Читать книгу Жизнь должна быть чистой - Ауримас Шведас - Страница 3

Ваша жизнь насыщена разнообразными событиями и пограничным опытом. Никогда не возникало мысли сесть за стол и что-то зафиксировать на бумаге?

Конечно, возникало. Более того, мне все советовали за это взяться, просто я, по самым разным причинам, не хотела и не могла пускаться в воспоминания. Возвращаясь в прошлое, надо его перечувствовать, а это неподъемный труд. Я живу как в броне. Чтобы вам понятнее была эта метафора, расскажу один случай. Когда мы с двумя моими бывшими студентками, а теперь уже близкими подругами, Аудрой Жукайтите и Редой Пабарчене[3], пошли на фильм Анджея Вайды «Страстная неделя»[4], они вышли из кинозала в слезах, а я приняла эту потрясающую историю варшавской еврейки в годы Второй мировой войны совершенно спокойно. Конечно, собственная реакция вызвала у меня вопрос: «Что происходит?» И вот тогда я очень четко поняла, что живу в броне, в латах.

Другая причина, по которой я никогда не писала воспоминаний и не хотела этого делать, связана с моим образом жизни, а может, и с характером. Я всегда жила сегодняшним днем, всей душой участвовала в настоящем, так что на прошлое просто не оставалось времени. Постоянно надо было о чем-то думать, писать, работать, действовать. Много сердца и времени отдавала преподаванию, воспринимала его как некую миссию.

Есть и еще одна причина… Мне кажется, когда человек пишет, он должен полностью открыться. Если этого не происходит – результат будет неинтересным. При советской власти это было невозможно!

Такие откровения бывают и глубоко личными. Я не умею и не могу говорить о некоторых очень личных, частных переживаниях. Понимая это, я спрашивала себя: «Если я не могу писать полностью откровенно – зачем вообще писать?» С другой стороны, многие взгляды на какие-то важные для меня вещи я уже высказала в статьях и докладах на конференциях в Литве и за рубежом.

И вот еще важная вещь. После войны для меня, чудом оставшейся в живых, одним из главных стимулов двигаться вперед было желание рассказать миру, что же на самом деле произошло. Но никто не хотел слушать ни меня, ни других, переживших этот страшный опыт. Так что говорить об этом было безнадежно бессмысленно…[5]Кроме того, надо было цепляться за жизнь, и очень скоро я поняла, что оживление болезненных воспоминаний не проходит даром, оно преследует. После войны из поколения родителей в живых осталась только моя тетя, мамина двоюродная сестра Она Штромайте[6]. Она прошла каунасское гетто, а позднее и Штуттгоф. Для тети Аннушки, как ее все называли, послевоенная жизнь стала вечным трауром. Избегая общества (после войны ни разу не была ни в кино, ни в театре), она оплакивала уничтоженное и утраченное. Возможно, поэтому очень рано умерла. А мне хотелось жить. Жизнь притягивала меня. Но надо было как-то найти в ней свое место, утвердиться, создать для себя цель и смысл.

Разговор – всегда сотрудничество двоих, поскольку вопрошающему очень важно как следует понять собеседника. Одним удается вспомнить мельчайшие детали событий, случившихся несколько десятков лет назад; другие мастерски реконструируют какие-то более общие образы прошлого, не выделяя деталей; третьим для активизации памяти требуются фотографии или фрагменты дневника. Как воссоздается прошлое в Ваших мыслях?

Самые яркие из воссоздаваемых образов связаны с эмоциями. Я могу забыть содержание произведения, какие-то связанные с ним обстоятельства, но вызванную им эмоцию всегда помню хорошо.

Думая о том, как охарактеризовать Вашу жизнь, я вдруг вспомнил мысль, прозвучавшую в нашу первую встречу: и Вам, и мне близок взгляд на жизнь как художественную форму. Могли бы Вы подробнее прокомментировать, как сложился такой взгляд?

У каждого произведения должна быть определенная структура и ритм повествования. Только тогда искусство будет действенным. Мне кажется, можно провести аналогию между нашей жизнью и произведениями искусства, которые обязаны иметь структуру, ритм, не говоря уже о ясных идейных и ценностных ориентирах. Особенно ясно я осознала это, когда вышла замуж второй раз, за очень сильно любимого человека – Григория[7]. С ним я поняла, что каждый день – особенный, ибо приносит что-то новое, открывает возможности для творения своей жизни. Очень важно ощутить жизненный ритм и не затягивать события или процессы (как часто бывает в фильмах и спектаклях). Иными словами, жить надо творчески.

Могу привести такой пример… Мы не были богаты, но нам хотелось подарить друг другу весь мир. Увидев новое здание, интересную картину, пейзаж, цветок, прочитав хорошую книгу, мы говорили друг другу: «Дарю!» Ясное дело, такие подарки никакого материального воплощения не имели, но они позволяли прикоснуться к красоте, наполнить существование смыслом.

Это может прозвучать нравоучительно, но жизнь должна быть чистой. Не надо замутнять ее ни алкоголем, ни компромиссами. А дальше уже можно продлить нашу аналогию. Опыт, о котором я сейчас рассказала, позволил мне понять, что жить – тоже искусство, жизни тоже требуется смысл, тема и ритм.

Могу нескромно похвастаться посвящением, которое написал мне профессор Зигмунт Бауман на своей книге «Искусство жизни» (“The Art of Life”): «Ирене, великому мастеру жизни»[8]. Мне это посвящение чрезвычайно дорого.

