Читать книгу Эль-Сид, или Рыцарь без короля - Артуро Перес-Реверте, Arturo Perez-Reverte - Страница 8

Руй Диас скверно спал. И даже неимоверная усталость не могла совладать с бессонницей. Он просыпался посреди ночи оттого, что тело затекло, но с ясной головой, где, теснясь, проплывали картины былого и будущего, лица ненавистные и любимые. Глазами памяти он вновь видел заплаканных дочерей, цеплявшихся за юбки матери, и кроткое страдание, застывшее на ее лице, – видел их такими, как в последний раз, при расставании в Сан-Педро-де-Карденья, когда они стояли на паперти церкви, а он, уже сев на коня, которого держали под уздцы оруженосцы, обернулся, чтобы сказать: «Прощайте». Потом был отряд, идущий походной колонной, стук копыт, всадники в железе и коже, дерзко вьющееся на ветру знамя в руке Педро Бермудеса, и вот фигуры Химены и девочек остаются позади, отодвигаются все дальше, теряют четкость очертаний, а потом и вовсе истаивают в густых клубах пыли – быть может, навсегда. По милости мстительного короля, который ненавидел их мужа и отца.

Руй Диас заворочался под попоной на твердой земле. Он чувствовал щекой кожу седла, пахнувшего серой и конским потом, а в переплетении ветвей видел звезды. Костров на этом привале не разводили, и фигуры спящих едва угадывались в темноте. Снова пошевелился, пытаясь найти удобное положение, но не сумел. Болела спина от шеи до самого крестца.

Время тянулось медленно. Слишком медленно.

Вот заржал конь, а потом стал слышен приглушенный голос одного из дозорных. Он что-то сказал напарнику, а тот рассмеялся, еще мгновение слышались их удаляющиеся шаги, и вот все стихло вновь.

Ветви были неподвижны – в воздухе не чувствовалось ни ветерка. Разведчикам пора бы уж вернуться, подумал Руй Диас. Если в ближайшее время не появятся – это дурной знак. И скверное начало.

Но сейчас он ничего не мог сделать. И потому закрыл глаза и попытался уснуть. Тщетно. Слишком много мыслей. Слишком много картин в голове.

И снова, как каждую ночь, неотступно виделись ему и не давали уснуть лица врагов. И как ни старайся, они вытесняли дорогие ему лица. Особенно часто возникал призрак короля Альфонса: побагровев от сраму, стиснув зубы от ярости, он стоял перед алтарем и клялся, что неповинен в смерти Санчо, меж тем как взгляд его сулил обидчику все муки ада.

Разумеется, он начал мстить не сразу. С сеньором Вивара нельзя было не считаться: без него Бургос и Кастилия едва ли будут верны новому королю. И он выжидал, исподволь вынашивал замысел, старался улучить удобную минуту и не пропустить благоприятное стечение обстоятельств. И эта минута настала, когда появился человек, тоже не раз возникавший в памяти Руя Диаса в бессонные ночи, – леонский граф Гарсия Ордоньес, злейший враг его, которого после клятвы в Санта-Гадеа Альфонс Шестой назначил королевским знаменосцем. Коварный, тщеславный, изобретательный фаворит нового монарха старался еще сильнее испортить его отношения с Руем Диасом. И преуспел в этом. Вершиной этой интриги стало изгнание Руя.

Он почувствовал чье-то прикосновение к плечу, открыл глаза и безотчетно потянулся за кинжалом. Над ним нависал черный силуэт Минайи.

– Возвращаются, – прошептал помощник.

Руй Диас, привстав, стал протирать глаза, разминать затекшие ноги.

– Все благополучно?

– Сами расскажут.

Руй Диас наконец поднялся, опоясался мечом поверх кожаного колета. Становилось свежо.

– Спал? – спросил Минайя.

– Нет, думал про Гарсию Ордоньеса.

– А-а, про этого сукиного сына? От таких мыслей, конечно, черта с два заснешь.

