Читать книгу Проклятый Рай. Здесь есть всё, о чем ты мечтал, но нет того, без чего не можешь жить - Артём Кайнов - Страница 5

– Привет, – как бы не веря своим глазам, подголоском прощупала Донарава Васильевна. – Вид у тебя какой-то потрепанный и расторопный, точно у загнанного зверька. Подрался, что ли?

В ярком и колком желтом свете сухое лицо Донары Васильевны казалось высеченным из материи пространства. На ней был бежевый слежавшийся халат, в котором она выходила в секцию уже на протяжении многих лет.

– Да ерунда, все в порядке. Просто я пешочком поднимался, – не сразу ответил он, приостановившись.

– А что, лифт не работает?

– Да нет, работает. Это чтобы крепче спать, так сказать…

– Ну-ну, – проговорила она. – Подойди ко мне.

Гуес, помешкав, подступил к ней. Она не спеша потушила окурок в банке из под кофе, заменившей ей пепельницу (теперь в секции она была единственным курильщиком сигарет), встала, приосанившись, и начала легонько поправлять воротник и капюшон на пуховике Гуеса. Он чувствовал, как отдавали тленным дымом ее костлявые руки, что так аккуратно скользили по его рукавам; видел ее опустошенные глаза, словно обласкивающие каждую складочку на его одежде, замечал ее то ли скрытую, то ли вздрагивающую улыбку.

– Спасибо, все в порядке, – нехотя отшагнув, сказал он. – Я хочу спать.

– У тебя точно все хорошо? Не забывай: ты можешь мне спокойно рассказывать о всех своих проблемах, какие бы они ни были.

– Нет-нет-нет. Я устал. Все в порядке.

– Ну, тогда спокойно ночи, дорогой мой.

Он приветливо кивнул ей в ответ и, пятясь, боком вошел в секцию. Из-за большой протяженности секции казалось, что лампочка здесь светит тусклее, чем в санузле. К тому же сквозь окно на балкон вмешивался платиновый, холодный лунный свет. На минуту Гуесу показалось, что за окном идет странный ледяной дождь. Он ниспадал не каплями на землю, как это обычно бывает, а округлыми киселевидными прослойками, обволакивающими все выступы и выемки ребристых структур зданий, бальзамируя их окаменевшую плоть. Нездоровая, ирреальная действительность; сущий сюрреализм. Все предметы в секции, будь то старый набор обшарпанных стульев с насиженными подстилками и крохотными трещинами или громоздкий стол на четырех брусьях-ножках, под одну из-под которых была подложена картонка, сложенная вчетверо, – съёживались в смоге безвременья и вневременного распада. Посуда, допотопная и безыскусная, стояла кучками, кое-где виднелись календари с давно прожитыми датами, жирно лоснились мебельные плоскости с вкрапинами наклеек и еле заметных надписей и пылилась разное хозяйское барахло вроде швабр и металлических вёдер. Казалось, что в какой-то момент жизнь оставила это место и обрекла его на скорбное бессмертие, на вечную непреодолимую муку. Даже рифовый коврик Эллы и ее забавные тапочки не могли скрасить серую обстановку и скорей представляли собой некое недоразумение.

Одной каплей белой краски не разбавить банку черной… Узнал или нет? Ночь. Визг. Растерянность. Не, вряд ли. Хотя… Блядский зазнайка. Мамка вратарскую сетку порезала. Надо было наглухо мячом по коляске. Узнал. Нажалуется. Месть в генетический код заложена.

Сдернув ботинки, Гуес зашел в комнату, закрыл за собой дверь на замок и сбросил пуховик у порога.

Приветствую тебя, ненавистный уголок, кошмар очей, фамильный склеп, студеный чад прогорклых воспоминаний! Горклых… Голлум, хе-хе. Итак, что там у нас в иллюминаторе? Гуес вгляделся во мрак заледенелого окна. Ни-че-го. Сорри, пассажиры, но наш корабль затерялся в космическом пространстве. Тем не менее волноваться не стоит, ибо к нам на подмогу уже вылетела смерть. А что Земля, капитан? Ходят слухи, что когда-то она была пригодна для жизни. Говорят, подобно человеческому организму, она состояла на семьдесят процентов из воды – такой многотонной, то есть многоцветной, непроницаемой, глубинно-мудрой и животворящей. Говорят, на этой планете были растения, что, подобно зеленым фонтанчикам, выплескивались из почвы душистыми лозами и золотистыми побегами. Говорят, им помогали размножаться всякие букашки-малютки вроде пчелок и природные страсти, именованные ветром. А теперь там владычествуют одни роботы-мусоросборники. Йо-хо-хо, – ответствовал капитан, – неужто вы верите в пришествие робота Валли10, что, согласно мультфильму, подарит людям второй шанс на жизнь? Даже если это и правда, было бы лучше, чтобы он утаил эту жизнь от нас и остался жить-поживать да добра наживать в своем шарообразном гнездышке на пару со своей соблазнительной девицей Евой. Отныне наша Земля – борт корабля «Аксиома»! – и, напевая: «Земля – корабль! Но кто-то вдруг за новой жизнью, новой славой11», почепал в грузовой отсек.

