Читать книгу Ленинский проспект - Артур Доля - Страница 3

Безумно косноязычно…

Я огляделся. Поток огибает меня словно камень: никто не заденет словом или плечом; сумкой, груженной колбасой, макаронами, хлебом; взглядом, тяжелым как сумка с колбасой, с макаронами, с хлебом; никто не накормит колбасой, макаронами, хлебом! – не отодвинет, застрявшего в этих дверях, уставшей рукой.

– Послушайте!.. – Некто с брюшком и залысиной шарахнулся в сторону; по-моему, женщина лет сорока пяти… нет, не уверен. – Постойте!..

Никогда не умел объясниться в любви – тут же, вместо округлых форм возникали углы, – мгновенно (после первой крови) сдавался.

– Постойте!.. – Мужчина, споткнувшись на входе, ускорил шаги.

– Вы не подскажете? – Нет, никто не подскажет. Она не подскажет!

– … ы-ы-ы… не подскажете… ы-ы-ы?!.

А без любви – пожалуйста: сочные груди, круглая задница, – все хорошо без любви. Зубы – кораллы, глаза – аметисты, кожа как бархат, волосы шелку подобны, – когда без любви.

А без любви… круглая задница ты!

– Стыдно тебе, стоит тут, меня заслоняет, – старушка бормочет под нос, – дал-то всего три рубля. Бога побойся.

– Пять.

Раба Божья быстро и часто моргает. Такое бывает: что-то себе бубнишь и вдруг отвечают.

– Все хорошо, баба Валя.

Старушка перестала моргать.

– Стой здесь, не уходи.

– Сыночек, даже на хлеб не хватит!

– Договорились?

Старушка согласно кивает:

– Ей-богу, не хватит! – Крестится. – Вот тебе крест!

– Не уходи, я мигом.

Молочный, мясной, хлебный, кондитерский, следом винный, – я проскочил с разбега отдел и вернулся назад.

Лучше всего в хлебном: румяные детские щеки, все эти булочки-булки. Хуже всего в мясном.

В кондитерском было нудно, не то чтобы людно – долго. Продавщица в красном берете, с глазами, как мармелад, очередь из ничего создавала. Я, удлинив на человека хвост, приготовился ждать. Двести «Мечты», двести «Гусиных лапок», двести «Москвички»… что еще надо взять?

– Нельзя ли чуть-чуть живее?..

Двести «Мечты», двести «Гусиных лапок», двести «Москвички»… двести «Му-му»… Стоим, будто время в аду! Двести «Му-му»… Я посмотрел в окно: небо серо как кассовый аппарат. Ну?! пробивайнетомипробивай быстрее! выдай свой (еле сдержался какой) чек!

– Молодой человек, не хамите!

У-у-у-у-у-у-у!!!

Очередь зашевелились, словно сейчас, на глазах ценники изменили, добавив четыре нуля. Взрослые, озираясь, незаметно жались друг к другу, заплакали малые дети в количестве двух человек.

У-у-у-у-у-у-у!!! – что-то внутри завыло.

Баба Валя меня не дождалась. Никто не христарадничал перед входом. Между урной и дверями образовалась пустота, значит, дело не в конкурентах. Может, по нужде отошла? Решил подождать. Чтобы никому не мешать, занял ее место. Сунул руку в бумажный пакет, вытащил карамельку, оказалась «Мечта». Зажал конфету в руке. «Мечта» не таяла. С легкой кислинкой, – вспомнил вкус карамели, – на любителя.

– Такой молодой, а туда же! Иди на завод, работай! – возмутился пенсионер протянутой руке. – Куда мы только катимся? – И, плюнув себе под ноги, довольно бодрой походкой прошел в гастроном.