Вы театровед, так что в разговорах мы неизбежно будем обращаться к театральной сфере. Но театр будет в них и важной метафорой… Осмелюсь утверждать, что Ваша жизнь в 20 веке разворачивалась в театре ужасов, абсурда, метафоры.

Последняя метафора несколько натянута, хотя, как писал Шекспир в «Макбете»:

С другой стороны, театр в моей жизни выражался в весьма разнообразных формах. С раннего детства я мечтала стать певицей. У нас дома было много пластинок, среди них Федор Шаляпин и Амелита Галли-Курчи, Энрико Карузо и Йозеф Шмидт, Кипрас Петраускас и другие знаменитые исполнители[9]. Когда в Каунасе выступали выдающиеся музыканты, такие, как Давид Ойстрах или Эмиль Гиллельс[10], родители брали меня на концерт. Была и на концерте Шаляпина, кажется, в 1934 году[11].

Так что мир искусства мне был не чужд, и, как уже сказано, я мечтала стать певицей. Увы, Бог не дал мне хорошего слуха. Спасибо родителям – они наняли учительницу, и с ее помощью мой слух улучшился, но лет в десять все же пришлось принять «тяжелое» решение: «Ладно, не певицей, но уж актрисой точно стану!» Должна признаться, амбиций у меня тогда было хоть отбавляй. В школе каждый год ставили спектакль, и я всегда стремилась получить там главную роль! А если не удавалось – очень переживала… Мое упрямство и юношеский максимализм хорошо иллюстрирует еще один пример – однажды я заявила родителям: «Если не стану ни певицей, ни актрисой – покончу с собой!»

Мне, конечно, очень нравилось ходить в театр и в кино. Первый спектакль, который я увидела, был „Atzalynas“ («Поросль») по Казису Бинкису. Живо помню свой восторг. Правда, с течением времени сюжет поблек в памяти, осталось только общее ощущение и, наверное, образ исполнительницы главной роли, актрисы Ванды Лиетувайтите. Когда совсем недавно я увидела «Поросль» в постановке Йонаса Вайткуса, было очень приятно почувствовать, как пробуждаются воспоминания[12].

И в оперу мы с родителями ходили. Я восхищалась Кипрасом Петраускасом. Помню, как в Каунас прибыли на гастроли Валерия Барсова и Мария Максакова[13]. Советская Россия посылала за границу артистов, которые могли представлять ее культуру и таким образом делать рекламу стране.

Такие встречи с великим искусством меня, несмотря на юный возраст, искренне волновали.

После войны, когда я училась в Москве, тоже интенсивно интересовалась местной театральной и музыкальной сценой. Старалась не пропускать ни одного концерта Ойстраха, Гиллельса, Софроницкого, Генриха Нейгауза, а особенно – Святослава Рихтера[14]. Они мне невероятно много дали. Кроме того, я навострилась без билета проникать на дорогие концерты и даже проводить друзей.

Мы, например, скидывались вчетвером на один билет, я показывала его контролерше, спрашивала ее о чем-то, а друзья мои в этот момент проскальзывали в зал. Я никогда не раскаивалась в этом обмане, наоборот, гордилась. Мы же никому не мешали, даже свободных мест никогда не занимали. Как погаснет свет, садились на ступеньки.

Тот же метод я пыталась применять в театрах. Не всегда удавалось, приходилось покупать входные или просто самые дешевые билеты. Сидя на спектаклях МХАТа, я и подумать не могла, что моя жизнь будет так тесно связана с театром[15]. Училась-то я на германистике.

Вернувшись в Литву, уже в Педагогическом институте, я вновь обратилась к театру, работая над книгой Бертольда Брехта «Мамаша Кураж»[16]. Меня заинтересовал его совершенно отличный от Константина Станиславского[17] взгляд на специфику театрального представления. Брехту важно было не отразить реальность, а изменить ее. Он создавал так называемый «эпический театр», который должен был стать для зрителя «школой жизни», заставить его не переживать, а думать. Все это было ново и заинтриговало меня.

В Пединституте мне довелось работать на одной кафедре с театроведом и прекрасным шекспироведом Довидасом Юделявичюсом[18]. Мы были близкими друзьями. Он всячески поощрял мое увлечение театром, помогал сориентироваться в театральном мире. За это я ему всегда благодарна.

Говоря о своем отношении к театру, не хотелось бы пускаться в интеллектуальные рассуждения. Скажу одно: до сих пор, приходя в театр, я ощущаю то же, что и в детстве, – ожидание чуда: вот поднимется занавес и начнется сценическое действо. Хотя занавес в театре уже давно не используется или используется редко…

Это ожидание чуда, конечно, не всегда сбывается.

Театр был тем местом, где я могла размышлять о жизни, человеке, творчестве.