Это произошло накануне изгнания: король Альфонс отрядил его за ежегодной данью, которую Альмутамид, мусульманский владыка Севильи, платил неукоснительно, однако одновременно послал с таким же поручением Гарсию Ордоньеса к эмиру Гранады Абдале, смертельному врагу севильянца. Когда науськанный эмиром Гарсия с войском леонцев и гранадских мавров вторгся в пределы Севильи, Руй Диас, рассудив, что Альмутамид выполнил свои обязательства, почел своим долгом выступить с дружиной на его защиту. Ибо тут были затронуты его честь и его слово. И вот на поле сражения в Кабре леонцы и гранадцы сошлись с кастильцами и мавританской ратью севильянцев, объединенных под командованием Руя Диаса. Гарсия Ордоньес был взят в плен, а войско его беспощадно истреблено в ходе этой кровавой битвы и последующего преследования. Кабра стала для леонского графа тяжким оскорблением, которое простить нельзя. А для короля Альфонса – великолепным поводом свести старые счеты с тем, кто так унизил его в соборе Санта-Гадеа. «Повелеваю тебе покинуть пределы моей державы сроком на год» – таков был исполненный презрения приказ, который король огласил в Бургосе, прежде чем повернуться спиной, меж тем как придворные толкали друг друга локтями. Но Руй Диас твердым голосом и положив руку на эфес меча, ответствовал с неменьшей надменностью, никак не способствовавшей примирению: «Если ты, государь, изгоняешь меня на год, то я сам себя – на два».

Смутные очертания человеческих фигур меж чернеющих во тьме деревьев, под переплетением ветвей, под звездами. Разведчики бесшумно, как дикие коты, медленно возвращались в лагерь.

– Вроде бы их там четверо, – послышался голос Галина Барбуэса.

– Они засекли вас?

– Нет. Мы осторожно взобрались по скалам. Монашек провел горной тропой. И за первым хребтом увидели лощину. Там они развели костерок – думали, будет незаметно. Мы поглядели на них и назад пошли.

Руй Диас осмыслял услышанное:

– Уверены, что их всего четверо?

– Других не видели. Чуть поодаль, возле ручья, стояли их кони. Один мавр вроде сторожил, а остальные спали.

– Чем вооружены?

– Костерок давал мало света, так что не разглядеть было.

– Как будто – маленькие щиты, копья, один лук, – добавил Муньо Гарсия.

– Налегке отправились, – завершил Барбуэс. – Как мы и думали.

Руй Диас продолжал размышлять:

– Сколько у нас займет путь туда?

– Всей дружиной?

– Нет, небольшим отрядиком и тоже налегке, чтобы поскорее вышло.

Лазутчики на мгновение задумались.

– Ко вторым петухам смогли бы успеть. Да и луна к этому времени будет уже низко.

– Ладно… Стало быть, мы успеем ударить на них до рассвета.

Руй Диас огляделся по сторонам. Черные фигуры сбились в кучу и слушали молча. Ему показалось, что он узнает среди них Педро Бермудеса и Диего Ордоньеса.

– Минайя.

– Я.

– Отряди восьмерых… Самых молодых и проворных. Пусть оставят товарищам щиты, кольчуги и прочее тяжелое вооружение. И пусть обвернут тряпьем копыта лошадям. Все должно быть бесшумно.

– Сделаем.

– А остальным – в полном вооружении следовать за нами на заре.

В молчании Минайи чувствовалось, что он сомневается. Ибо опытен.

– Ты тоже пойдешь, Руй?

– Да. С этими восьмерыми, двумя лазутчиками, монахом и Диего Ордоньесом.

– Итого – тринадцать. Несчастливое число.

– Мне нравится дразнить Сатану.

Послышались смешки. Именно такой дерзости все и ждали от него. Дерзости, гордыни и вызова. Именно из такого сплава и выковываются легенды.

– Думаешь, этого хватит? – настаивал Минайя.

