Читать книгу Убийца, мой приятель (сборник) - Артур Конан Дойл - Страница 5

Весной 528 года от Рождества Христова небольшое судно, переполненное пассажирами, совершало свой обычный рейс из Халкидона в Константинополь. В то памятное утро, которое пришлось на праздник Дня святого Георгия Победоносца, почти все пассажиры были паломники, устремившиеся в византийскую столицу на торжественные богослужения в честь этого святого – одного из самых почитаемых в необозримом сонме святых Восточной церкви. Ясное небо и лёгкий бриз способствовали общему праздничному настроению: можно было, не опасаясь морской болезни, любоваться постепенно открывающейся взору величественной панорамой самого грандиозного и прекрасного города в мире.

Справа по ходу корабля, проплывавшего в ту минуту вдоль узкого пролива, виднелся живописный берег Малой Азии, весь усыпанный маленькими белыми домиками сельских поселений и утопающими в зелени лесов роскошными виллами. Прямо по курсу корабля на фоне тёмно-синих волн Мраморного моря возвышались покрытые изумрудной зеленью Принцевы острова, скрывавшие на этом участке пролива от глаз путешественников панораму византийской столицы. Когда корабль обогнул островную группу, перед восхищёнными взорами стоявших на палубе паломников внезапно открылась величественная панорама древнего града. Восторженный гул удивления и восторга пронёсся над толпой. Белоснежный город становился всё ближе, в глазах рябило от множества горящих в лучах солнца медных крыш и позолоченных статуй. И над всем этим великолепием величественно возвышались, словно парящие высоко в небе, золотые купола собора Святой Софии. На фоне безоблачной синевы неба город казался волшебным сном, слишком воздушным и сказочно красивым, чтобы быть явью.

Среди пассажиров двое невольно привлекали к себе любопытные взоры. Один – редкой красоты мальчик лет десяти-двенадцати, с тонкими правильными чертами, смуглой кожей и лёгким румянцем, с тёмными вьющимися волосами и очень выразительными карими глазами. Всем своим видом мальчик излучал ум и жизнерадостность. Его спутник, худой седобородый старец с суровым измождённым лицом, то и дело невольно улыбался, наблюдая, с каким восторгом и любопытством его юный спутник смотрит на мерцающие силуэты расстилающегося вдали города и скопление множества судов, которым, казалось, было тесно в узком проливе.

– Смотри, смотри! – кричал мальчик. – Какие красивые корабли выплывают из той бухты! Отец настоятель, ведь это, наверное, самые большие корабли на свете?

Седовласый мужчина, который был настоятелем монастыря Святого Никифора в Антиохии, положил руку мальчику на плечо:

– Потише, Лев, не кричи так. Нам нельзя привлекать к себе внимание, пока мы не увидимся с твоей матерью. А эти красные галеры в самом деле огромны. Ведь это боевые корабли императора. А бухта – Феодосийская гавань. Скоро мы обогнём вот тот зелёный мыс и войдём в бухту Золотой Рог. Вон, видишь, там узкий изогнутый залив – это и есть Золотой Рог. Там швартуются и становятся на якорь торговые суда. А теперь погляди-ка туда, вон на те строения и большой собор. Видишь эту колоннаду, которая тянется вдоль моря? Это императорский дворец.

Мальчик всматривался долго и пристально.

– Там и живёт моя мать? – тихо спросил он.

– Да, дитя моё, твоя мать, императрица Феодора, и её муж, великий император Юстиниан, живут в этом дворце.

Взгляд детских глаз поразил старика своей пытливостью.

– Слушай, отец Лука, ты думаешь, она вправду будет мне рада?

Настоятель отвернулся, чтобы не встречаться с этим вопрошающим взглядом.

– Сам посуди, Лев, откуда мы можем знать? Но нужно попробовать. Если здесь тебя не примут, то в монастыре мы всегда тебе будем рады.

– Отец Лука, а почему ты не написал моей матери о нашем приезде? Почему не подождал, когда она сама позовёт меня?