Теперь хотелось бы приступить к контурам Вашей биографии. Начнем с деда по материнской линии, Хиеля Штрома (Штромаса), как Вы сами его назвали, молочника из Бабтай, и бабушки – Хаи Кац-Штром (Штромене), на чьих плечах (опять же по Вашим словам) держался дом, все четыре угла. Евреи-крестьяне – не самая традиционная ситуация…[19]

Здесь очень важно помнить, что нормальное общение с бабушкой и дедушкой оборвалось для меня в тринадцать лет. Так что многое из того, что сохранилось в памяти, сформировано детскими впечатлениями. Некую возможность по-новому познакомиться с ними дала мне книга моего двоюродного брата Вальдемара Гинзбурга «И Каунас плакал»[20]. Но об этой книге поговорим позже. Вспоминая деда, могу сказать, что меня сразу захлестывает волна его невероятной доброты. Он прямо светился изнутри. Глаза у него были голубые, а волосы светлые, правда, я помню его уже седым… Меня восхищало в нем отсутствие фанатизма. Что касается бабушки, она строго соблюдала кошер[21]. У нас дома кошер не соблюдался, и дедушке нельзя было у нас есть. Несмотря на это, он кое-что съедал и просил меня, чтоб я не говорила бабушке. Мне это очень нравилось. У нас были свои секреты.

Дедушка часто к нам приходил. Тепло и уют в моем детстве создавали прежде всего бабушка с дедушкой, особенно дед.

Религиозные праздники у нас дома не справляли, хотя родители учили меня уважать верования и обычаи других людей. Поэтому мне особенно запомнились Пейсах и Ханука[22], когда мы с двоюродными братьями Аликом и Лёвинькой Штромасами ходили к дедушке с бабушкой[23]. Взрослые сидели за столом, а мы баловались под столом и выдумывали всякие проказы.

Эти чудесные праздники – едва ли не единственное, что связывает меня с еврейской религиозной традицией. Я узнала о них только благодаря дедушке, но всегда знала, что я еврейка.

Помню поездку с родителями в Берлин в 1938 году. Мы, со своими литовскими паспортами, евреями не считались. Поселились на Курфюрстендамм – одной из известейших берлинских улиц. До сих пор помню, какие вкусные свежие булочки с абрикосовым джемом подавали на завтрак… Но помню и другое, о чем хотелось бы сказать, раз уж речь зашла о моем отношении к еврейству. Однажды папа повел меня на Унтер-ден-Линден, главный берлинский бульвар, где были обычные скамейки и желтые. Евреи, как вы, должно быть, догадались, могли сидеть только на желтых. Я отлично помню, как мы с папой сели на такую скамеечку, и папа сказал: «Я хочу, чтоб ты знала, что в Германии евреи – на особом положении, они изгои. Мы тоже евреи. Мы, конечно, не обязаны здесь сидеть, мы граждане Литвы. Но ты должна понять, какое это чувство – быть изгоем». Этим экскурсом в прошлое я хочу показать, что мои родители прекрасно понимали, кто они, и никогда не пытались отказаться от своей национальной принадлежности или отрицать ее. Но еврейских обычаев и традиций не соблюдали, и знакома я с ними только благодаря дедам.

Вспоминая дедушку с бабушкой, должна сказать, что здоровья бабушка была весьма слабого, хотя, если можно так выразиться, контролировала ситуацию. Дедушка ее побаивался. Он любил пофилософствовать, помечтать… А все практические вопросы в семье решала бабушка. У них было десять детей, из которых на момент моего появления на свете в живых осталось пятеро. Уже на моей памяти умерли еще двое маминых братьев. В конце концов от всей большой семьи осталась только тетя Паулина, мать упоминавшегося уже Вальдемара Гинзбурга[24]. Но и она погибла во время войны, пытаясь помочь другому человеку. Их везли на пароходе из Штуттгофа в Германию. На палубе рядом с ней женщина подняла окурок, брошенный охранником. Заметив это, эсэсовец хотел скинуть бедную женщину в море. Тетя попыталась вступиться за нее, она ведь знала немецкий. Смягчить сердце эсэсовца не удалось. Только вместо той женщины он выкинул за борт мою тетю, и она утонула.

Судьба бабушки с дедушкой такова… Бабушка умерла в гетто, скорее всего от инсульта. Однажды ранним утром 1942 года мы нашли ее мертвой и похоронили в гетто. А дедушка потом попал в концлагерь Шанчяй[25], во время «акции стариков и детей» 26–27 марта 1944 года был отправлен в IX форт и там убит.

Вы говорили, что родителей отца – Лазаря Вейса и Анюту Штейн-Вейс – не знали[26]. Однако, может быть, Вам что-то рассказывал о них отец, Изидорюс Вейсас?

Могу показать фотографию деда с отцовской стороны. Лицо, как видите, очень интеллигентное. Я действительно не знала его, он умер в Каунасе в 1926 году, еще до моего рождения. Бабушку, папину мать, я тоже не знала. После смерти мужа она уехала в Москву, где жили двое ее сыновей и две дочери. Умерла в 1931 году.

Так что все, что я знаю о них – с чужих слов. Дед в царские времена был преуспевающим купцом второй гильдии[27]. До Первой мировой войны проживал в Гродно, потом перебрался в Каунас. Там ему принадлежала лотерея Красного Креста. Это дело перешло по наследству к моему отцу, ведь все другие братья и сестры жили в Москве, и определило его карьеру в межвоенные годы: долгое время он, совместно с маминым братом Юргисом Штромасом[28], был директором Главного государственного лотерейного агенства.