– Хватит.

Не задавая вопросов, кучка рассеялась. Руй Диас прошел к своему ложу, нащупал в темноте и отложил в сторону тяжелое вооружение, взял седло и попону и направился к коню. Конь – это жизнь всадника, и потому Руй Диас всегда заседлывал своего скакуна самолично, не доверяя это никому. Да, впрочем, в поход он и не брал с собой слуг. И никогда – с тех пор, как начал воевать, – не приказывал никому делать ничего такого, что было не по силам ему самому. Он сам установил для себя такие правила. Спал там же, где все, ел то же, что они, носил те же тяжелые латы. И, сражаясь наравне со всеми, всегда лез в самую гущу схватки, выручал в минуту опасности своих воинов, а те – его. Это было для Руя Диаса делом чести. Он никогда не бросал своих людей, никогда не оставлял их – пока живы – среди врагов. И потому воины его дружины верили ему так безоговорочно, что без колебаний пошли бы за ним в самый ад.

Затянув подпругу и взнуздав коня, Руй Диас, как всегда, проверил, висит ли на шее под рубахой распятие, и привычным движением поднес его к губам. Потом подвесил меч на луку седла, похлопал коня по теплой шее, огляделся. По всей дубовой роще сновали темные тени поднявшихся воинов, лязгало оружие, всхрапывали кони, звучали приглушенные голоса. Приказы были не нужны – каждый знал, что ему делать. Спокойное мужество этих людей проистекало от их простого душевного устройства: все покорно полагались на волю случая и были готовы к превратностям судьбы, верили, что и жизнь, и смерть предопределены, повиновались приказам естественно, не давая разыграться воображению. Это были прирожденные воины. Безупречные бойцы.

Они разделились надвое. Диего Ордоньес оставил своих и подошел к Рую Диасу. Широким уверенным шагом.

– Мы готовы, Руй. Дюжина, считая монаха.

– В таком случае – едем, потому что стоять холодно.

Из-за гребня горы выплыла луна, и тринадцать всадников поскакали к ней.

Ожидание боя куда хуже, чем сам бой. У Руя было время подумать об этом, покуда он неподвижно, распластавшись на животе, лежал на скалистом отроге Корверы. Обнаженный меч был под рукой. Перед ним совсем близко чернела расщелина оврага, куда лунный свет, делавший тьму не совсем непроглядной, не дотягивался. За спиной у него простиралось к востоку усыпанное звездами полотнище неба.

Где-то в отдалении – очень далеко – послышался одиночный волчий вой.

Такая уж эта штука, война, снова подумал Руй Диас: девять мер терпения и одна – отваги. И первое взрастить и воспитать в себе куда трудней, чем второе. Трудней и утомительней. За шестнадцать лет боев и походов приходилось ему видеть, как испытанные воины, неустрашимые бойцы теряли душевное равновесие, стоило лишь ожиданию затянуться. И терпели поражение, еще не успев вступить в схватку. От напряженного ожидания. От неопределенности.

В детстве, когда в Виваре он фехтовал на деревянных мечах, мечтал о героических походах, славных битвах с маврами, вроде тех, о которых зимними вечерами у огня повествовали трубадуры, Руй Диас думал, что война – это бесконечная цепь боев, череда стычек и схваток, это рубка под хриплый клич «Испания и Сантьяго!». Но уже довольно скоро убедился, что война прежде всего – это однообразие и усталость, это томительно долгие переходы, когда терпишь зной и стужу, голод и жажду и, стиснув зубы, ждешь благоприятное время, а оно либо вовсе никогда не наступит, либо пролетит молниеносно, так что не успеешь даже ухватить подробности, – когда думаешь только об одном: как бы половчее нанести или отбить удар – и следуешь единственному правилу: хорошо дерешься – выживешь, плохо – погибнешь.

Он усвоил все это с первого раза. С первого ожидания и первого боя. Усвоил раз и навсегда в пятнадцать лет и больше уже не забывал никогда.