– Издалека, Лев, легче отказать. Нас просто задержал бы императорский гонец. Надо, чтобы она увидела тебя, Лев, заглянула тебе в глаза, они так похожи на её собственные! А твоё лицо напомнит ей того, кого она любила когда-то. И тогда, если сердце её ещё не превратилось в камень, оно откроется для тебя. Говорят, что император ни в чём не может ей отказать, к тому же собственных детей у них нет. И быть может, Лев, тебя ожидает великое будущее. Если это свершится, вспомни о бедной монастырской братии и монастыре Святого Никифора. Там тебя приютили, когда ты был один на всём свете.

Отец настоятель пытался подбодрить мальчика, но было заметно, что по мере приближения к столице лицо старца выражает всё большую обеспокоенность, его всё больше одолевают сомнения относительно шансов на успех затеянного. И то, что представлялось таким естественным и легкоосуществимым в стенах тихой обители, теперь, когда золотые купола Константинополя были совсем рядом, выглядело сомнительным и ненадёжным.

Десять лет минуло с того дня, когда падшая женщина, чьё имя во всей Малой Азии, где она прославилась в равной степени как своим крайним беспутством, так и ослепительной красотой, считалось неприличным упоминать, постучала в ворота древнего монастыря. В те дни она вызывала у богобоязненных людей лишь дрожь отвращения, но она упросила монахов взять на попечение младенца – греховный плод её беспутной любви. Там, в монастыре, приёмыш и оставался. А сама она, Феодора, распутная и продажная девица, направилась в Константинополь. И здесь, благодаря какому-то немыслимому повороту колеса Фортуны, ей удалось вначале увлечь престолонаследника Юстиниана, а впоследствии и завоевать его прочную и глубокую любовь. Когда же после смерти императора Юстина его племянник Юстиниан стал самым великим и могущественным монархом на свете, он не только возвысил свою возлюбленную до положения законной супруги и императрицы, но и наделил её неограниченной властью, равной по силе и мощи его собственной. И кто бы мог подумать! Вознесённая волею судьбы на царский трон, эта некогда глубоко порочная, падшая женщина решительно порвала со всем, что связывало её с прошлой жизнью. Она стремилась показать себя подлинно великой императрицей. Феодора превзошла супруга не только в силе и мудрости, но и в жестокости, мстительности и непреклонности. Горе её врагам! К ним она была беспощадна. Но друзьям оставалась верна.

К этой-то женщине отец Лука, настоятель монастыря Св. Никифора, и вёз из Антиохии в Константинополь её чадо – покинутого ею и, наверное, забытого сына. Быть может, Феодора порой и обращалась мыслями к дням своей распутной молодости, когда она, брошенная своим любовником Эцеболусом, правителем африканского Пентаполиса, пешком прошла через всю Малую Азию, дабы отдать на попечение монахам прижитого младенца. Но как знать? Не для того ли, чтобы только убедить себя: живущим в богом забытой глуши монахам никогда не придёт в голову, что императрица Феодора и та жалкая грешница – одно лицо? И что, стало быть, плод греха её навсегда надёжно упрятан от августейшего супруга?

Тем временем корабль обогнул крайнюю оконечность мыса, где располагался храмово-дворцовый комплекс византийского Акрополя, и перед путешественниками показалась длинная голубая гладь бухты Золотой Рог. Вдоль всей бухты высилась громада Феодосиевой стены, и узкая полоса земли, что пролегла меж оборонительной стеной и кромкой воды, служила в качестве причала для прибывающих сюда судов. Корабль причалил недалеко от ворот Неориона, и после краткого досмотра группой стражников в шлемах пассажирам было разрешено сойти на берег.

Настоятель, которому не раз доводилось бывать прежде в Константинополе, где он хлопотал по делам монастыря, шёл уверенным шагом человека, который хорошо знает дорогу. Мальчик, потрясённый новыми впечатлениями: многолюдством, обилием экипажей, шумом и грохотом, огромными зданиями, ступал, держась за край одежды настоятеля, но с неизменным восторженным любопытством вертел во все стороны кудрявой головой.