И все же что я могу сказать о своем деде по отцу? Он был человек организованный, умел устроить свою жизнь. Заботился о детях, всем им создал условия для получения университетского образования. Однако все дети Лазаря Вейса перед Первой мировой войной примкнули к революционерам. Так что деду приходилось постоянно иметь дело с царской охранкой, наверное, давать взятки, ведь детей забирали, сажали, надо было выручать. Спасая младшего сына (моего отца) от революционной заразы, дед услал его учиться в Германию. Так отец очутился в Гамбурге, где учился в гимназии. Но началась Первая мировая, и папе пришлось вернуться домой. До Литвы он доехал с большими трудностями – много дней шел пешком. Чудом остался в живых, когда русские солдаты поймали его и хотели расстрелять как немецкого шпиона. Деталей инцидента не знаю, но, слава Богу, его отпустили.

Вспоминая отца, вынуждена повторить банальную истину, с которой, увы, сталкиваются многие. Как правило, интересоваться историей семьи мы начинаем, когда уже некого спросить.

А как познакомились Ваши родители?

Насколько я знаю, мама Софья работала в принадлежавшем отцу лотерейном агентстве. Сохранилась фотография, на которой запечатлена мама в конторе среди других служащих. Отец в нее влюбился. Но мама уже была обручена с инженером Теди Блюменталем, жившим в Париже. Его мечтам жениться на маме мешали весьма приземленные причины – господин Блюменталь никак не мог найти работу. А в те времена, как известно, считалось, что мужчина не может создавать семью, пока не обретет твердой финансовой почвы под ногами.

А папа тем временем упорно добивался маминого расположения. Выйдет она из дому погулять, а ее встречает извозчик на дрожках, готовый куда-нибудь отвезти. Папа постоянно посылал ей букеты самых разнообразных и дорогих цветов.

Пойдет мама в магазин, а ей говорят, что все ее покупки заранее оплачены поклонником. Мама сказала папе, что ей неприятно, что он так швыряется деньгами.

Тогда отец при ней швырнул в камин толстую пачку денег, пытаясь тем самым показать свое равнодушие к финансовому благополучию. Это был эксцентричный жест, хотя вообще отец был человеком разумным, рациональным и сдержанным. При этом мужчиной красивым, элегантным и, что греха таить, обеспеченным. По тогдашним меркам, жених хоть куда. Бабушка всячески уговаривала маму выйти за него. Не отставали и другие члены семьи, советуя «выбрать подходящую партию».

В конце концов через три года мама приняла решение и сказала «да». Помню, у нее в альбоме была открытка, которую, узнав о ее замужестве, прислал господин Блюменталь. На фотографии этой были только его глаза, очень печальные. Было еще что-то написано…

Вспоминая маму, должна сказать, что она пользовалась успехом у мужчин.

Вы говорили о родителях: «Они были европейцами».

Как я уже сказала – родители уважали традиции, но не соблюдали их. Отношения родителей с европейской культурой можно описать по-разному. Одевались они не как евреи, а как европейцы. Воспитание получили светское, знали много языков. Папа, правда, нигде не учился. О таких людях англичане говорят “self-made man”. Мама же окончила в Берлине Высшее торговое училище (Handelshochschule), где обучалась экономике. В 1930 году поступила в Университет Витаутаса Великого на факультет права. Окончив три курса, бросила учебу и диплома не получила. Уже после войны я говорила с ее однокурсниками. Они вспоминали маму как очень способную студентку.

Какой была атмосфера в доме?

Мы не были типично еврейской семьей, не придерживались традиций, были открыты миру… Оба родителя очень заботились обо мне, уделяли мне много внимания, но атмосфера в семье никогда не была особенно хорошей. И я это ясно чувствовала. Эмоциональное тепло давали мне бабушка с дедом и тетя Аннушка, которая жила на ул. Донелайтиса в доме, кажется, под номером шестнадцать, и держала там продуктовую лавочку, куда я обожала приходить. Тетя Аннушка любила меня и всячески баловала. Это был очень умный и теплый человек.

Тем временем в семье у нас были явные разногласия между родителями. Одно из самых теплых воспоминаний моего детства (лет пять или шесть) – прогулка по Лайсвес-аллее. Я была так счастлива, что со мной идут оба: и мама, и папа!.. Из эмоции этой ясно одно: событие для нашей семьи неординарное. Кроме того, родители много времени проводили за границей, а со мной в это время были гувернантки.

Помню, как-то раз, еще совсем маленькая, лет пяти, я явилась в родительскую спальню, уселась посреди двуспальной кровати и говорю: «Не хочу, чтобы вы ссорились и разводились. Я очень этого боюсь». Видимо, было предчувствие, что это возможно.

Большую роль в моем воспитании сыграл отец. Приведу несколько примеров, хоть и понимаю, что сегодня они могут показаться жестковатыми и даже кого-то шокировать… Вот идем мы с папой гулять, и он говорит: «Ируте, не считай ворон, наткнешься на что-нибудь!» А я была ребенком чрезвычайно упрямым и не всегда обращала внимание на папины замечания и просьбы. По этой причине на папино замечание я внимания не обратила, а он не предупредил, что сейчас я ударюсь об столб. Засмотрелась на небо и больно ушиблась. Папа меня не ругал, отвел в аптеку Бельского (возле театра Оперы и балета). Там мне помазали лекарством разбитый лоб и заклеили ранку пластырем. Так я получила ощутимый урок. Другой пример. Я ужасно любила шоколад. Родители, конечно, пытались ограничить мои аппетиты, а я постояно стремилась их запреты обойти. Однажды папа, к маминому ужасу, принес килограмм шоколада и говорит: «Ешь сколько хочешь!» Я съела всё, и стало мне плохо. Когда полегчало, был разговор с папой.