Отец, как и полагалось людям его звания, радея о будущности сына, отправил его ко двору в пажи к инфанту дону Санчо. Обычный путь для юношей благородного происхождения, которые поступали в обучение при дворе среди аристократов и прославленных воинов и смиренно служили, прежде чем испытать себя на войне – воевали же в ту пору не столько с магометанами, сколько с наваррцами и арагонцами, – дождаться посвящения в рыцари и получить все права и привилегии, причитающиеся кастильскому неродовитому дворянству.

«Ты станешь моим знаменосцем», – пообещал ему позже дон Санчо.

…Слабый звук – клок-клок-клок – прервал его воспоминания. Сперва Руй Диас подумал, что это камень скатился на дно лощины, но если услышал он, значит могли бы услышать и мавры, находившиеся внизу, – по крайней мере, тот, кто стоял на часах. Руй Диас, весь подобравшись, приподнялся на локтях и взглянул. На биваке уже не было костра – только светились красным последние догорающие головни. Все вроде бы было спокойно.

– Ничего, – прошептал Диего Ордоньес, примостившийся рядом.

Были же когда-то славные времена, думал Руй Диас, вновь расслабив мышцы. Счастливые времена. Инфант дон Санчо и юный идальго сразу понравились друг другу, и Руй Диас, чье лицо еще не знало бритвы, принял боевое крещение под Граусом, а потом – в походе против Могтадира, эмира Сарагосы, отказавшегося платить положенную дань: начались битвы в чистом поле и под стенами крепостей, и оба подбодряли друг друга в бою, соперничали в отваге и лихости, а потом выхвалялись друг перед другом своими подвигами, как мальчишки, каковыми, впрочем, оба и были.

«Ты станешь моим знаменосцем». Это обещание грело душу, как горячее вино. Четыре надменных слова обещали славу.

«Ты станешь моим знаменосцем».

Дон Санчо произнес эти слова после битвы у реки Хилоки, когда усталое кастильское войско после победы перестраивалось в долине. Произнес, еще не успев снять шлем, а потом стянул обагренную кровью агарян[6] латную перчатку и протянул Рую Диасу руку. Это пообещал ему будущий король в тот день, который мог бы стать – хоть и не стал – для обоих последним, в тот день, когда они рубились плечом к плечу, сражались со всем пылом юности и беспощадностью истых воинов, уверенных, что перерезать мавру глотку – значит совершить богоугодное дело. А юная кастильская знать – такие принцы, как этот, с открытой рыцарской прямотой протянувший ему руку, – неизменно держит свое слово.

«Ты станешь моим знаменосцем, Руй Диас». Станешь тем, кто состарится рядом со мной, кто, изборожденный шрамами, заслуженными в боях, будет вздымать в битвах мое знамя. Кто будет пить со мной на пирах и рассказывать дамам о наших подвигах. Клянусь в этом именем Господа.

И он сдержал клятву. Или – оба они. После этого Руй Диас выходил на поединки за честь Кастилии и возил знамя своего повелителя в самых кровопролитных битвах. Тем не менее случай и жизнь играют по собственным правилам, и вот Смерть не в свой черед выложила на стол карту. И тогда, к вящему ущербу для христианства, королевство разделилось на три части и началась война кастильцев против галисийцев и леонцев, окончившаяся подлой засадой под стенами Саморы. Так настал конец и королевской жизни, и героической дружбе, и мечтам о славе. Альфонсо, среднего сына, отличавшегося нравом нерешительным и малодушным, в отрочестве служившего при дворе всеобщим посмешищем, Санчо и его паж Руй Диас просто не принимали всерьез, не приглашали разделить с ними забавы, никогда не откровенничали с ним – и вот он-то возложил на себя корону Кастилии и Леона. И как тяжеловесная несмешная шутка небес, ударила у самых ног Руя Диаса молния.