Она говорила о хлебе, – вспомнил недавний разговор. Может, внутрь зашла? Я вернулся в магазин, проверил всех, до человека – бабы Вали не было; встретил пенсионера в винном отделе, тот смутился, сделал вид, что со мной незнаком. Я отвернулся. В прошлый четверг Он был лет на двадцать моложе, с еле заметной проседью, с дерматиновым портфелем на двух замках. Мы летели в черном туннеле, слегка покачиваясь вместе с вагоном, в одном направлении, от «Парка культуры» до «Сокольников». Я развернулся, – вспомни битком набитый вагон. Тебе никто не уступил места, Тебя не замечали. Не говори, что Тебя не было. Ты стоял молчаливым укором, Ты молчал, словно памятник!

Только не надо плевать Себе под ноги, это за гранью моих представлений.

Впрочем, каждый раз Ты будешь прикидываться кем-то другим, действовать по ситуации.

А если я ошибаюсь: всякий раз Ты будешь кто-то другой.

Вернувшись на улицу, я занял бабы Валино место. Рядом со мной, словно игрушечные, прыгали воробьи. Где ее носит! Пересекаться в очередной раз с пенсионером не хотелось. Может, по большой нужде отошла? Я разжал кулак – «Мечта» не таяла. Развернул фантик: «Цыпа, цыпа, цыпа…» – кинул «Мечту» воробьям, те не клюнули на мечту. Достал «Москвичку», – не клюнули на москвичку. Поганые настали времена, некого конфетами угостить. Подумают или маньяк или террорист: не изнасилует, так отравит…

Бросив пакет с конфетами в урну, я зашагал по улице. Елы-палы, целый килограмм! На углу дома остановился: надо было Серафиму отдать, тот ничего не боится. Вернулся назад, огляделся. Баба Валя не появилась. Урна, конечно, загажена, но не так чтобы очень. Выждав удобный момент, быстро засунул руку… Пакет почти не испачкался.

Пенсионер с бутылкой водки застыл в дверях. Я смутился, чуть не бросил пакет назад, но сдержался – выйдет еще глупее, – сделал вид, что мы со стариком незнакомы. Пенсионер плюнул себе под ноги и, довольно бодрой походкой, зашагал прочь. Метров через двадцать обернулся и снова плюнул, успокоенный тем, что я слежу за ним.

– Старый болван!

Пакет действительно почти не испачкался, только в одном месте образовалось жирное пятно, и появился слабо уловимый запах селедки. Пятно не стиралось.

– Твоя Эльвира обожает конфеты, я-то знаю, постоянно фантиками шуршит. Только не говори, что от меня, – уговаривал незримого Серафима принять пакет. – Восточные женщины душу продадут за сладости: халва, хурма, пахлава. У них даже мечети как торты «Безе», с минаретами по углам из белого шоколада. Взгляни на арабскую вязь – словно кремом написано.

Я поплевал на пятно. Пятно не стиралось.

– В процессе долгого исторического развития, напрямую связанного с проблемами миграции народонаселения, они утратили паранджу. Слияние Востока и Запада сулит человечеству необычайный прогресс, у вас будет очаровательный ребенок, возможно, девочка. – Я натирал масляное пятно, словно волшебную лампу Аладдина. – И все-таки, лучше бы она ее не снимала. Тебе не кажется? – Серафим промолчал. – Есть в этом какой-то грех.

На слове «грех» я успокоился. Довольно симпатичное пятно, – оценил пятно на расстоянии вытянутой руки. Все пакеты как пакеты, а этот… можно сказать, дизайнерская работа. Она тебя еще в щечку поцелует. Я поморщился, приблизив ладонь к носу: пальцы воняли селедкой. Оставалось придумать способ доставки, чтобы без подозрений. Вариантов возникло несколько.

Звонок в дверь. Джана, открой! Через минуту второй звонок. Ты слышишь? Через минуту третий. Кто там? – Серафим, в отличие от жены, открывает не спрашивая…

Звонок в дверь. Джана, открой! Через минуту второй звонок. Дверь распахивается. Привет. Привет. Эльвира с кухни: кто там? Серафим, через плечо: сосед. Сосед: я вот тут конфеты купил. Небольшая пауза. Соли не будет?.. Ходил в магазин за солью и забыл…

Третий вариант. Жду на лестничной клетке… Несерьезно.