Другая ситуация. Я терпеть не могла рассольник и всячески старалась от него отвертеться. Однажды за обедом папа говорит: «Ты, наверно, не голодная, раз супа не ешь. Так что можешь идти к себе». Так и закончился мой обед, не начавшись. А вечером меня ждал все тот же суп. Его же предложили мне наутро, пока я, хорошенько не проголодавшись, его не съела.

Меня никогда не ругали и не били. Однажды подарили на день рождения куклу, которая умела хлопать глазами. Кто-то из моих подружек хотел поиграть с этой куклой, а я не дала. Папа сказал: «Девочка у тебя в гостях, ты должна дать ей куклу, а потом уже играть сама». Я не отреагировала. Тогда папа сам взял куклу и дал той девочке. Я разревелась, меня увели в другую комнату. Когда успокоилась, папа пришел опять и объяснил: «Ты должна уважать свою гостью, поэтому я и попросил дать ей куклу». И только когда охватившие меня эмоции улеглись, мне позволено было вернуться к гостям.

Таким образом мне спокойно объясняли, как себя вести и почему. И, как я уже говорила, никогда не кричали.

Воспитывая меня, папа старался, чтобы я не злоупотребляла своим происхождением из зажиточной семьи и не выделялась среди других детей. Поэтому никто меня в школу на машине не возил, и в кино я должна была покупать не самые дорогие билеты. Это правило распространялось и на театр. Без родителей я всегда сидела там на галерке.

По сей день я благодарна родителям за эти уроки.

Были и другие эпизоды. Когда мы отдыхали на море, папа посадил меня на плечи и уплыл далеко-далеко. Он был прекрасный пловец.

Можете себе представить, как я была счастлива! Так что, несмотря на все уроки, зачастую болезненные, я папу любила и даже обожала.

Увы, родители расстались. Это произошло в 1938 году. Величайшая трагедия моего детства.

Я же слышала все их ночные разговоры, ведь перед разводом папа перебрался в кабинет. А кабинет был рядом с моей комнатой. Эти разговоры меня бесконечно ранили. Помню, были мгновения, когда я собиралась его убить! Тогда мне казалось, что папа оскорбляет маму.

После развода папа уехал из Литвы. Правда, один раз еще вернулся, в 1939-м году, очень ненадолго. Я болела скарлатиной. Помню, подошел к моей кровати… И после этого мы не виделись тридцать лет.

Покинув Литву, отец женился на немке по имени Мэри. При разводе было решено, что лето я буду проводить с папой, а все остальное время – с мамой в Литве. Летом 1938 года папа увез меня в Европу. Мы много путешествовали. Мой рассказ о желтой скамейке – из впечатлений того лета. За это путешествие мы побывали в Германии, Швейцарии, Бельгии и Франции.

В Швейцарии меня поселили в пансионате, в курортном городке Ароза. Папа со своей будущей женой разместился в гостинице в Энгадине. Но я не хотела жить в пансионате, я хотела с папой. Так что я собрала свои пожитки в узелок, пошла на вокзал, приехала в Энгадин и сообщила: «Я в Арозе жить не буду!»

Папа сразу уступил – он снял мне комнату в той же гостинице, где жил сам; мне нашли няню в Энгадине, и я наконец познакомилась с его будущей женой. Правда, я уже знала о папиных планах завести новую семью. Он мне об этом уже рассказывал. Я тогда спросила его, собирается ли он заводить детей. Он ответил, что нет, и я успокоилась. Правда, не до конца. Мне тогда было десять лет, и, глядя на Мэри, я испытывала некоторые сомнения. Отцовская избранница была весьма рафинированной дамой и очень заботилась о своей внешности.

Желая развеять свою тревогу и сомнения, я однажды утром пришла в комнату к Мэри и говорю: «У меня к вам несколько вопросов. Вы любите моего отца?» Она отвечает: «да». Тогда я задала другой вопрос: «А вы будете любить его, если он перестанет быть богатым?» Опять отвечает: «да».

Услышав это, я сказала: «Тогда все в порядке, я спокойна», – и вернулась в свою комнату.

Помню, на отдыхе в Швейцарии папа купил мне очень красивое платье, и на одной вечеринке меня, впервые в жизни, пригласили танцевать. Почему это так запомнилось? Папа считал, что негоже выделяться среди ровесниц, и мне не покупали никакой особенной одежды. По этой причине папин подарок – белое платье исключительной красоты, на голубой шелковой подкладке – я помню до сих пор. Особенно взволновало меня, что господин, пригласивший меня, десятилетнюю, на танец, поцеловал мне руку. Тогда я была уверена, что все дело в платье.

Когда началась война, папа со своей второй женой жил в Бельгии, в Брюсселе. У него был паспорт литовского гражданина, где не указывалась ни национальность, ни религия. Никто его не выдал, и самому ему удалось не привлечь к себе внимания, так что он благополучно пережил немецкую оккупацию.

В 1951 году отец решил уехать в США. Не знаю, каково было его финансовое положение, ведь большую часть своего состояния, оставшегося в Литве, он потерял.

Добравшись до США, папа с Мэри поехали в Калифорнию и поселились в Лос-Анджелесе. Там, на склонах Сан-Фернандо, он основал птицеферму, при этом пару лет внимательно изучал в местном университете[29] основы разведения кур. Выращенные им куры несли яйца высочайшего качества.