На лунный диск, висевший уже очень низко, наплыла туча. Воины давно ждали этого.

– Ну, с Богом, – сказал командир.

Перекрестился, встал, стиснул зубы, взялся за рукоять меча.

«Отче наш, сущий на небесах».

Еще двенадцать теней окружили его и – поначалу бесшумно, крадучись, а потом уже не таясь, с каждым шагом все громче грохоча сапогами – устремились по скалам вниз, в лощину, переходя на бег и спотыкаясь о кустарник. У каждого на рукаве была белая повязка – чтобы отличать своих от чужих. Чтобы не перерезать друг друга в темноте.

Поразительно, подумал Руй Диас, на что готовы люди ради куска хлеба или серебряной монеты.

«Да святится имя Твое».

В вышине помаргивали далекие, холодные, ко всему безразличные звезды. Они давно привыкли к тому, что люди убивают друг друга.

«Да придет царствие Твое».

Расстояние было невелико. Но Руй Диас оглох от собственного прерывистого дыхания, от ударов крови в висках. Последние шаги он одолел бегом. И был почти у цели, когда из лощины вдруг долетел испуганный крик по-мавритански – кто-то поднял тревогу. Однако нападавшие уже ссыпались вниз, и, когда тучи раздернулись, в лунном свете блеснули клинки.

– Сантьяго! – грянул голос Диего Ордоньеса. – Кастилия и Сантьяго!

Впереди взметнулись и беспорядочно заметались тени. Крики ужаса, позванивание стали, выползающей из ножен, придушенные голоса, звуки ударов. Тунк-тунк, заговорили лезвия мечей, въедаясь в мясо, дробя кости. Тунк-тунк-тунк.

– Живьем! Одного кого-нибудь возьмите живым! – завывал Руй Диас.

Перед ним возникла черная – против лунного света – человеческая фигура. Белой нарукавной повязки он не заметил и потому слева направо нанес удар, а за ним сразу же – второй, справа налево, услышав, как клинок с шипением рассек человеческую плоть. Тень, без стона, без вскрика, опрокинулась, распласталась по земле.

– Одного – живым!

Внезапно все стихло. Схватка заняла столько времени, сколько нужно, чтобы прочесть «Отче наш». Теперь слышны были только тяжелое, вразнобой, дыхание воинов да чьи-то приглушенные стоны. Кастильцы ощупью искали своих, узнавали друг друга.

– Все целы? – спросил Руй Диас.

Ему откликнулись поочередно разноголосые «да». Только один вывихнул лодыжку, когда бежал по склону. Пустяки. Что касается мавров, то Диего Ордоньес произвел подсчеты.

– Было пятеро, – сказал он удовлетворенно. – Двое живы.

В зыбком неверном свете зари предстали они – три убитых мавра, двое живых. Руй Диас отправил разведчиков на север, по римской дороге, чтобы мавры не застали врасплох. Прочие остались в лощине, разглядывая остатки маленького лагеря, хотя поживиться там было и нечем: мавританские одеяла, две попоны из овечьей шерсти, кое-какое оружие, седла, пять лошадей. Когда обшарили мертвых и живых, к скудной добыче прибавились две-три серебряные вещицы и несколько золотых монет – христианских и мусульманских.

– Один раненый до вечера не дотянет. – Диего Ордоньес помолчал, фыркнув жестоким смешком. – Да и другому, похоже, не судьба.

Руй Диас рассматривал убитых. Все трое были молодые бородатые парни, с темными неподвижными глазами, уставленными в никуда и уже успевшими припорошиться пылью. У всех были длинные, давно не мытые волосы – мавров зарезали, прежде чем они успели закрутить тюрбаны. Смерть уже тронула оливковым тоном смуглые лица. Бурнусы и альхубы[7] были располосованы ударами мечей, струйки крови впитались в землю. Мухи – неизменные победители всех сражений – уже слетелись на них роем.

– Это мурабиты[8].