Четвертый. Сижу на лавочке перед подъездом… Отпадает.

Если бы мы вместе застряли в лифте!..

Остановился на шестом варианте: на детской площадке. Дети после обеда видят дневные сны (счастливое время), потом их, правда, расспрашивают: Тебе что-нибудь снилось? Дя! Собачка? Дя! Ты с ней играл? Дя! А как звали твою собачку? Бабака. Собака? Дя!

Между песочницей и кустами сирени деревянная скамья с железной спинкой и подлокотниками. Если сесть боком: подъезд как на ладони. Лучшего места для наблюдения не придумать. Чуть в стороне железные качели. Скрип качелей сводит меня с ума. Маленькие садисты становятся в очередь, чтобы испытать чувство полета. Каждое утро я планирую спилить их ближайшей ночью. Однажды не выдержу, и наряд милиции застукает меня во втором часу ночи с лобзиком в руке. Младший лейтенант Шпак из Золушки превратится в принцессу, в старшего лейтенанта. Каждую весну площадку красят масляной краской, и каждый раз в какой-то тыквенный цвет.

Я обогнул кусты. На детской площадке целовались влюбленные. Было в их поцелуях легкое остервенение, идущее от возраста – ему под шестьдесят, ей за сорок, – последний, отчаянный демарш. Она сжимала свои коленки на излете сексуальной жизни, на самом краю бездны; он терзал ее губы губами и ничего не мог сделать; его рука была прижата ее рукой. Дурная пародия на пятнадцатилетних. Я прочистил горло, как можно громче, прочистил, что было сил: Кху-кгу! Кху-кгу! – на трубный глас никто не отозвался. Просто принц и принцесса в волшебном саду. Стало жаль оскверненную детскую площадку. Лучше бы они совокуплялись словно тучи, чтобы гром гремел, чтобы молнии сверкали; только не эти полумеры, не эта нищета от зарплаты к зарплате, не эти поцелуи в обеденный перерыв. В обеденный перерыв все поцелуи – украдкой. Лучше бы они были принц и принцесса.

Оставалось действовать по четвертому варианту: лавочка у подъезда. На лавочку претендентов не находилось.

Поставив пакет на скамейку, потоптавшись на месте, оглядевшись по сторонам, представив на скамейке себя… ну, что я буду сидеть здесь, как дурак? В общем, оставил пакет.

Ленинский проспект стоял в обе стороны: те, кто стремился из центра куда-то на юго-запад, и те, кто двигался в центр, – томились в сизом дыму выхлопных газов. Наверное, сверху крыши машин поблескивают, как змеиная чешуя. Нервные сигналили небесам, пытаясь изменить свою участь; высовывались из окон автомобилей, в надежде увидеть конец проклятью; их проклятья терзали слух. Восьмиполосная гидра прижата к земле. Для полного соответствия с гербом Москвы не хватало Георгия Победоносца, пронзающего змею копьем. Удар копья, – примерно тысяча тонн в тротиловом эквиваленте, – и груды искореженного металла дымятся на лице земли; всегда прекрасном. В такой духоте, в такой тесноте, возможно самое примитивное развитие образа. Избави Бог! Год назад кто-то оставил 412-й «Москвич» возле пятого подъезда; на переднем сиденье развалюхи лежал плотный целлофановый кулек, из которого торчали какие-то провода. Первой забила тревогу Зинаида Петровна, – наш подъезд, шестой. Вызвала милицию. Стали искать владельца автотранспортного средства, не нашли; пробили номера через компьютер: ситуация не прояснилась. Приехали саперы; милиция оцепила двор. Во избежание дальнейшего риска, кулек с предполагаемой адской машинкой внутри решили уничтожить. Что и сделали. Останки пакета забрали на экспертизу. Когда зеваки покинули проемы окон, а участковый, составив акт, ушел по долгу службы, – вернулся хозяин «Москвича»: увидев решето на месте своего любимца, владелец груды металлолома вызвал милицию. Милиция не приехала.