Жене не захотелось фермерской жизни, и она ушла от моего отца. После развода он вынужден был выплатить ей огромную компенсацию.

Позднее он рассказывал мне, что работа на ферме была самым счастливым временем в его жизни: ему никогда не нравилось быть бизнесменом.

Когда я приехала навестить папу (в 1968 году), он уже был после тяжелого инфаркта и ферму продал. Поэтому, чтобы показать, как все это происходило, он повел меня к знакомому фермеру. Он сказал, что, наблюдая поведение кур, понял о людях больше, чем можно себе представить. Особенно запомнилась такая деталь: если пересадить курицу в чужую клетку, ее заклюют…

Умер отец в 1973 году в США.

Близкий родственник за границей мог стать для советского человека источником серьезных неприятностей. Как Вам удалось избежать их?

Не удалось. Помимо прочих «грехов», это была одна из причин, по которым меня в 1948 году собрались выгонять из Вильнюсского университета. Предупредили друзья. Тогда я и уехала в Москву. Бежала, в том числе, и от преследований госбезопасности[30].

Я была хорошей студенткой. На последнем курсе Московского университета мне собирались дать «сталинскую» стипендию. Для ее получения надо было заполнить анкету, требующую разных биографических данных. Когда я заполнила ее, вопрос о «сталинской» стипендии отпал сам собой. Более того, отобрали и «лермонтовскую» стипендию, которую я получала, насколько помню, с 3-го курса.

Отец перестал мне писать с 1949 года. Связь прервалась, и я ничего о нем не знала. Он так решил, посчитав, что эта переписка может быть для меня опасной. Между прочим, после войны он прислал мне дюжину пар шелковых чулок. Большую часть я раздала девчонкам (нас было семь подруг), еще одну пару подарила опекавшей меня старшей подруге, и тут сработал известный русский принцип: «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным». Иными словами – по Вильнюсу поползли слухи о моем сказочном богатстве. И это мне потом аукнулось…

Что Вы имеете в виду? Что случилось?

Шелковые женские чулки были после войны огромной редкостью. Поэтому, когда я раздарила их, оставив себе всего две пары, это укрепило слухи, что я «из буржуев». А тут уж рукой подать до потенциального врага народа…

А как Вам удалось съездить к отцу в США?

Мой отец был так называемым салонным коммунистом. По крайней мере так его называли. Жил он, по советской терминологии, как буржуй, но сочувствовал идеям коммунистов насчет равенства и со своим врожденным чувством справедливости хотел помогать тем, кого в сметоновской Литве притесняли, преследовали, сажали[31]. Знаю, что отец регулярно поддерживал МОПР[32]. Однажды у нас дома появился и некоторое время жил Антанас Снечкус[33]. Мне его тогда представили как двоюродного брата Пятраса Цвирки[34].

После войны я и сама познакомилась со Снечкусом. Ведь, когда окончилась война, он принял в семью моего двоюродного брата Александраса Штромаса, спасенного в Вилиямполе семьей Маценавичюсов[35]. Когда в Каунас вошла Красная армия, Александрас побежал в гетто посмотреть: вдруг кто-то остался жив? Конечно, ему открылся ужасный вид: горящие дома, развалины, валяющиеся трупы и ни одной живой души… Там Алик и столкнулся со Снечкусом, который тоже пришел осмотреть территорию гетто. Снечкус разговорился с ним, а когда оказалось, что это сын Юргиса Штромаса (а он тоже поддерживал связи с левыми и платил взносы в МОПР), сказал: «Пошли, будешь жить у меня!» Так Алик оказался у Снечкусов.

Благодаря Алику я ближе познакомилась со Снечкусом и его семьей.

Не забыл Снечкус и моего отца. Когда папино здоровье пошатнулось, в 1968 и 1971 годах он помогал мне с выездом в США. Он поручился за меня, что не убегу, и КГБ не трогал меня – когда я уезжала, не было никаких предложений о сотрудничестве, о наблюдении за кем-то, а по возвращении не заставляли писать никаких отчетов.

Расскажите о поездке.

Знакомство с Америкой было, как говорят англичане, “a lifetime event” – событием всей жизни. Пять месяцев я пробыла в США, еще месяц – в Великобритании, где жили моя двоюродная сестра и старший двоюродный брат Вальдемар Гинзбург. Возвращалась в Вильнюс через Париж, где как раз вспыхнули студенческие беспорядки.

Поездка к папе в Америку потрясла меня, открыла мне глаза, заставила многое, очень многое пересмотреть, по-новому понять. И, наверное, самое дорогое – я ощутила вкус СВОБОДЫ. Меня восхищало, как там люди одеваются, ходят, танцуют, без стеснения выражают свои мысли, дискутируют. Помню разговор с американской университетской молодежью о разнице между словами “Fun” и “Joy”. Там же то и дело слышалось: “have fun”, “take it easy” и т п. Я пыталась объяснить им, что “fun” – кратковременное развлечение, а настоящую радость может принести и с трудом исполненный долг… Обо всем можно было говорить открыто. Хотя должна сказать, что сама я, опасаясь стукачей, часто избегала политических дискуссий в незнакомой компании. Полностью отмахнуться от тени КГБ не удавалось.