Поднявшись по узким крутым улочкам, что вели из порта вверх к центру города, путники оказались на большой площади, обрамлявшей величайший храм – Софийский собор, строительство которого было начато ещё в годы правления императора Константина и который освятил сам Иоанн Златоуст. Теперь в соборе располагался патриарший престол, и он по праву считался центром Восточной автокефальной церкви. Лишь многократно осенив себя крестным знамением и почтительно преклонив колена пред христианской святыней, преподобный отец настоятель приступил к выполнению своей миссии.

Миновав громаду Софийского собора, путники пересекли выложенную мраморными плитами площадь Императора Августа. Справа от них огромная толпа народа через золочёные ворота устремлялась на ипподром – по традиции утренние часы праздничных дней были посвящены религиозным церемониям, а дневное и послеобеденное время отводилось народным гуляньям и увеселительным мероприятиям. Старику и мальчику с трудом удалось вырваться из плотного людского потока и свернуть к огромной арке из чёрного мрамора, обрамлявшей внешние ворота Большого императорского дворца. Сурового вида дворцовые стражники в шлемах с золотыми гребнями преградили им дорогу, скрестив перед путниками копья в ожидании приказа старшего по званию. Между тем настоятелю было известно, что все преграды на их пути устранятся сами собою, стоит лишь упомянуть имя паракимомена, евнуха Василия, занимавшего при дворе высокую должность начальника китонитов, то есть охраны китона – императорских покоев. Его имя подействовало как пароль – услышав его, протосфатий, начальник дворцовой стражи, который случайно оказался рядом, послал одного из своих подчинённых сопроводить двух путников к высокому вельможе.

Миновав сначала пост промежуточной, а затем и внутренней охраны Большого дворца, старик и мальчик оказались в самом дворце, следуя в сопровождении охранника через вереницу палат, каждая последующая из которых по богатству внутреннего убранства превосходила предыдущую. Мрамор и золото, бархат и серебро, великолепные мозаичные панно, искусная резьба, филигранно выполненные мастерами ширмы из слоновой кости, армянская парча и индийский шёлк, арабский дамаст и балтийский янтарь – от всего этого дворцового великолепия у двух не привыкших к роскоши провинциалов рябило в глазах. В дверях одной из палат расшитые золотой нитью занавеси раздвинулись, а за ними, как оказалось, стоял немой стражник-негр. Небольшую комнату мерил шагами жирный человек с каким-то бабьим, лишённым растительности, смуглым и обрюзгшим лицом. Он остановился и неприязненно посмотрел на них. Оттопыренные губы и отвислые щёки на обрюзгшем лице придавали ему сходство с дряблой старухой, но пара подвижных, тёмных и злобных глаз буравила вошедших оценивающим взглядом, полным напряжённого внимания.

– Мне лестно, что моё имя служит пропуском во дворец, – сказал он со злобной усмешкой. – Но горе тому, кто воспользуется им без достаточно серьёзной причины.

Тут вельможа умолк, и на лице его вновь заиграла зловещая улыбка, при виде которой мальчик невольно вздрогнул и ещё крепче вцепился в свободно свисающий край одежд своего наставника. Но настоятель оказался не из числа тех, кого легко запугать. Его не смутил ни зловещий вид могущественного царедворца, ни скрытая угроза, что прозвучала в его словах. Он лишь молча положил руку на плечо воспитаннику, со спокойной улыбкой глядя вельможе в глаза.

– Дело моё настолько важно, твоя светлость, – промолвил старец, – что не стоит сомневаться в моём праве войти во дворец. Более того, оно так серьёзно, что я не могу рассказать о нём ни тебе, твоя светлость, ни кому бы то ни было ещё. Говорить о нём мне позволительно только с самой императрицей Феодорой, потому что только её одной оно и касается.

Густые брови евнуха грозно сдвинулись, глаза злобно сверкнули.

– Да? А чем это докажешь? Мой повелитель и наш великий государь император Юстиниан не считает ниже своего достоинства делиться со мной тем, что составляет государственную тайну. Скажи-ка на милость, что же из того, что известно тебе, я не имею права знать? Ты ведь, коль судить по виду и одеянию, имеешь духовный сан настоятеля одного из монастырей в Малой Азии?