А телевизор все мерцал и мерцал, подмигивал, ежесекундно сбрасывал кожу, смешивая свои жидкокристаллические краски. Сев на кресло, Гуес наигранно скорчил гримасу и, приподнявшись, вытащил из-под себя айфон. На экране высветились пропущенный звонок и сообщение «что ж ты, фраер, сдал назад» от Эллы. К контакту была прикреплена винтажная фотография, добытая Эллой, очевидно, на фотостудии и загруженная в качестве аватарки в социальные сети. Оттуда-то Гуес ее и скачал. Не выпуская из рук телефон, он высунул ящик тумбочки, а затем – уже знакомый нам пакетик. Прелесть, мятная амброзия, пятилистный клевер древнего знахаря, сиречь трынь-трава из достопамятной земельки Ирий, ляг корпией на его тревогу, впитай во все члены растительную гармонию и да позволь узнать твой извечный древесный дух. «Постскриптум: раз пошла такая пьянка, укрепи и удобри корни волос моих – хочу себе дреды, как у Боба Марли. А беретик я уж как-нибудь сам свяжу».

В этот раз Гуес забил себе совсем немного, чтобы не разгуляться на сон грядущий. Парная тучка расплылась перистыми облаками на фоне радужной телевизионной подсветки; Гуес растянулся на кресле не раздеваясь и повернулся на бок, глядя на экран айфона, откуда на него с взаимной симпатией глядели лисьи глаза Эллы.

Через какое-то время в окне забрезжил свет. Елейная кипучая магма небосклона – малиновое варенье – надавила на стекло, обвивалась вокруг шеи пунцовым шарфом, распыляя резкий приторный вкус, который бы пришелся по сердцу всякому парфюмеру-сладкоежке. К счастью, юноша, что курил свой RICHMOND с шоколадным вкусом где-то на лестничной площадке, был одним из них. На спине его висел светлый ранец со значками мультяшек, оттеняя бордовую рубашку с высоким воротом и запонками в виде обнаженной Джессики Реббит12. Схожего с рубашкой оттенка сидели на нем джинсы с коричневыми заплатками. Обуви же на нем не было… Босыми ступнями он попирал холодный, щербатый, грязный, как проходная, бетонный пол. Ему на лоб свешивались локонами каштановые волосы, а на его глазах прозрачней горных родников застыли слезы, в которых остро посвечивал полуночный зимний месяц. Слезы эти застыли угольными пузырьками, капельками туши, в которых отразилась ни дать ни взять боль мирового масштаба. Касанием извне мертвый пейзаж снизу подбирался к раме окна, карабкаясь черными загребущими ручищами по дрожащим шероховатым каменным блокам, словно сообща подставившим спины. Постепенного прозрачная гладь стекла начала сужаться, заливаясь теменью, пока не превратилась в еще одну монолитную стену.

Где-то внизу раздался лютый лай и треск разбитой бутылки – видимо, соска пёсе не приглянулась. Лапа моя, лапа, носа моя, носа, на-ка осколком в шею – только заткнись, пёса13. А ведь кто-то пожертвовал… Н-да, таких обходительных болванов здесь хоть отбавляй. Всяк с превеликой благодарностью и бескорыстно готов подсадить ближнего своего в мир иной. Легко быть бескорыстным, когда твоя ослиная благодетельность порождает лишь черную благодарность. Безвозмездное членовредительство! Благодарю вас, любезнейший, – судя по свету в конце тоннеля, в первый и последний раз.

«О Мадонна! Не будь тебя здесь, сей закат был бы бесценен, я бы провожал это солнце, словно мамка призывника, со слезами на глазах! Твои сахарные ангельские глазки запечатлели его при рождении, позволяя мне наедине с тобой чувствовать себя таким же небожителем, – лепетал юноша, обращаясь к граффити женщины, и мягко обхватывал губами сигаретный фильтр. – Не знаю, дорогуша, что бы я без тебя делал, как бы выживал в этой помойке. Быть может, тот пришлый граффер, чьи творческие мановения сродни творению заклинания, был и не человек вовсе? Быть может, Мадонна, это был ангел, мой драгоценный ангел-хранитель? Вот так вот, знаешь, взял да и слетел на бренную землю, помахивая своими крохотными крылышками, точно колибри-херувим, окутался человеческими обносками, прикрыл свои клокочущие золотые кудри грубым домотканым капюшоном, тайком пробрался в наше общежитие, впорхнул на этот этаж и сотворил тебя здесь по своему образу и подобию? Знаешь, глядя на тебя, я всегда об этом думаю – о возвышенном, о вечном… Но только стоит мне оторваться от тебя, неминуемо взглянуть вокруг, душа моя источает отвращение и злобу, а взгляд спешит спрятаться во тьме. Смешно, барахтаясь в дерьме, представлять хрустальные лазурные источники, сказочные зефирные водопады…»

Громоздкое здание внезапно вздрогнуло, сыпля штукатурку и хрустя простенками, круто накренилось, подобно кораблю, и задрожало, задергалось, точно копилка в ребячьих руках. Казалось, происходило что-то ужасное: не то землетрясение, не то обвал – здание рушится, как карточный домик, наслаивая друг на друга бетонные плиты, но это не вызывало никакого сожаления.