Пытаюсь представить себе Ваши впечатления…

Свобода чувствовалась во всем. С другой стороны, во время путешествия я заметила, что американцы особенно ценят свое материальное благосостояние, гордятся им. Многие показывали мне свои дома, как правило, просторные, роскошно обставленные и всесторонне ухоженные. Я должна была осматривать не только кухни, гостиные и спальни, но и туалеты. Как вы знаете, в шикарно обставленном доме при каждой спальне – отдельный туалет и ванная…

В конце концов мне эти экскурсии надоели. Я вспоминала наши хрущевки. Однажды вежливо поблагодарила и сказала, что во все туалеты меня водить не обязательно, в случае надобности достаточно будет одного. Представляю себе, что подумали обо мне эти американцы…

Между прочим, путешествуя по Штатам, я плакала три раза.

Первый раз я залилась слезами в книжном магазине. При виде такого обилия книг, предлагавших абсолютно новую, недоступную дома информацию, я сильно расстроилась. Сколько всего отняла у меня советская власть, просто украла! А ведь все эти книги и высказанные в них мысли принадлежали и мне!

Второй раз разревелась в обувном. У меня плоскостопие, и я всегда страдала от плохой обуви. И все подруги мои страдали.

Папа выдал мне шесть тысяч долларов, чтобы я распорядилась ими по своему усмотрению. Помню, что накупила туфель не только себе, но и подругам.

Третий раз я плакала в кабинете стоматолога. Там я внезапно поняла, что лечить зубы можно без той кошмарной боли, которой сопровождался этот процесс в советской поликлинике. Одно только слово «бормашина» уже наводило ужас.

И еще один аспект, связанный с моим путешествием. Еще в Штатах я стала обдумывать, как рассказывать о своих впечатлениях по возвращении в Литву. Ясно, что с близкими друзьями можно быть откровенной, а вот чужим, посторонним, тем более если они из «органов», что им можно рассказывать? Это была настоящая головная боль. Что можно рассказывать о своих американских впечатлениях, чтобы все эти «уши» ко мне не прицепились?

Наконец я нашла выход. Буду говорить о калориях и диетах! Так я стала «специалисткой» по похудению и подсчету калорий. В то время такие вещи, очень популярные в США, были совершенно неизвестны в Литве.

По поводу возвращения я устроила у себя вечеринку, кажется, это был мой день рождения. Угощала всех еще не известным в Литве коктейлем “screwdriver”, или «отверткой», состав которого теперь назовет каждый: водка с апельсиновым соком. Я тогда любила шутить, что “screwdriver” – прямой путь к счастью: если тебе плохо, выпей на голодный желудок один коктейль, и тебя «развинтит». К каждому блюду прилагалась записка о том, сколько в нем калорий.

Мы, конечно, превысили все нормы… Но было очень весело.

Вам, наверное, сейчас трудно себе это представить, но, возвращаясь из Штатов, я тащила в чемоданах не только книги и ботинки, но также и хозяйственные и прочие товары, которых было не купить в Литве. В том числе два литра апельсинового сока. Сок этот, понятное дело, предназначался для изготовления вышеупомянутого коктейля “screwdriver”. Я никому не сказала, что сок разбавлен водкой. Правда, соотношение водки и сока было весьма гуманным, ни у кого не начали заплетаться ни ноги, ни язык, но все моментально расслабились…

Как я уже сказала, к каждому именинному блюду прилагалась записка с количеством калорий в пересчете на одну порцию. Кроме того, я прочла гостям краткую лекцию о том, сколько калорий потреблять в день, чтобы правильно питаться и при необходимости похудеть.

Так что все пили «отвертку», ели, теперь уже прекрасно понимая, что превышают норму калорий, и беседовали о похудении. Так я представляла друзьям свою поездку в США. Наверное, это был самый веселый мой день рождения…

Конечно, не всегда и далеко не со всеми я говорила в связи с этой поездкой только о еде и калориях. Но если в нашей компании оказывался хотя бы один, в ком я не была окончательно уверена – всех сразу предупреждала: «Сегодня без откровений!»

Ну и еще одна деталь, которая может сейчас показаться трагикомической: говоря о вещах, не предназначенных для посторонних ушей, мы всегда закрывали телефон подушкой.

Такие незначительные на первый взгляд детали, как ничто другое, помогают понять советскую эпоху и самочувствие человека в ней. Слушая Ваш рассказ, я то и дело думаю: «Как хорошо, что все это кончилось!»

Могу только согласиться. Я сама невероятно рада, что живу в свободном обществе, в свободной Литве.

И еще с одной точки зрения важной была поездка в США. Я выучила английский. До того я говорила по-русски, по-немецки и по-французски, да еще на идише, но не по-английски. Перед вылетом в Америку я взяла шестнадцать уроков английского. Это, конечно, был очень незначительный багаж.

В первый же день папа принес мне в спальню телевизор и сказал: «Лучший способ выучить язык. Я сам выучил английский с помощью телевизора и постоянно включенного радио».

Я в свою очередь попросила говорить со мной только по-английски. Выучить язык было необходимо, но это была слишком дорогая цена. По вечерам хотелось плакать – так я уставала от английского и так скучала по литовскому и русскому!

Перелом произошел через два месяца, когда я наконец заговорила по-английски. Как вы знаете, этот язык мне впоследствии очень пригодился. После восстановления литовской независимости я смогла сходу включиться в диалог с западными людьми, взяться за международные проекты. Из моего поколения английского не знал почти никто.