– Ты совершенно прав, твоя милость. Я занимаю должность настоятеля монастыря Святого Никифора в Антиохии. Но повторяю, я абсолютно уверен, что то, что собираюсь сказать, я должен поведать императрице Феодоре лично.

Паракимомен Василий находился в некотором недоумении: упорство старика лишь разжигало его любопытство. Он подошёл ближе, его широкое лицо слегка вытянулось, а смуглые дряблые руки упёрлись в стоявший перед ним столик из жёлтой яшмы.

– Слушай, старик, – прошипел он зловеще, – у императрицы нет от меня тайн. И пока ты молчишь передо мной, ты её не увидишь. Откуда мне знать, должен ли я допустить тебя к ней, коль мне неизвестно существо вопроса. А если ты жаждущий крови еретик-манихей, прячущий в рукаве рясы острый кинжал?

Монах ещё некоторое время колебался, но, понимая силу и политический вес приближённого к императорской фамилии придворного, он наконец решился.

– Хорошо же! Если я совершаю ошибку, то отвечать за неё придётся тебе, высокий сановник, – твёрдым голосом ответствовал старец. – Знай же, что стоящий перед тобою юноша по имени Лев – это сын Феодоры. Десять лет назад она оставила его малюткой у нас в монастыре. Взгляни на этот свиток: в нём доказательство моей правдивости.

Не отводя глаз от детского лица, Василий развернул свиток. На отталкивающей его физиономии удивление сменилось сосредоточенностью: он рассчитывал, как воспользоваться услышанной новостью.

– Да, спору нет – мальчик действительно вылитый портрет императрицы, – пробормотал евнух, но тут же у него снова возникло подозрение. – Скажи, старик, уж не в портретном ли сходстве причина твоей настырности?

– Есть только один свидетель, который может подтвердить мою правоту. – Голос настоятеля звучал с достоинством и твёрдо. – Спроси саму императрицу. Обрадуй её, сообщи, что её сын жив и здоров, что он здесь.

Сила ли или искренность этих слов, свиток ли, представленный монахом, или прекрасное лицо ребёнка, так похожего на императрицу, – какой-то из этих доводов или все они вместе окончательно убедили евнуха. Теперь его терзали иные сомнения: какую выгоду можно извлечь из этой ошеломляющей новости? Обхватив рукой свой лоснящийся безволосый подбородок, он силился не упустить ни один из вариантов, которые сулил подобный поворот событий.

– Говори правду, старик, – молвил он вдруг, – скольких ещё людей ты посвятил в свою тайну?

– Никто на всём белом свете, – отвечал ему настоятель, – кроме диакона Вардаса в монастыре да меня, не знает об этом.

– Ты абсолютно уверен?

– Да.

В голове паракимомена Василия уже созрел план дальнейших действий. Заманчиво владеть тайнами великих. Да-а-а… эту властную женщину он сможет теперь скрутить… Опытный царедворец был уверен, что император Юстиниан ничего не знает об истории с внебрачным ребёнком и от такого удара может даже охладеть к обожаемой жене. Ей придётся принять меры, чтобы похоронить свою тайну, и он, Василий, выступит её поверенным в столь щекотливом деле, и это, несомненно, сблизит его с императрицей, ещё более укрепит его положение при дворе. Все эти мысли вихрем пронеслись у него голове, пока он, держа свиток в руках, в задумчивости не спускал коварных глаз с мальчика и монаха и ещё раз оценивал все свои шансы.

– Ждите здесь, – приказал он и быстрым шагом вышел из комнаты, шелестя мягкими шёлковыми одеяниями.