Гуес открыл глаза. Гуес открыл глаза и сразу пожалел об этом. Денек стоял погожий. В тесную комнатушку ломился сербряно-нежный свет. Он отер щеку рукавом, думая: «Да когда же это прекратится», и перевернулся на другой бок. Он начал корчиться: его изнуренное тело нисколько не отдохнуло, все конечности ломило, будто его вот-вот четвертуют, а одежда электризовано пощипывала кожу. Захотелось поскорей раздеться, но в комнату подселился неуступчивый холод. Черт возьми, он еще жив! Только на кой черт, спрашивается? Словно подслеповатый котенок, он уткнулся носом в ложбинку между подушкой и подлокотником, почуяв тепло. Правая щека прочувствовала на себе ломкую ткань подушки, словно та заледенела или очерствела. Ноздри защекотала осевшая пыль.

Гуес разблокировал айфон и, через некоторое время смахнув фотографию Эллы, набрал контакт «Говнюк». Ответа не последовало. Гуес дал приятелю второй шанс, но тот и им не затруднился пренебречь. Гребаный задрот, за уши от компа не оттащишь. Тем временем в секции слышались частые легкие шаги – без сомнений, это была Элла. Принцесса, заточенная в темной башне под стражем свирепого дракона, он бы тебя спас, если бы ты его выручила! Гуес поднялся с кресла, посмотрелся во фронтальную камеру, поймав себя на мысли, что очень даже зря, поправил свою черную послушную шевелюру и пошел проходить запоздалый утренний туалет. Как только он ступил за порог, хмуро глядя под ноги, к нему почти беспристрастно обратилась Элла:

– О Боже! У нас в секции йети! А ну признавайся, снежный человек, что ты сделал с моим плюгавым добросердечным соседом? И не заставляй спрашивать, почему у тебя такие большие зубки!

Она была в невысоких сапожках с квадратным каблуком, в колготках (по-видимому, с начесом) и подкупательно-простоватом синем платье с белыми рюшами, которые на любой другой девушке смотрелись бы вульгарно и смешно. Волосы ее были аккуратно забраны, а лицо с минимумом косметики выражало притягательное целомудрие, хоть и не без толики позёрства.

– Слопал! То есть скушал. Залпом, – он улыбнулся, потягиваясь. – Ты на очереди, потому что я вечно голоден.

– Ах, господин пещерный человек, мы это знаем не понаслышке.

– До-о, а разреши полюбопытствовать, милая девочка, куда ты путь-дорогу держишь в таком потрясном одеянии.

– За охотниками, – приподняв подбородок и сжав руки в замок, ответила девочка.

– Прости, что вчера так и не заглянул в назначенный час. Роковые обстоятельства заставили меня задержаться кое-где, а вломиться к тебе и минутой позже я не мог себе позволить. Плюгавость плюгавостью, а галантность никто не отменял, – взяв девушку за руку, промурлыкал он.

– Да ничего страшного. Я и сама забыла об этом, – улыбнувшись и отняв руку, ответила она и вернулась в комнату.

А, конечно, забыла, только перед тем, как позабыть, уведомила весточкой. Так, чисто случайно.

Зайдя в комнату, Элла увидела в глазок, как Гуес зашлепал в туалет по коридору. Она, задумчивая и возбужденная, резво выпрыгнула из полусапожек, плюхнулась на диван, стянула колготки и выскользнула из платья, повесив его в шкаф. Затем надела свой домашний свитшот с цветочным принтом и облегающие штаны. Блин, не надо было раздеваться и так быстро уходить из секции. Может, он подумал, что она уходит на свидание? Она легла ничком на диван и стала копаться в айфоне. Инстаграм, ютуб, вконтакте – десятки, а то и сотни просмотренных страниц и вкладок. Тысячи отфильтрованных фотографий с разновидными мехами в разгаре меловых снегов и различными хештегами наподобие «погуляшки», «обедушка», «winter», «счастье_есть!» Напоследок она прочитала несколько лестных отзывов о своих лирических стихотворениях на литературном сайте, с довольно постным лицом поблагодарила всех пользователей и, перечитав несколько собственных произведений, заблокировала айфон. Взглянула на дверь. Встала, выложила из сумки пару учебников и тетради, одна из которых ничуть не походила на учебную: в ней были выразительно изображены разные части тела с татуировками. Малую часть из них Элла рисовала, представляя на себе, а большую – на мужчине. Она наскоро перелистала все рисунки и, встав и поглядев на дверь, сняла с полки каталог с духами. Ей нравилось подбирать ко всем своим эскизным детищам разные ароматы, но к последней татуировке – изуродованные ангельские крылья во всю спину – ничего не подходило. Вполне возможно, что в данном случае гармонировал бы какой-нибудь оксюморонный запах, например смесь мокрого белого мрамора и нечто вроде жженого ладана, а попадалась все одна труха: древесно-каминно-каньячно-фруктово-слащавый букет, которым отдавали все ее предыдущие рисунки. А может, назвать эту татуху Жан-Батист Гренуй14, который не имел своего запаха? Элла закусила губу и, положив тетрадь на колени, снова посмотрела на дверь. Блин, почему он не приходит?