Диего Ордоньес провел ладонью по лысому темени. От бессонной ночи бронзовое лицо будто засалилось. Если бы не одежда и оружие, он легко сошел бы за любого из этих мавров – живых или убитых. Руй Диас задержал на нем взгляд:

– Не далековато ли они забрались?

– Посмотри на татуировки.

Руй Диас наклонился над телом, всматриваясь внимательней. Да, так и есть: на правой кисти – корявое изображение синеватой звезды о пяти лучах. Подняв голову, он наткнулся на взгляд Ордоньеса: тот значительно кивнул.

– Начинают чересчур дерзить.

Руй Диас осмотрел руки остальных. И у пленных, и у мертвых – за исключением одного, с отрубленной и неведомо куда девавшейся кистью, – на руках был тот же рисунок.

– Сукины дети, – процедил Ордоньес. – Мерзкое отродье мавра Измаила.

Руй Диас задумчиво поскреб бороду. Дикое, фанатичное до умоисступления племя мурабитов, превосходных воинов, которое покорило весь север Африки, часто наведывалось на полуостров по приглашению эмиров, ослабевших после Аль-Мансура, и становилось ударной частью их войск, получая за это и плату, и добычу. Бывало, что их нанимали и для войн с единоверцами-мусульманами, которые друг друга ненавидели не меньше, а порой и больше, нежели христиан. И потому не было ничего странного в том, что какой-то вождь мурабитов решил, воспользовавшись хорошей погодой, пощипать на свой страх и риск приграничные селения по реке Дуэро. Тем не менее за Гуадамьель они сунулись впервые.

– Посмотрим на пленных.

Их было двое: один со связанными за спиной руками стоял на коленях, другой лежал на спине, а живот ему кто-то прикрыл его же собственным размотанным и окровавленным тюрбаном. Этот второй – молодой, с курчавой негустой бородкой – был бледен, дышал медленно и трудно. Руй Диас опустился рядом с ним на колени, сдернул ткань и увидел вспоротый живот с кровоточащими синеватыми кишками. Жить парню оставалось недолго, и остаток этот будет мучителен. Звенели обезумевшие мухи, роясь над раной. Руй Диас снова накрыл ее.

– Больно? – спросил он по-арабски.

Мавр не ответил и только крепче сжал губы.

– Antum murabitín?

Тот попытался поднять голову, и лицо его исказилось гримасой боли. Или горделивой ненависти.

– Да, – сквозь зубы процедил он.

– Говоришь по-христиански?

В ответ на этот вопрос мавр попытался плюнуть в лицо Диасу – но тщетно. Во рту у него пересохло. Он еще раз повторил попытку, с мучительным усилием двигая губами, пока Диего Ордоньес, наклонившись, не ткнул его кулаком.

– Брось, – сказал Руй Диас.

– Пусть плюет в свою потаскуху Фатиму.

– Брось, говорю.

Ордоньес потирал кулак, мутно поглядывая на раненого. Потом полез в поясной кошель и достал оттуда серебряное распятие, расплющенное и смятое ударами молотка.

– Вот что при нем нашлось. Носил поверх бурнуса. Интересно знать, с кого снял. Может, с той женщины, которую мы нашли первой… там, на ферме… Не помнишь? Память отшибло?

В ответ на дерзкую речь Руй Диас уставился на него тяжелым взглядом. Стерпеть такое он не мог. Разговор шел не с глазу на глаз, спускать подобные вольности – значило подать другим дурной пример.

– Прочь с глаз моих, – отрывисто приказал он. – Убирайся.

Ордоньес побледнел:

– Не надо так со мной говорить, Руй.

– Я сказал – пошел прочь, Диего Ордоньес! – Он в ярости взялся за меч. – Делай, что говорят, не то, Богом клянусь, угощу вот этим.