Ждать пришлось недолго. Заколебались, а потом раздвинулись занавеси, и, неуклюже пятясь толстым задом, согнувшись в глубоком поклоне, появился евнух, а за ним стремительными шагами шла женщина. Из-под пурпурной мантии виднелось шитое золотом платье. Пурпурный цвет одежд сам по себе означал, что это императрица. Между тем гордая поступь, властность взгляда больших тёмных глаз, идеальные черты надменного лица не оставляли в том никаких сомнений: да, это она. Несмотря на своё незнатное происхождение, Феодора была царственно величественна и умопомрачительно красива – не было ни единой женщины во всей Византии, чтобы сравниться с нею! В её благородном облике не осталось и следа дешёвой театральности, всех тех жестов и ужимок лицедейки, которым дочь Акакия, странствующего циркача, ещё в детстве научилась у отца. Не было в ней теперь ничего и от вкрадчивого обаяния профессиональной обольстительницы. Взору явилась полная сдержанного величия достойная супруга императора – повелительница с головы до пят.

Словно не замечая евнуха и монаха, Феодора подошла к мальчику и положила руки ему на плечи, пристально всматриваясь в лицо долгим изучающим взглядом. В её глазах поначалу сквозила такая подозрительность, такая холодная недоверчивость, что мальчик даже вздрогнул, но очень скоро взор императрицы смягчился и потеплел. Лучистые глаза мальчика были копией её собственных. И тогда в чуткой душе мальчика родился мгновенный отклик. Со сдавленным всхлипом «Мама! Мама!» монастырский приёмыш кинулся к женщине, обхватил её за шею и уткнулся лицом ей в грудь. Повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, Феодора по-матерински обняла мальчика, прижала к груди хрупкое тельце подростка. Но это был лишь мгновенный страстный порыв, повелительница полумира быстро овладела собой и оттолкнула мальчика от себя, жестом дав понять, что желает остаться одна. Безмолвные рабы, подхватив старика и мальчика под руки, тут же вывели их за дверь. Евнух Василий медлил, не сводя глаз с императрицы. Казалось, силы оставили её, она опустилась на диван, тяжело дыша. Но, почувствовав на себе пытливый взор евнуха, она посмотрела ему в лицо. Женским чутьём она безошибочно уловила угрозу, затаившуюся в коварных глазах.

– Теперь я в твоей власти, – прошептала она побелевшими губами. – Императору ни слова…

– Я твой раб, государыня, твоё послушное орудие, – отвечал евнух. Какая-то двусмысленная улыбка играла на его лице. – Раз император ничего не должен знать, так, значит, ничего и не узнает. Кто же посмеет открыть ему твою тайну?

– А монах и мальчик? Как с ними быть?

– Выход один, иначе ты навсегда лишишься покоя, – отвечал евнух шёпотом.

Толстый палец его указывал вниз. Глаза императрицы наполнились ужасом: она сразу поняла, что он имел в виду. Там внизу, под сверкающим великолепием императорского дворца, находилось огромное и страшное подземное царство – мир тьмы, безмолвие которого время от времени оглашали резкие крики и приглушённые стоны узников подземных казематов. Там в лабиринтах слабоосвещённых переходов и закоулков доживали свой век безмолвные чернокожие рабы-стражники с вырванными языками. Вот на что намекал лукавый интриган. А может, даже и того хуже: глубокий каменный колодец, внезапный и долгий вскрик, а после… тишина…

Сердце её разрывалось. Вот её мальчик, её сын, её единственный сын! Не осталось и тени сомнения, сердце сказало ей, что это её плоть и кровь. И как он хорош, как открыта любви и нежности его душа! Но Юстиниан! Ей ли не знать его характер? Да, он уничтожил её прошлое, стёр его из памяти людской особым императорским указом, который был оглашён во всех уголках огромной империи. Указ постановлял, что она заново родилась, дабы полноправно царствовать на престоле вместе со своим мужем. И она царствовала. Но поскольку детей у них не было, то внезапное и неожиданное появление этого ребёнка, несомненно, задело бы императора за живое. Юстиниан готов был закрыть глаза на её позорное прошлое, но ребёнок – это слишком конкретное напоминание, от него не отмахнёшься. Она чувствовала, что этого испытания любовь Юстиниана не выдержит, не помогут ей тогда ни обаяние, ни её женская власть над монархом – впереди гибель. И чем головокружительнее был её взлет к самым вершинам власти, тем мучительнее и болезненнее будет падение с олимпа. Сейчас у её ног было всё, о чём любой смертный может только мечтать. Но в один миг она теперь может потерять всё, чего достигла. Стоит ли так рисковать и чего ради? Ради недостойной звания великой императрицы минутной слабости, ради глупого наплыва чувств, ради того, что не существовало в её жизни ещё нынешним утром? Как можно променять нечто столь существенное и основательное в жизни на что-то призрачное и эфемерное?