Любопытство взяло верх, и девушка не спеша подошла к двери, чтобы поглядеть в глазок. Секция пустовала. Она понаблюдала еще с минуту и, сгорая от нетерпения, хотела было выйти, но тут же замерла, подумав, что Гуес хочет ее напугать. «Что за глупости,» – сказала она себе под нос, но все-таки решила подстраховаться, разыграв адресата.

– Ой, наш капитошка решил поиграть в прятки. Судя по всему, и маску «Очень страшное кино» надел. Вылезай из-за холодильника. У тебя ноги торчат, наперсник Гая Фокса.

Она притворила дверь, отшатнувшись, поглядела по сторонам и, недоумевая на себя, вышла в секцию. Из туалета не доносилось ни одного звука и слева, где жила Донара Васильевна, – тоже. Вообще Элле нечасто приходилось с ней разговаривать и по большому счету она никогда не замечала умудренную жизнью соседку, несмотря на то что иногда с ней сталкивалась. Они не были знакомы друг с другом, и, по-видимому, это обеих устраивало. Однако время от времени Элла бросала на нее неприхотливый и испытующий взгляд, мысля, почему она вечно одна, вечно суха, вечно однообразна, молчалива, скрытна и т. д. Порой вполне серьезно девушка думала, что ее соседка глухонемая и получила комнату от государства в рмаках специального федерального закона; и чем дольше Элла жила по соседству, тем сильней в этом убеждалась. Зимней обуви Гуеса на половике не было; и, чтобы точно убедиться в его отсутствии, она, залезши в свои махровые тапки-рыбы, едва подошла прислушаться, как дверь тут же распахнулась, выставив наружу понурого хозяина.

– Что, опять лазила в мой холодильник в надежде чем-нибудь поживиться? А я-то думаю, почему он вечно пуст.

– Что-о? – возмутилась Элла. – Самый закоренелый и беспринципный вор, невзначай заглянув в твой недохолодильник, горько бы расплакался и пожертвовал тыщенку-другую.

– Плохо ты знаешь воров.

– Ой, да и слава богу. Этого только не хватало.

Гуес медленно достал ключи из кармана, побренчал ими, улыбнувшись, так же медленно вставил один из них в замочную скважину и с особым усердием провернул два раза.

– Ну ты и придурок. Не ожидала от тебя такого, – зашаркав подошвами, попятилась она.

– Что ж, а я от тебя ожидал и не прогадал.

– И чего же? – она остановилась.

– Сама знаешь, – неуверенно буркнул он и пошел прочь.

– Что знаешь? Хах, да пошел ты, инфантильный притворщик. Строит из себя альфа-самца, а сам, наверное, взаперти на ромашке гадает.

– За последнее время это лучшее, что ты выдала, – уже из коридора крикнул он и хлопнул входной дверью.

Элла, фыркнув, вернулась в комнату, сбросив тапки как попало. «А я думала, это со мной трудно ужиться,» – мелькнуло у нее в мыслях. Она легла и попыталась было взяться за тетрадь, но тут же поняла, что ни написать, ни нарисовать сейчас ничего не сможет. В ее сумбурных мыслях мало-помалу, словно просачиваясь, начало проступать лето, когда она с пакетом и сумкой на колесиках впервые вошла в общежитие. Подруга Света, у которой она жила до этого и с которой вместе училась, наконец нашла себе парня и, спустя неделю, пригласила его жить к себе. Чтобы задобрить сожительницу, уже хлопочущую об отъезде, Света на пару со своим ухажером поднатужились и отыскали, облапав кипы газет и изучив десятки интернет-объявлений, Элле отличный вариант – уютненькую комнатушку в общежитии, за которую сверх квартплаты брали символическую сумму. Причиной тому служило долгое простаивание недвижимости, выставленной на продажу. Хозяин, приобретший ее бог знает когда, согласился по доброте душевной заселить Эллу при условии, если та будет соблюдать порядок в комнате и в любой момент при сообщении о продаже соберет вещички и без всхлипываний оставит помещение. Находка, конечно, пришлась по нраву не только друзьям Эллы, но и ей самой. Собственное жилье, где ей ни с кем не придется ни считаться, ни договариваться, ни делить хозяйство на неравных правах! Собственное жилье, где можно отгородится от всего мира, забаррикадироваться, если хотите, уйти в себя, медитативно считывать свою индивидуальность и воплощать по мере возможностей. Пусть эта комната будет временной, зато она в твоем распоряжении. Словно жизнь.