Смешно. Никакой связи с Георгием Победоносцем. На притчу не тянет, на просьбу оставить все как есть – тем более. И все-таки это просьба.

Судьбою я болен, судьбой, общей, на всех одной: выпивающей реки, строящей города, – сказал на восемьдесят четвертом году жизни поэт. – В голове города. По жилам течет вода.

Если сотни людей в один прекрасный момент представят удар копья, – что останется от них?

Я вспомнил чрево, полное конфет; представил, как его взорвут. Не таять карамелькам во рту, не радовать собой, не знать общей судьбы, растворяясь в желудке. Будет хлопок, из водяной пушки, под самым окном бабы Зины; и ничего; никакого прощального взмаха – фантики не взметнутся ввысь. Маленький конец света. Без жертв.

Я шел, обгоняя автомобили, и это было противоестественно, как книги, бережно разложенные на газетке, вдоль тротуара; как поэт, на восемьдесят четвертом году жизни распродающий собственную библиотеку; как стихи.

– Добрый день, Артур Анатольевич! Что нового на коммерческом фронте? – Делаю легкий поклон. Сюда бы трость с котелком (чуть приподнять котелок) и перчатки.

– Не жалует нас генерал Маммона, – буркнул старик. – Бросает пехоту на пулеметы, а сам военными парадами командует.

Плевать поэту на красоту ритуала (о парадах), на воображаемые реверансы (о котелке; или наоборот). Я улыбнулся:

– Угощайтесь, – предложил сигарету. Старик отказался:

– Хотя бы одну трехлинейку на взвод выдавали, как в сорок первом.

– Прошу, – проявляю настойчивость в оказании небольшой гуманитарной помощи. – Вы и без трехлинейки как с трехлинейкой.

– Вы мне трехлинейкой не тычьте, – деда заклинило, словно затвор винтовки, – я не в плену!

– Артур Анатольевич, при чем тут трехлинейка? Это я в плену (стереотипов? предрассудков? покрова Майи?) … в плену вашего таланта. – Стою как дурак с протянутой рукой. – Богом прошу!

– Не гневите Бога, рано вам еще. – Старик смягчился; стал ворчлив. – Видели живую трехлинейку, со штыком? держали в руках? А туда же: в плену таланта!.. Не стойте как на паперти. – Сделал одолжение, закурил.

Когда-то его стихи гремели на всю страну…

Нет, это не о нем. Его не гремели.

Говорят, ему многие пытались подражать.

Присев на корточки, притворяюсь библиофилом, заинтересованно рассматриваю книги (встречаются же подобные экземпляры!). Взял первую попавшуюся.

– Вергилий, год издания тысяча девятьсот семьдесят первый. Состояние, сами видите, превосходное. – Артур Анатольевич пускает носом дым.

На кой мне Вергилий?

– А вот Вергилия я, пожалуй, возьму.

– Обратите внимание на шестую книгу «Энеиды», особенно финал. Не зря именно он, Вергилий, Данте кругами водил.

Пробегаю глазами по шестой книге (радую глаз писателя): Севилла… Коцит… Ахерон… Время судьбу вопрошать: вот бог! вот бог!.. ширь Стигийских болот, – никаких карандашных пометок на полях, жаль.

– Сколько я вам должен?

Артур Анатольевич ушел в размышления:

– Учитывая, что вы у меня постоянный покупатель, а постоянство надо ценить, измерять, так сказать, в рублях, делая скидки, как в супермаркете, – книготорговец по-стариковски хихикнул, – с вас пятьдесят рублей.

По-моему, он слишком ценит постоянство. Точно, он себя обсчитал. Ну, да Бог с ним. Легкий поклон творцу:

– Творческих успехов.

Старик не ответил.