А евнух всё стоял перед ней, согнувшись в подобострастном поклоне. Смуглое лицо его выражало теперь преданность и внимание.

– Поручи это мне, государыня.

– Но ведь это… смерть, ведь так?

– Всё прочее небезопасно. Только мёртвые молчат. Конечно, если ты не решаешься, можно вырвать язык и выколоть глаза.

Картина, которая предстала при этих словах её мысленному взору, заставила её содрогнуться.

– Нет, только не это! – вскричала она. – Уж лучше убить.

– Да будет так. Твоя мудрость, государыня, – твоя опора. Только смерть – залог их молчания и твоей безопасности.

– А как же монах?

– И его тоже.

– Но ведь он настоятель монастыря! Его будет разыскивать святой Синод! Ведь он имеет духовный сан, известный человек. Что скажет патриарх?

– Главное сейчас – замести следы, а в Синоде пусть потом что хотят, то и делают. Допустим, дворцовая стража схватила заговорщика с кинжалом в рукаве рясы. Откуда мы могли знать, что он на самом деле настоятель монастыря?

От всего услышанного по телу Феодоры снова пробежала дрожь, и в смятении она уткнулась в диванные подушки.

– Отбрось от себя эти мысли, государыня, – услужливо произнёс евнух, – и всё будет сделано как должно! Только поручи это дело мне. Если ты не решаешься сказать слова – только кивни, я посчитаю это знаком согласия.

Пред мысленным взором Феодоры предстала длинная вереница её врагов, завистников и недоброжелателей, всех тех бесчисленных недругов, которые завидовали её стремительному восхождению на олимп власти; недругов, чья глухая ненависть и презрение к ней быстро сменятся на безудержное ликование при известии, что безродная дочь бродячего циркача вновь сгинула на самое дно общества, туда, откуда её когда-то вытащил и возвысил молодой император. При одной мысли об этом лицо императрицы сразу же посуровело, губы плотно сомкнулись, миниатюрные пальцы невольно сжались в кулаки.

– Да будет так, – выдавила она из себя.

Тотчас посланник смерти с омерзительной самодовольной улыбкой на широком бабьем лице поспешил вон из комнаты.

Громко всхлипывая от безысходности, Феодора ещё глубже зарылась в шёлковые подушки, судорожно сжимая их руками.

И снова Василий не стал терять времени зря. Когда приказ будет исполнен, он станет единственным обладателем тайны императрицы. Есть, правда, какой-то ничтожный диакон Вардас в Антиохии, но его участь предрешена. Вот тогда наступит время накинуть узду на эту женщину – само воплощение власти, и ей придётся ему подчиниться!

Поспешив в коридор, где наши путники томились в ожидании под стражей, он подал хорошо известный в то жестокое время знак, исполненный зловещего смысла. В тот же миг немые чернокожие стражи схватили старика и мальчика и поволокли в дальнюю часть дворца. По дороге они ощутили аппетитные запахи готовящейся пищи – это говорило о том, что где-то поблизости была императорская кухня. Потом путь их пошёл в один из боковых проходов, в конце которого виднелась тяжёлая железная дверь, запертая на множество засовов. За этой дверью дорога вела в подземелье, куда можно было попасть по крутым каменным ступенькам, слабо освещённым тусклым светом настенных светильников. Наверху и внизу лестницы, подобно изваяниям из чёрного дерева, стояли в полумраке темнокожие стражи. Внизу каменной лестницы, в сумраке подземелья, были едва различимы очертания внутренних коридоров, которые вели к тюремным камерам, вход в которые также охраняли устрашающего вида негры-стражники. Проходя мимо тюремных камер, перепуганные путники могли слышать стоны и крики многочисленных узников, всю жизнь томившихся в смрадной атмосфере душного подземелья. Истошные вопли и стоны этих несчастных были похожи на крики больных или раненых зверей, их уделом была медленная, мучительная смерть.