Элла вспомнила, как ухажер Светы любезно помог ей донести сумки до лифта, как она даже слегка позавидовала осчастливленной подруге, хоть ее «бойфренд» и не вызывал у нее повышенного интереса; как она поднималась в лифте, дыша в ладошку… Но особенно ей запомнилась сценка, которая ждала ее по выходе на девятом этаже. В джинсовом пиджаке, молочной блузке, в удлиненных шортах и белых римских сандалиях, она вышла на площадку, звучно тарахтя колесиками сумки, и вдруг услышала: «Что, красавица, тяжело?» Голосок был какой-то вызывающий, издевательский; она повернула голову направо, ожидая увидеть там какого-нибудь гопника, и, воспроизводя первое впечатление, столкнулась с экстравагантным общежитским домовым. Лицо его было чересчур игривое, полное, не в пример окаменевшему худосочному телу в потрепанном балахоне, который наполовину скрывал серые баскетбольные шорты, сочетавшиеся со сланцами по цвету. Девушке показалось, что ее обдало поволокой дурацкой самоуверенности.

– А что? – раздражительно ответила она.

– Ниче, – сложив брови домиком, ответил он и зашел в лифт, зачем-то придерживая дверь.

– Идиот… – казалось бы, негромко констатировала она и направилась к условному месту, как вдруг услышала вдогонку.

– Сама иди.

Она повернулась посмотреть еще раз на обидчика и, предположив, что у него не все дома, фыркнула и пошла дальше. Сделав пару шагов, Элла в вдруг встала в ступоре. Стоп. Это что, баян? Мемчик воплоти15? К тому времени раздался корёжащий скрип секционной двери и в полуметровом промежутке показался некто в хлопковой рубашке со словами: «Хэй, Говнюк! иди сюда!» Элла, поморщась, повернулась и усмехнулась, глядя на «домовенка» в лифте. Тот, в свою очередь, послал неприятеля и выбросил фак напоследок перед тем, как закрылись двери лифта.

– А он и вправду говнюк, – подметила Элла с неподдельным азартом, где-то в подсознании дивясь такому бесцеремонно-теплому примечанию.

– Еще тот. Может, помочь или подсказать что-то? – кивнув на сумки, проговорил Гуес.

– Нет, не надо…

– Ну ладно, – ответил он, сужая промежуток со скрипом.

– Ой, стоп-стоп. Кажется, мне именно сюда.

Скрип замер. Элла быстро зашагала и, открыв ногой дверь нараспашку, что резко издала чудовищный рев, зашла внутрь, стиснув зубы.

– Очень любезно. Хоть бы сумки взял, а не стоял как вкопаный.

Гуес на это только развел руками.

– И дверцу бы смазать не помешало. Верещит, как калитка огородная.

– Эй, что за претензии? Ты вообще кто? Пришла и бубнит что-то, как старушка.

– Ах да, я – Элла, судя по всему, ваша новая соседка.

– О-о… Кажется, за неуплату в этой секции выселение грозит только мне. Позволь спросить, в какую именно комнату ты заселяешься?

– В 40, кажется.

Она указала ладонью на визави, как бы припоминая имя.

– Что? – сконфузился Гуес.

– У меня есть два варианта, как тебя называть: либо неистовый погонщик говнюков, либо стойкий безымянный швейцарик.

– Слушай, а наш с тобой знакомый тебя ничем не угостил случайно?

– Ничем, кроме посредственного баяна, безымянный швейцарик.

На мгновение все затихло. Затем Гуес сдержанно засмеялся, приложив ладонь ко лбу, а милое личико Элла сделалось по-ребячески дерзким.

– Баян, говоришь? О мой бог!

Гуес зачем-то взял руку Эллы.

– Что? – она всем телом подалась назад, словно вот-вот упадет.

– Давай сумку уже.

– Да не надо уже, спасибо, неистовый…

Гуес назвал свое имя и выхватил пакет у новой соседки.

– Итак, если не ко мне и не к Донаре Васильевне, значит, в потайную комнату. Говорят, последний житель, что там прозябал, в один прекрасный день заперся изнутри и вскоре вышел в окно. Такие дела.

Элла фыркнула.

– Ты серьезно? – глянув искоса, спросила она. – Хочешь сказать, это комната самоубийцы?

– Вполне.

– Откуда ты это знаешь? Мне об этом не говорил квартиродатель.

– Еще бы он тебе сказал. Об этом повествуют страшилки и легенды этого общежития. Я тебя в большее посвящу: говорят, оно построено на кладбище. Ну, знаешь, как Петербург на костях или Беломорканал. Правда, в большей степени это выражение понимается буквально, что тоже, кстати, имеет место.

– Что за фетиш – увлекаться всякими небылицами и легендами? – спросила студентка филологического факультета. К тому времени они уже стояли у нужной комнаты.

– Ты можешь мне по-нормальному сказать, что здесь случилось? Все-таки ты здесь побольше меня живешь, – продолжила она.

– Сравнительно побольше. Но не настолько, насколько тебе хотелось бы. Я тут уже как три месяца снимаю комнату напротив. Работаю барменом, так что меня ночью почти никогда нет дома, а днем я сплю-ю. Про эту комнату мне Говнюк рассказывал. Но, знаешь, этому типу вовсе не стоит верить на слово. Этого олуха хлебом не корми – дай в любом, пусть даже в самом ничтожном разговоре вставить свои пять копеек.

– Да?.. Это мой стол? – между прочим спросила Элла, стремясь попутно в беседе разбирать сумку.

– Получается, твой.

– А где вы познакомились и почему у него такое странное прозвище?