Засунув Вергилия под мышку, – теперь таскай целый день за собой, библиофил! – я хмыкнул: неплохое ругательство. Слышь, ты, библиофил! За библиофила ответишь! А ты чего такой библиофил? Я из тебя библиофила сделаю! – Вот оно, чудо русской речи: любое слово можно превратить в ругательство; отбиблиофилить. И наоборот: он родился под созвездьем Библиофила! Все молчали, никто не смел произнести священное – Библиофил!

О каких политических, социально-экономических, Великия, Белыя, Малыя, и прочия системах можно говорить на русском языке, чтобы не обосраться перед потомками? Вселенная языка, существующая как взрыв (террористический – антитеррористический акт), уничтожающая, зарождающая любую систему; морально устаревшая система (что взорвалось? что спрашивает, что взорвалось? и т. д.), – существующая как… толчок, меня занесло на повороте:

– Блин!

– Под ноги смотреть надо!

– Извините!

Пройдет век, и каждое третье слово изменит смысл. Бесконечное переодевание в надежде, когда-нибудь скинув одежды, не изведать стыда, представ перед Ним. – Это мы, Господи! – Интересно, какой в этом взрыве молчания будет смысл? Какой смысл в скольжении по поверхности: выяснении отношений между образом и подобием; в тоске дубликата по оригиналу; вопле дубликата: пошел ты на-а-а-а-а… в конце падения, мгновенное – уй! Какой смысл в отказе от выяснения отношений? Какой на фиг смысл? Если все прахом будем, восстанем из праха, все пойдет прахом, прах твою ах! отряхнем прах с колен? Если будем?

Засунув Вергилия под мышку, засунув язык в задницу (язык мой – враг мой), лишив себя мысли, лишив мысли слов, оборвав дорогу к себе… не получилось. Все имело названье, имело свою мысль. Все имело все. И средоточием глобального совокупления оставался человек. Любой выступ хотел, чтобы на него наткнулись, любая ложбинка хотела, чтобы в нее спустились; любая дырочка хотела, любой стручок… Я наблюдал чудовищные позы. Видел спящих с открытыми глазами, – они были повсюду; они двигались: ели мороженое, перебегали проспект перед автомобилями, сидели в автомобилях. Мне показалось, что я сплю.

– Ущипните меня!

Никто не знает, кем он проснется,

а те, кто знают, не знают вдвойне,

ибо сладок их сон и горек будет хлеб пробуждения.

– Садо-мазо?

Я обернулся: розовые щеки, вьющиеся белые локоны, зубы – подушечки «Орбит» без сахара; улыбка ведущего с телеканала MTV; моложе меня года на два. Мечта для куклы.

– Что? – не понял вопрос.

– Ты просил ущипнуть? – Улыбка в прямом эфире. – Гурман (очень кокетливо)! Нас, продвинутых, так мало! Меня это тоже возбуждает.

– Труси горбиком, вприпрыжку.

– Что?

– Роняя красных дымящихся мышей!

– Извините. – Экран погас.

Словно кошка нагадила. Был в гостях: милые люди, милая сиамская кошка (ну, не люблю я кошек); расставаясь, целуемся в коридоре. Обуваюсь – мокрые носки (ах ты, тю-тю-тю, мерзавка!); идешь домой, и чавкает в башмаках.

Ты видел, – обращаюсь к Вергилию, не вслух, конечно, довольно недоразумений, – почему бы на его месте не оказаться блондинке, лет восемнадцати, почему на месте блондинки оказалась ее мечта? Чужие мечты расстраивают (почесал маковку). Мы смотрим чужие фильмы, мы персонажи чужих лент, и вообще, я болтлив. Может, самому что-нибудь написать? сценарий, как думаешь?

Сценарная заявка.

Место действия: Москва, Ленинский проспект.

Время действия: наши дни.