Ордоньес побледнел еще сильней, проглотил слюну. Открыл рот, словно собираясь что-то сказать, но, видимо, передумал. И под бесстрастным пристальным взором Руя Диаса промолчал и лишь шумно выдохнул. Потом спрятал распятие, повернулся и двинулся прочь.

– Этот вот разумеет по-нашему, – сказал один из караульных, показывая на пленного со связанными руками.

Ему на вид было лет тридцать – густые курчавые волосы, живые и очень черные глаза. Вернее – один глаз, потому что второй был закрыт красноватым и уже лиловеющим кровоподтеком, тянувшимся от лба к виску. От него пахло потом и дымом. Он был в одной рубахе, с голыми ногами, и, кроме синяка, иных повреждений на виду не замечалось – если не считать, что разорванная мочка подкапывала на плечо кровью: охранник только что выдрал у него из левого уха золотую или серебряную серьгу.

– Говоришь по-нашему?

– Да.

– Что вы здесь делали?

Молчание. Мавр отвел глаза и уставился в землю.

– Сам знаешь – мы тебя убьем.

– Знаю, – пробормотал пленный, не поднимая глаз.

– И смерть твоя может быть быстрой и легкой, а может – и долгой. От тебя зависит, что ты предпочтешь. Долго будешь мучиться – или нет.

Мавр чуть двинул головой:

– Я – мурабит.

– Да знаем мы, кто ты. – И показал на татуировку. – Видали эти знаки на кистях твоих сотоварищей. А еще видели то, что вы оставляете в поселеньях после себя.

Мавр скользнул глазами по телам убитых и потом – по умирающему:

– Мы никогда не проходили через поселенья… Никогда! Клянусь! Клянусь своей головой.

Он совсем недурно владел кастильским наречием. Руй Диас понял, что пленный не только что переплыл Пролив. И это не первый его набег на христианские земли. Он придвинулся ближе и прошептал в изуродованное ухо почти дружески:

– А та женщина на ферме? А двое стариков, распятых на воротах? Ты забыл их, Мухаммед?

Здоровый глаз заморгал беспокойно.

– Я не Мухаммед. Не упоминай священное имя.

– Да плевал я на твое священное имя. И мне дела нет, как тебя зовут… Я спрашиваю, помнишь ли ты этих людей?

Мавр помотал головой:

– Нет.

– На самом деле не помнишь?

– Нет.

Руй Диас, не теряя спокойствия, вздохнул. Опустился на колени рядом с пленником:

– Скажи-ка мне, сколько у вас людей и далеко ли думаете зайти?

– Не понимаю, о чем ты. Каких людей?

– Кто ваш командир?

Мавр понурился, упрямо сжал губы. Руй Диас ухватил его за волосы и вздернул голову кверху.

– Когда наметили пройти здесь на пути к реке? Переправляться будете вброд?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Говорю же…

Руй Диас разжал пальцы и обернулся к своим воинам, с любопытством наблюдавшим за допросом. Только Диего Ордоньес с обиженным видом сидел в сторонке на камне.

– Принесите сала.

Один из воинов отправился к лошадям и вскоре вернулся с вьюком на плече. Подошел к Рую Диасу и протянул ему нечто завернутое в чистую тряпицу.

– А что это такое, Мухаммед, тебе известно?

Он размотал обертку и показал белый, с красноватыми прожилками кусок сала размером с ладонь. От жары оно уже начало пованивать.

– Смотри-смотри внимательно. Это свиное сало.

Он подошел к мавру, снова уставившемуся в землю.

– Ты ведь никогда не едал такого, а?

Мавр не отвечал и не поднимал голову, но Руй Диас заметил, что он с омерзением краем глаза рассматривает сало.

– Я тебе расскажу, что сделаю с тобой, прежде чем зарезать, – сказал Руй Диас очень спокойно. – Рожу тебе этим салом натру. А когда перережу глотку, засуну по доброму ломтю в глотку и в задницу и в таком виде отправлю в рай к твоим гуриям, и тут-то у тебя перед носом и захлопнут врата… Ты достаточно хорошо понимаешь наше наречие? Ты понимаешь, что я тебе говорю?