– Хе-хе, в рок-н-ролл баре «Горцующий пони». Я уже там работал, когда он, подвыпивший, залюбовался на мой флейринг и попросил научить его так же виртуозно жонглировать бутылками.

– Ах, вот как это называется…

– Да-да. А Говнюком его назвали такие же, как он, завсегдатаи этого бара. За полночь в «Горцующий пони» начинается ярый раздрай: налакавшись и растанцевавшись, особо драйвовые ребята начинают слэмиться (надеюсь, тебе знакомо это слово). Зачинщиком этого месива по традиции, конечно, становится Говнюк. Что он там вытворяет, матерь божья! Уму не постижимо! Скачет, мечется, топчется, бодается, падает, рычит – ну сущий гарцующий понь!

– А я смотрю, ты его поклонник!

– Да. Только ему об этом не говори, а то зазнается. Через минут десять, когда народ уже начинает подтягиваться и Говнюк люто, я бы даже сказал, по-варварски начинает отстаивать каждый сантиметр своего личного пространства, пихаясь и толкаясь, двое вышибал выкидывают его вверх тормашками покурить на улицу, и он там остывает, остывает да такой степени, что готов поговорить с первым встречным о житье-бытье до самого утра.

– Ой, как это мило. Не то что всякие страшилки…

– Н-да… Вот он мне и подкинул наводку на комнатку… Ну ладно, ты, наверно, устала, а я тут все языком чешу. Очень рад нашему знакомству.

Гуес улыбнулся и, оттолкнувшись от холодильника, который отслужил ему в качестве подпора, зашлепал своими ременными тапочками.

– Хипповые шлепки! – сострила вдогонку Элла.

– Да, что надо, – отозвалось ей эхом.

Затем начались долгие-долгие вечера задушевных разговоров и непроизвольных касаний. Тысячи блаженных минут, тысяча радужных нитей, сплетающихся в одну грустно-лучезарную картину, как тот закат, который они частенько видели с балкона. Когда топкий зной спадал с первыми тонами сумерек, словно холодным придыханием остужавших землю, и мякотный клубок солнца медленно соскальзывал за горизонт, необъятная закатная тень мифически кралась по фасаду общежития до самого парапета, будто ладонью смежая веки этажных окон. Гуес и Элла тогда наблюдали, как в конце концов и к их балкону на девятом этаже подступала эта сумеречная вода. Город бездыханно утопал, здания чешуйчато отсвечивали последние лучи, а тоненькие проулки и дорожки переставали рябить, оборачиваясь непроглядными океанскими впадинами. В такие минуты они говорили, говорили без умолку, издевались и даже кощунствовали, но как только закатная тень захлестывала их с головой, скрадыая улыбки и солнечные блики в глазах, они затихали, задумывались, хоть и сидели по-прежнему рука об руку. Элле тогда казалось, что Гуес для нее самый близкий человек на свете, а сама она для него – отнюдь нет. Она рассказывала ему о себе всё, а он хоть и жадно слушал, но ничем сокровенным делится не хотел – только отшучивался да кривлялся. Однажды весной, когда они засиделись у нее в комнате, листая альбом с татуировками, Элла принялась было рассказывать о последнем наброске (изуродованные ангельские крылья), который ей пришел в голову по приезде в общежитие, как Гуес остановил ее шепчущим поцелуем на полуслове об аромате. Затем время точно расплылось в помешательстве: свет выключился сам по себе, волнистые трепетные тела слились в снежные одеялах на льдине кровати, что, покачиваясь на стеклянных волнах, уплыла куда-то на край света в жемчуге Полярного сияния. С той ночи в память Эллы врезалось его жилистое, бледное тело и впитался необыкновенный привкус гари – исповедь увядания, угасания, исчезновения…

Поутру Элла стала расспрашивать Гуеса о родителях, о прошлом и о будущем, о желаниях и намерениях – словом, попыталась сблизиться на духовном уровне. Но тот ответил, что она умеет выбирать неподходящие дни для серьезных бесед и поцеловал ее в шею. В другой раз он сделал то же самое, и стало непонятно, когда вообще наступит это призрачный день откровений? Элле удалось выявить некоторые, как ей казалось, противоречия в мире соседа: ведет он себя временами непотребно и даже весьма глупо, но при этом обнаруживает широкие познания; комната его пуста и мрачна, как грот, живет он впроголодь, а сам ходит с айфоном и в довольно-таки неплохих вещах. Ну и что же тут, казалось бы, удивительного, если он снимает комнату? Не обставляться же ему мебелью по феншую, чтобы вскоре уехать – хм – и пустить весь ремонт насмарку? Только загвоздка была в том, что Элла сомневалась, что Гуес именно снимает эту комнату: слишком уж он много знал об этом общежитии, слишком уж много теплых и веских слов срывалась с его уст в качестве обмолвок. Да и Донара Васильевна, эта сухопарая и скрытаня злюка, слишком доверительно и даже… нежно, что ли, к нему относилась. То невзначай вытрет пыль с его стола, то по головке погладит. Да и тот не особо сопротивляется.