Несчастных путников грубо толкали вниз по бесчисленным, выложенным камнем тёмным и мрачным коридорам, пока наконец они не оказались внизу ещё одной длинной и крутой лестницы, которая почти отвесно уходила в глубь земли. Там царила сырость, воздух был тяжёл от неё, а сквозь стены просачивались капли. Должно быть, они находились ниже уровня моря.

Нижний коридор подземного лабиринта упирался в массивную дверь, через которую путников провели в довольно просторное сводчатое помещение. В центре темнел оголовок древнего колодца, сложенный из больших кусков грубого, нетёсаного камня. Колодец был наглухо закрыт массивной деревянной крышкой, а на его камнях были высечены малопонятные теперь даже учёным мужам изречения древних, ибо сей старинный колодец был сооружен ещё до основания греками Визáнтия. В те далекие времена строители из Халдеи и Финикии использовали огромные, несокрушимые временем каменные глыбы и укладывали их всухую, без использования известкового раствора. И уровень этих древних сооружений был намного ниже уровня нынешнего города, носящего имя императора Константина.

Дверь захлопнулась, и евнух знаком приказал стражникам снять тяжёлую крышку, прикрывавшую колодец смерти. Раздался раздирающий душу детский крик, мальчик в ужасе и тоске прижался к отцу настоятелю, а тот тщетно пытался вызвать жалость в безжалостном сердце.

– Что вы хотите сделать? Не убьёте же вы невинное дитя?! – воскликнул Лука. – Чем он провинился? Разве мальчик виноват в том, что пришёл сюда? Я привёл его сюда, я и виноват… Я и диакон Вардас. Наш грех – нас и казните. Старикам чего бояться? – нам всё равно умирать. А на него взгляните: как он красив, как юн! У него ведь вся жизнь впереди! О господин мой, сжалься над сиротой, пощади его, не бери грех на душу, не убивай!

Старик рухнул в ноги евнуху, моля его пощадить ребёнка, а мальчик, захлёбываясь в рыданиях, с ужасом глядел на чёрнокожих рабов, с трудом сдвигавших массивную плиту, которая прикрывала каменное основание колодца. Не удостоив настоятеля ответом, Василий поднял осколок камня и бросил в колодец. Камень долго летел вниз, стуча по старым, влажным, сплошь покрытым зелёным мхом и плесенью стенам колодца, пока где-то далеко внизу не раздался глухой всплеск воды. Затем евнух сделал повелительный жест, и чёрные стражники как стервятники набросились на мальчика, силой оттащив его от покровителя и защитника.

Душераздирающие вопли жертвы, лишённой последней защиты и надежды, были так пронзительны, что никто не услышал стремительных шагов императрицы. Задыхаясь, вбежала она в подземелье и бросилась к сыну.

– Стоять! – крикнула она рабам. – Не бывать этому никогда! Никогда… Не бойся, дитя моё, радость моя. Я тебя им не отдам… То было помрачение, тёмные силы овладели мной, дорогой ты мой! Боже, на какое зло могла решиться твоя мать! Мои руки были бы обагрены твоей кровью… Но с этим покончено!

Увидев столь неожиданный поворот событий, евнух Василий недовольно насупил брови. Как же! Ведь это крушение его планов, очередной пример непредсказуемых женских капризов.

– К чему нам убивать их, госпожа моя, коль это так ранит твоё сердце, причиняет тебе муки? – забормотал он. – Довольно ножа и раскалённого железа: они навсегда обезопасят тебя, государыня!

Но Феодора не обратила ни малейшего внимания на подобострастные речи придворного льстеца.

– Поцелуй же свою мать, Лев, – обратилась она к сыну. – Хоть раз в жизни ощутить эту радость – сладость поцелуя своего родного дитяти! И ещё, сынок, в последний раз поцелуй меня! Хотя нет, не надо – от твоих поцелуев я теряю силы, а мне нужно собрать их, чтобы спасти тебя.