Главный герой, на вид двадцать пять – двадцать семь… нет, не так… двадцать семь с небольшим… точнее, двадцать семь лет, пять месяцев и четырнадцать дней. Не надо стыдиться возраста! Выглядит на двадцать три. Главный герой, которому на днях исполнилось двадцать семь лет, пять месяцев и четырнадцать дней… на днях четырнадцать дней? Ну, да Бог с ним… с Вергилием под мышкой… к главному герою подходит герой любовник второго плана и предлагает сексуальные услуги. Первый посылает второго на три буквы…

Глупо, все как в жизни.

Сценарная заявка.

К главному герою подходит блондинка, лет восемнадцати: розовые щеки, вьющиеся белые локоны, зубы – подушечки «Орбит» без сахара; улыбка ведущей с телеканала MTV. Кокетливо поправляя волосы…

Я поморщился. Мечта для куклы мужского пола.

Зато появилось заглавие: Отсутствие дара, или Жесткое порно.

Сценарная заявка.

Отсутствие дара, или Жесткое порно.

Чернуха… Заявка летит в корзину.

Сценарная заявка.

Главный герой, на вид двадцать пять – двадцать семь…

Было…

Сценарная заявка.

Главный герой подходит к блондинке…

Заворачиваю заявку.

Сценарная заявка… Сценарная заявка… Сценарная заявка…

лето духота вид с высоты птичьего полета с Вергилием баба Зина герой любовник второго плана Ленинский проспект панорама Ленинский проспект стоял в обе стороны незаметно покосившись на томик под мышкой как на градусник обезображенный лифт подушечки «Орбит» без сахара подробное описание главного героя на вид двадцать пять – двадцать семь…

Я заткнулся.

Когда-нибудь примерно так перед глазами пронесется вся моя жизнь, если верить кроликам, имеющим опыт клинической смерти. Напоминает истерику, вполне объяснимую в данной ситуации. Кстати, о кроликах. Однажды я гостил в деревне, и хозяин, добрая душа, решил побаловать меня крольчатиной; в его клетках этих пушистых зверьков было около ста штук. Так вот, кролик, которого он с вечера наметил на завтрашний ужин и должен был на рассвете убить (поднять за задние лапы, встряхнуть, ударить палкой по голове), целую ночь верещал и метался в клетке, а все сородичи сторонились назначенного, как прокаженного.

Жаркое получилось отменное; в собственном соку, с зеленью. Мы ужинали на свежем воздухе, под сенью яблони. Я неустанно нахваливал сельскую кухню, хозяин радовался, словно дитя малое, мне доставались лучшие куски. Стоял теплый августовский вечер. Момент убийства (эх, все вы городские!..) я проспал.

О чем бы ты пел, будь мы с тобой одногодки, – Публий Вергилий Марон?

Место действия: глубоко под землей.

В первом кадре массивные железные двери. «Осторожно, двери закрываются, следующая станция Река Ахерон». Доносится плач и зубовный скрежет.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук…

«Станция Река Ахерон. Переход на станцию Река Коцит».

Я усмехнулся.

О чем бы ты пел!..

А что касается кроликов с опытом клинической смерти, – ну, конечно, самозащита, куда нам без нее, на пронизывающем ветру? Хоть какая-то одежка. Просто (опять усмехнулся) очень на фильм похоже. Не выскочить из кадра, отснятого не изменить, да и смонтировать по-человечески не позволят.

Когда-нибудь (завтра, послезавтра?) искусство кино разделит удел живописи. Поиски цвета и форм, отказ от поисков, приглашение зрителя к сотворчеству, отказ от зрителя, отказ от творчества; бродячие сюжеты комиксов и те остановятся. Устанут очи, сомкнутся набухшие веки. Только реклама продукта, пространные заявления создателей, хитроумные конструкции критиков, деньги, вложенные в проект под рабочим названием: Жизнь. Триста миллионов долларов! Самый дорогой в истории человечества! С двадцать девятого во всех кинотеатрах страны. Апокалипсис! Смотрите с двадцать девятого числа! Смотрите! – Никто не смотрит. Бог все видит – никто! В финале, когда побегут титры (под звуки Иерихонских труб), выяснится, что лучше наскальной живописи ничего и не было.