Сейчас Элле ничего больше не хотелось, как разговориться с Донарой Васильевной по душам. На мгновение это желание переросло в манию и фанатично электризовало все тело. Она слезла с дивана и пошла в туалет. Там никого не оказалось. Девушка вернулась в секцию, примкнула к столу и стала начищать до блеска голубовато-клетчатую клеенку, что намертво прилипла к поверхности, аккуратно переставляя посуду из угла в угол. Блин, да когда же она выйдет покурить? Ее же без сигареты представить нельзя. Может, постучаться и попросить соли? Ну, и что дальше? Она выползет, укажет своим костлявым пальцем на солонку и как ни в чем не бывало повернется к лесу передом, а к ней задом. Элла вдруг швырнула тряпку и, недовольная, скрылась в комнате.

Комната Эллы – сторожевой вагончик, подвешенный на высоте двадцати семи метров, – ничем, конечно, не отличалась от остальных других в этом общежитии, и девушка исключительно редко пристально всматривалась в ее детали. Сначала она изучила фотографию с ее изображением на сайте, а после, как раз по приезде, – свиделась с оборванцами-пенатами. Но не в тот и не в следующий раз её абсолютно ничего не подкупало ни в планировке, ни в интерьере: самое что ни на есть обычное помещение, куда приходят переночевать и собраться с мыслями. Тем не менее из-за того, что раньше она жила совместно с подругой, деля в лучшем случае отдых и покой напополам, ей было предостаточно этих будничных условий. Элла остановилась на пороге у шкафа и стала присматриваться к белесой пежине на войлочном ковре, выеденной молью, и мало-помалу весь интерьер отчетливо предстал в её глазах трехмерным карандашным рисунком. Выцветшие обои с королевской лилией, беленый потолок с мутными следами от подтеков (нередко в дождливую погоду крыша протекала, и это было мучением для всех тех, кто жил на девятом этаже, ведь иной раз приходилось ставить аж по пять-шесть ведер под течи), плинтуса и неподъемная, как валун, чугунная батарея с королевством из сора и паутины. Элла стала думать, что могло здесь произойти, когда – допустим – некий житель этой комнаты решился покончить с собой. Наверно, это был обычный день Ивана Денисовича. Или волшебный мир, который изо дня в день ждал его с распростертыми объятиями на крыльце, ни с того ни с сего отвернулся, опрокинув чернильную тень и заставив беднягу ходить вслепую. Помнится, ей были по душе подобные истории с суицидальными мотивчиками… Впрочем, какая бы девочка не пожелала умереть, отвергнутая первой любовью? Или, например, узнав, что ее ненавистная одноклассница выиграла конкурс красоты?

Элла схватила айфон, в чехол которого вцепился кот в очках с компьютерной мышкой в пасти. Хозяйка называла его Гарфилд – по крайней мере, были такие случаи. Она вновь зашла на свой сайт с творчеством, где прочитала последнее стихотворение:

Под ним было несколько комментариев и отзывов, но больше всего Эллу позабавили два последних – получасовой давности. «Автор, пишите еще! У вас дар поэта! ВЫ МОЖЕТЕ СМОТРЕТЬ НА РАССТОЯНИЕ ТЫСЯЧИ СВЕТОВЫХ ЛЕТ И РАЗВЕИВАТЬ МРАК РУКОЙ ТВОРЦА. ВАШИ СТИХИ СТАНУТ КЛАССИКОЙ. Однажды я спросила друга-поэта Алеко: что было раньше: курица или яйцо? И знаете, что он мне сказал? СЛОВО! В начале было слово и оным же все и закончится. Слово может исцелять и вдохновлять на подвиги. Однажды моего Алеко окликнула цыганка и предложила погадать на руке. А тот вознес десницу с шуицей к лику своему и сквозь пальцы молвил: мол, на рукаве своем повешусь да под лай собачий похоронят. А та ему: „Бог с тобой, неприкаянный! Держи червонец и иди… своей дорогой“. Это я к тому, что истинный поэт своего добьется во все времена. Посткриптум: на случай, если личность Алеко вас заинтересовала, прикрепляю ссылочку. Всего доброго, творческих успехов, и дай вам Бог ножки Терпсихоры!!!» Элла, конечно, по ссылочке переходить не стала – бог их знает, что у них там за парнасская секта. Чего доброго, еще графоманов вирус подхватит.

