любоваться бесконечно. У этого канала нулевой рейтинг.

Слезы текут по щекам моим.

– Мама! А почему дядя плачет?

– От счастья, радость моя, от счастья! – отвечаю рекламе подгузников. – Подгузники это вещь! Мне бы в детстве… как бы я ножками сучил!.. Нет-нет, а порой находит – до сих пор ощущаю себя спеленатым.

Розовая попка улыбается. Пребывая в сухом и чистом пространстве подгузников, невозможно зарыдать. В первом классе, в ноябре месяце, на торжественной линейке, посвященной очередной годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, в актовом зале, когда нас принимали в октябрята, я точно так улыбался. Сохранилась фотография, на которой мне цепляют красную звездочку с портретом Ленина, сохранились первые стихи:

За эти две строчки Софья Андреевна носила меня на руках – она была сторонником актуальной поэзии с ярко выраженной гражданской позицией. И у нее в каждом классе имелись любимчики. В третьем классе, когда у меня начался жгучий любовный роман, Софья Андреевна меня разлюбила.

Конечно, Ритка не стояла у стены. Тема одиночества, навеянная дворовой поэтикой, городским романсом, сонетами Петрарки, заставляла меня преображать реальность. Реальность – любимая носилась на переменках как угорелая – казалась кощунственной, если ее впускать в стихи; хотя против самой реальности я ничего не имел; наверное, просто не знал, как ее зарифмовать. Проблемы с реальностью возникают в период полового созревания (время инициации в традиционных культурах): после этого любая реальность – выдуманная (инициации не спасают).

Адам словно впервые увидел Еву, и у него встал. Надкусанное яблоко выпало из рук.

Перед моим мысленным взором проходила длинная вереница людей. Она возникла не сейчас – до Адама; по-видимому, в тот миг, когда передо мной мелькали Риткины косички, но, покуда яблоко не выпало из рук, находилась на периферии внимания. Я видел всех, кого когда-либо встречал на своем пути, тысячи лиц, у меня патологически цепкая зрительная память, как репейник. Люди все шли и шли. Некоторых из них я встречал впервые. Так бывает: закрываешь глаза, вглядываешься в пустоту, и вдруг появляется незнакомый человек, смотрит в лицо, улыбается, или равнодушно; всегда без слов. Память здесь ни при чем – при свете дня я его ни разу не видел. Мы смотрим друг на друга порой довольно долго, а потом… никогда не могу четко зафиксировать момент встречи и расставания; словно мы существуем в разных потоках.

В середине девяностых, в разгар перестройки, когда бесы полезли из всех щелей – типичный симптом белой горячки (ясно, что они были всегда, но вели себя более достойно; не так откровенно), – когда от депутатов, от вице-премьеров, премьеров, от новых бронзовых колоколов, подаренных церкви братвой, начинало звенеть в ушах, рябить в глазах, а там, где сердце, мутить, – я закрылся в комнате, задернул шторы и уставился в стену. Два раза в неделю выходил за молоком и хлебом. Наверное, это были прекрасные дни. Тогда я еще не знал, что стена исчезнет: разрастется, станет всем, а потом исчезнет (обычный, если интересоваться вопросами психологии, трюк). Так вот, за несколько дней до паденья стены, находясь между явью и сном, ближе к полуночи, когда эфир становится чище; в свободном эфире… Я просто не успел испугаться, все произошло слишком стремительно.

Агрессивный, с кошачьей раскраской, возникший из ниоткуда, с лету пытавшийся взять на испуг (бойся, бой!), всем своим видом показывая, что пришел пиздец; надвигавшийся…

Ты ничего не сможешь мне сделать! – неожиданно для самого себя подумал я и, почувствовав небольшую заминку с его стороны, бросился в контрнаступление:

Что же, кошачьи глаза, коготки выпускаешь?

Вместе не пить и детей не крестить.

Повстречались?

Мною помыслить о мне? – Атаковал пятистопным дактилем, в последней строчке оборванным на третьей стопе, для усиления энергии наступления.

До сих пор удивляюсь, как я не испугался.

Все зависит от первой встречи, – вспоминаю ряженого, – после этого никто из них не корчил рожи, не пытался меня сокрушить. Но и дружбы меж нас не водилось; не могло быть. Впрочем, ряженый покидал меня весьма раздраженным (значит, дружба возможна?) или делал вид. Здесь я могу строить догадки, но кому они на фиг нужны? «Мною помыслить о мне» – мысль верная, но уводящая в сторону. Если что-то и утверждать… Ничего не хочу утверждать. Оставшись один, помню, проверил пульс – нормальный. Потом умножил 25´12, с математикой у меня проблемы, надо подумать, прежде чем выдать ответ: 25´12 = 300. Принял упор лежа, несколько раз отжался, проверил пульс – учащенный, все нормально. Подошел к окну: сияющий проспект и слабоосвещенный переулок, стая собак да бригада проституток, редкий, боязливый пешеход. Понаблюдал, как двигаются, перелаиваются друг с другом, хохочут, реагируют на марку подъехавшей машины, вертят хвостами, показывая себя. Успокоился – нет, не галлюцинация, – привычное течение жизни, никаких подводных камней. Похоже, можно поздравить себя с новым приобретением – провел кабельное телевидение – если переводить все на культурно-развлекательные рельсы.

В середине девяностых на каждом подъезде висели рекламные листочки, оповещавшие: «В вашем доме появилось кабельное телевидение. Желающие подключиться…» – дальше номер телефона и сумма, во сколько кабельное удовольствие будет обходиться в месяц.

Я открыл глаза – мимо проходили люди. Ничего не изменилось, разве что появилось множество мелких деталей, призванных создавать объем: раздавленный пластиковый стаканчик, загорелые бритые ноги, пряжка блеснула на солнце, «Срочно сниму комнату», мое отраженье в стекле, рядом с объявлением, несвежий воротничок. Ничего не изменилось, разве что освещение.