Теперь она обратилась к отцу настоятелю:

– Старик, твой сан и твои преклонные годы не позволят тебе осквернить уста ложью, ведь ты уже чувствуешь дыхание смерти. Скажи, все эти годы ты бережно хранил мою тайну, не так ли?

– Государыня, всю жизнь я старался ходить путями правды и совести. Лгать мне не подобает. Клянусь святым Никифором, небесным покровителем нашей обители: только я да старый диакон Вардас – больше никто не знает!

– Тогда, заклинаю тебя, храни молчанье и впредь! Я верю тебе: ты молчал десять лет, с какой бы стати тебе начинать болтать теперь? А ты, Лев? Могу ли я доверять тебе? – Феодора бросила на сына взгляд, который мог бы показаться суровым, если бы не волны любви, лившиеся из её прекрасных глаз. – Тебе можно довериться? Сможешь ли ты всю жизнь хранить тайну, которая тебе не поможет, но легко погубит твою мать?

– Я ни за что на свете не причиню тебе вреда, мама! Клянусь, я буду верно хранить твою тайну.

– Я верю вам обоим. Я сделаю богатый вклад в твой монастырь, отец настоятель, чтобы ни ты, ни братия ни в чём не нуждались. Поверь, вы будете благословлять тот день, когда переступили порог моего дворца. Теперь ступайте. И знай, сын мой, что мы с тобой больше никогда не увидимся. Ведь если судьба вновь сведёт нас, то встреча будет либо моей верной погибелью, если сердце моё смягчится, либо твоей – если оно вдруг зачерствеет. И не дай бог, чтоб возникли хоть малейшие слухи! Это будет знаком, что вы нарушили обет молчания, старик, и, святым Георгием клянусь, я не пощажу тогда ни твой монастырь, ни твою братию. Страшная кара ждёт каждого, кто нарушит верность императрице!

– Я буду хранить молчание, – вымолвил старец. – Будет молчать и диакон Вардас. Не молвит слова и мой воспитанник, Лев. За нас троих я ручаюсь. Но кто поручится за остальных: за этих рабов, за твоего царедворца? Не пострадать бы нам за чужую вину!

– Не сомневайся, – решительно отвечала императрица, и в глазах её вновь проступили жестокость и мстительность, не ведающие пощады. – Рабы – они безъязыкие, никогда и ничего они никому не скажут. Ну а Василий…

Здесь прекрасная белая рука повторила тот самый жест, которым так недавно евнух приговорил к смерти своих пленников. И тут же темнокожие рабы окружили Василия и набросились на него, как стая голодных псов на загнанного оленя.

– Помилуй, великая государыня! За что?! Чем я провинился? – Голос был тонкий, пронзительный, срывающийся на визг. – За что казнишь? Прояви великодушие, прости, если я ошибся!..

– Ошибся, говоришь? Да ты принуждал меня убить своё дитя, подстрекал пролить родную кровь! Разве не ты собирался потом запугивать меня моею тайной? Да у тебя на лице всё было написано! О, жестокий злодей, вкуси же сам горестный удел всех, кто сгинул здесь по твоей воле. Ты сам приговорил себя. Смерть ему! Я сказала!

Не помня себя от ужаса, старик с мальчиком опрометью бросились вон из сводчатых казематов. Последнее, что они видели мельком, но запомнили до конца своих дней: неподвижная, застывшая, словно изваяние, фигура императрицы в золотой парче и за нею – зелёное замшелое жерло колодца, на фоне которого большим красным пятном выделялся широко раскрытый рот истошно кричавшего евнуха. Он отчаянно и безуспешно сопротивлялся мускулистым рабам, которые подтаскивали его всё ближе к краю колодца. Евнух визжал от ужаса и молил о пощаде. Крепко зажав уши руками, мальчик и его наставник бежали всё дальше – прочь от зловещего подземелья, но всё равно до них донёсся истошный предсмертный вопль и чуть позже послышался гулкий всплеск воды, донёсшийся из глубины чёрной бездны.

1909