Вообще к своим стихам Элла относилась довольно прохладно: она была убеждена, что пишет посредственно и больше на потребу публике, как и многие современные именитые и недооценненные поэтессы. В одиннадцатом классе она не на шутку увлеклась поэзией Ахматовой, выступая где это было возможно с прочтением ее стихов, и во многом благодаря ей поступила на филфак и принялась кое-что пописывать. Кстати, когда-то она сочиняла даже фанфики, но, увы, они остались в прошлом и сгинули в пучине интернет-пространства. Только-только прочитанный отзыв анонима заставил ее задуматься о перспективах поэзии как особого типа текста. И действительно, найдет ли себе место лирика в скором будущем, в мире высоких технологий и вечно занятых ими людей?.. Найдет. Быть такого не может, что не найдет! Ведь музыкальные тексты еще никто не отменял! «Кроме всего прочего, юродивую падчерицу всегда можно заставить заниматься грязной работой? Как? Как, как… принимать дюфалак16,» – не сказать что с радостью заключила Элла, пробегая взглядом последний отзыв, адресованный анониму. «Когда я спросил у отца, что было раньше: курица или яйцо? Он ответил: раньше, сынок, люди добрее были, никто никого не обижал, дома по уходе оставляли открытыми не боясь, что обворуют. Медицина бесплатная была, а на рубль от живота наедались…» Элла улыбнулась, смахнула все вкладки и, прислушиваясь, заблокировала айфон. Кажется, за стенкой наметились какие-то признаки жизни? Девушка, закусив губу, приложила ухо к стене и, словно промычав «эврика!», едва выбежала в секцию за кружкой, как вдруг увидела слева Донару Васильевну и пискнула, опешив. Женщина как ни в чем не бывало вдевала ступни в ссохшиеся тапки, выставив узловатое колено в прорезь халатной полы, и чуть побалтывала жилистыми кистями, хищно посматривающими из раструбов рукавов, словно клювы.

Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла. Не чета обломовским обноскам.

– Здравствуйте, – вырвалось у Эллы.

– Здравствуй, Элла, – невозмутимо ответила женщина, глядя под ноги.

– Вы знаете мое имя?

– Как не знать. В одной секции живем, – направившись в санузел, ответила Донара Васильевна.

– Хах. Вам, наверное, наш сосед сказал, да? Ведь ваше имя я от него узнала, хоть это, может быть, и неправильно… – увязавшись за женщиной, продолжала Элла.

– Почему же?

– Ну не знаю. Кажется, если люди хотят познакомиться, то они сами должны это сделать.

– Тебя что, ни разу ни с кем не знакомили? – пригубив сигарету и пуская дымок оползнем по халату, испещренному катышками и зацепками, спросила женщина. За все это время она даже не поглядела на Эллу.

– Знакомили. Знакомили только с тем, кого я видела вживую. Нас же друг другу не представили.

– А в этом была необходимость?

– Нет, естественно. Просто мы уже сколько времени бок о бок живем, а заговорили только сейчас, спустя столько дней.

– Ну-ну. Нет ничего плохого в том, деточка, что некто в беседе упомянет имя постороннего человека, если то не осквернено контекстом. Изо дня в день ты слышишь тысячи незнакомых имен, до которых тебе нет и не должно быть дела.

Непринужденный фамильярный тон даже не смутил Эллу – по крайней мере, она не выказала возмущения.

– Спорное утверждение. С чего вы взяли, что нет?

– Если ты кем-то интересуешься, значит, у тебя на него определенные виды, тебе от него что-то нужно.

– Если вы понимаете под «видами» участие и дружелюбие, то вы правы.

Несмотря на то что женщина делали глубокие затяжки, раз за разом испепеляя по три-четыре миллиметра бумаги, у нее еще оставалось полсигарты. Он вдруг ткнула бычок в банку, давая понять, что задушевной беседы не получится, и Элла решила действовать нахрапом.

– А вообще странный этот тип – наш сосед, да? Подозрительный. Всю жизнь здесь прожил, а ни добра, ни семьи не нажил. Родители-то хоть есть у него?

– Что ж ты у меня спрашиваешь? Я вас, кажется, не знакомила.

Нечто вроде улыбки сбило лицо Донары Васильевны. Да уж, сводня из тебя никудышная.

– Ну дак вы, я уверена, знаете его как облупленного – видели, как он под стол пешочком ходил.

Выдержав ощутимую паузу испытывающим молчанием, вызывающим взглядом, Донара Васильевна робко посмотрела на Эллу и проговорила еле слышно:

– Чего я только не видела.

Затем она встала, распылив пепел, сунув пачку сигарет в карман, и зашаркала к себе в комнату.

Сиплая хрычовка в совдеповском дезабилье! Такие потому и молчат, что выдают себя каждым звуком. Ноготки-обрубки, лохмы напомаженные, взгляд вороватый – того и гляди вылетит из рукава монтажка в газете, промасленной селедкой, и упадет тебе на голову. Помнится, была у них в садике воспитатель Вилена Игоревна. В глазах стоят ее подусники, когда сердце от страха замирает. Элла! Что за имя такое гадкое! Вырастешь – будешь бабочкой ночной порхать, ребенок солнечный. Вечно тошнило от этих желтых запеканок. Блин, какая же она дура! Что она наделала…

Элла подошла к умывальнику, включила воду, что гортанно забурлила у решетчатого слива, закупоренного всяким сором, и омыла свое чистое лисье личико. Из зеркала на нее посмотрело влажно отфильтрованное угрюмое отражение с немо застывшим вопросом на устах, о котором можно было только догадываться. Вот еще – загадочная улыбка Мона Лизы. Ты думаешь, что знаешь обо мне все, а на самом деле ты просто куцый щенок, пытающийся прикусить собственный хвост. Гав-гав, проклятье, ты вечно в шаге от цели, в одном мгновении, что равносильно целому веку! А что бы было, если бы она родилась в этой комнате? Возможно, разношерстные страшилки давно бы прославили ее имя, так как до сей поры она бы не… Суицидальный мотивчик.