Мавр моргал здоровым глазом так часто, словно утратил власть над своим лицом. Ужас исказил его. Теперь, помимо крови из разорванного уха, со лба на кончик носа ручьями заструился пот. От мавра исходил столь знакомый Рую Диасу особенный запах. Кисловатый запах отчаянья и страха.

«Уйли, – пробормотал пленник. – Горе мне». И отдернул голову, когда Руй Диас стал подносить к его губам сало.

– Ты умрешь нечистым, Мухаммед. – Слова падали медленно, как капли расплавленного свинца. – Клянусь тебе истинным Богом, который все видит и все ведает… Ты умрешь не как подобает воину, а как нечестивец, лоснящийся и смердящий салом, как неверный пес. Досчитаю до пяти, а уж ты решай. Один… два…

– Постой.

Он наконец вскинул голову. Взглянул на Руя Диаса с душераздирающей тоской в глазах. Потом облизал пересохшие губы и монотонно, очень медленно, так отчужденно, словно уже ступил за порог невидимой двери, сам, без уточняющих вопросов, рассказал все: численность отряда, намерения, направления движения. Окончив, замолчал, снова уставившись в никуда. Здоровый глаз словно заволокла пелена пустоты.

Руй Диас выпрямился во весь рост, отряхивая с одежды пыль. Взглянул на своих людей и кивнул. И один из них – тот самый, кто приносил сало, – обнажил кинжал. Услышав позванивание стали, мавр, словно вспомнив что-то, посмотрел на Руя и умоляюще произнес:

– Пить.

– На том свете попьешь, – сказал воин с кинжалом, уже сделавший шаг вперед.

– Дайте ему воды, – приказал Руй Диас. – Имеет право.

Его люди переглянулись: сперва недоуменно, потом одобрительно. Принесли мех с водой, приставили его к губам пленного. Тот глотнул коротко – только чтобы смочить губы. Не расходуя понапрасну воду, принадлежащую тем, кто собирался его убить. Потом отодвинулся, взглянул на небо и сказал, покорно принимая свой удел:

– Аллах акбар.

Пленного зарезали умело и ловко, а потом с любопытством смотрели, как бьется в последних судорогах его тело, пропитывая землю кровью.

– Одним меньше, – промолвил кто-то.

Руй Диас наблюдал за своими воинами – выдубленные ветром, стужей и солнцем лица, морщины вокруг глаз даже у самых юных, мозолистые ладони, привычные к рукоятям мечей. Бойцы, осеняющие себя крестным знамением, прежде чем ринуться в схватку, продающие и жизнь свою, и смерть. Такие обычно и водятся в пограничье. Не злодеи, сделал он вывод. И даже не вполне чужды состраданию. Просто суровые люди в суровых обстоятельствах.

Мавр наконец затих. Руй Диас показал на разоренный бивак:

– Заберите всё.

Диего Ордоньес – все такой же надутый – по-прежнему сидел в отдалении на камушке. Руй Диас подошел и сел рядом, меж тем как над самым гребнем стало подниматься красноватое солнце.

– Ты не должен был так говорить со мной, – проворчал Ордоньес. – Я тебе не кто попало.

– А ты не должен был распускать язык. Пора бы знать это.

Они посидели молча, щурясь от солнца, гревшего им лица. Наконец Руй Диас со вздохом хлопнул себя по бедрам и поднялся.

– Добей второго, – сказал он. – Головы отруби, сложи в мешок, спрячь пока в тень.

Старшина показал на встающее солнце:

– Не поможет – все равно скоро засмердят.

– Знаю, да ничего не поделаешь… Не знаю, сколько мы еще отрубим голов до возвращения, но – чем больше привезем, тем лучше будет.

– Ясное дело. – Ордоньес криво усмехнулся. – Магистрат Агорбе желает знать, на что он отпустил деньги.