Как Вы чувствовали себя по возвращении в Литву? Надеялись ли еще когда-нибудь съездить в Америку или думали, что использовали первую и последнюю возможность увидеться с отцом?

Мне вовсе не казалось, что мы расстаемся навсегда. Я уже говорила, что еще раз съездила туда в 1971 году, возила показать ему внучку, свою дочь Алину.

Тогда я уже заметила, что он слабеет. Так и вижу: стоит возле дома и машет нам вслед. Тяжело было оставлять его… Не прошло и двух лет, как он умер. Пепел его был развеян над Тихим океаном…

А теперь вернемся в межвоенный Каунас. Где жила Ваша семья до того, как перебралась в выстроенный отцом дом?

Мы жили в самом начале Лайсвес-аллеи. Нашим соседом был полковник Бобялис. Он частенько заходил поиграть в карты с моими родителями. Подозреваю, что он втайне вздыхал по моей маме. Двое его сыновей – Юргис и Казис – были старше меня, а дочка Лайму – те – моя ровесница[36]. Мы дружили. В 1936 году, как вам известно, отец построил дом на ул. Траку (Тракайской). Насколько я помню, встречи с семьей Бобялиса стали реже.

Я почему-то не особо помню нашу квартиру на Лайсвес-аллее, воспоминания о доме на Тракайской гораздо отчетливее…[37]

В 1936 году он получил награду как лучший жилой дом в Каунасе. Советы его национализировали. Перед войной в нем жил Антанас Снечкус, в годы войны там обосновалась гестаповская верхушка.

Дом был небольшой, но очень уютный. На первом этаже была устроена квартира для сторожа, но жил в ней папин двоюродный брат. Две квартиры второго этажа сдавались. Мы сами жили на третьем. У меня была своя комната с отдельным умывальником. Рядом с ней – выкрашенный синей краской папин рабочий кабинет, в котором я любила читать книги из нашей домашней библиотеки.

Вообще я уверена: библиотека – важнейшая часть любого дома. Родительская библиотека, где было множество книг золотого фонда западной и русской литературы, сыграла огромную роль в моем развитии. Я, правда, искала в ней в основном книги вроде «Хижины дяди Тома», но при этом видела на полках тома Мольера, Шекспира, Бальзака, Шиллера, Байрона, Флобера, Золя, Достоевского, Гете, Пушкина, Томаса Манна… Может, потому мне так хотелось после войны именно этих книг.

Напротив моей комнаты, в другом конце коридора, была родительская спальня, а рядом – очень современно оборудованные ванная и туалет.

Были в квартире, само собой, и столовая, и кухня, а рядом – комнатка для посуды. Эти комнаты, так же как и большая гостиная, располагались в противоположном конце коридора.

Из столовой можно было выйти на просторный балкон, который играл и роль террасы. Летом можно было на нем обедать, читать, загорать.

Рассказывая о нашем доме, я так и вижу все комнаты и находившиеся в них вещи. Могла бы все это нарисовать, если был бы хоть малейший к тому талант.

Папа купил еще два участка земли, прилегавших к нашему дому и двору, но потом продал. Один купили американцы и потом построили там дом под представительство Соединенных Штатов. Другой купил и выстроил себе дом доктор Милвидас[38].

После развода мы с мамой переехали в трехкомнатную квартиру на проспекте Витаутаса[39]. Это тоже был построенный в межвоенное время и во всех отношениях удобный для жизни дом. Помню и его, и квартиру, кстати, тоже на третьем этаже, но не так хорошо, как папин.

С приходом Советов нас переселили оттуда в трехкомнатную коммунальную квартиру на улице Кревос[40]. Помню, в том же доме жил художник Йонинас[41].

Эту квартиру мы делили с евреями – беженцами из Польши. Одну комнату занимал некий господин Рабинович с женой, а кухня, ванная и туалет, как вы догадываетесь, были общие. То есть это была коммуналка.

И уже из этой квартиры во время немецкой оккупации мы были вынуждены переселиться в гетто.

Расскажите о своей школе, об учителях. Вы как-то упоминали, что воспитывались «в духе Шапоки». Что это значит?

Мы учились по «Истории Литвы» Адольфаса Шапоки[42]. Между прочим, из всей большой семьи Штромов я единственная посещала еврейскую (идиш-) школу – гимназию имени Шолом-Алейхема на улице Гардино[43], так решил папа, будучи уверен, что именно там работают лучшие учителя в Каунасе, так что я получу наилучшее образование. Все двоюродные братья и сестры ходили в литовские школы.

Еврейское население межвоенного времени можно поделить как минимум на две группы: «сионистов» и «идишистов». «Сионисты» смотрели в Палестину, мечтали о еврейском государстве и учили иврит. «Идишисты» же были ориентированы на литовское государство, придерживаясь мнения, что надо строить жизнь там, где родился. Противостояние было очевидным.

Мы в школе смеялись над «сионистами», чей образ мысли и поведение казались нам неприемлемыми. «Сионисты» платили той же монетой, постоянно выдумывая, как бы над нами подшутить. Мы всячески дразнились, обзывали друг друга, в том числе неприлично.

В гимназии имени Шолом-Алейхема действительно работали прекрасные учителя. С огромной благодарностью вспоминаю учительницу литовского Майеровичюте-Брикене. Она была из Рокишкиса, закончила литуанистику в Каунасском университете им. Витаутаса Великого. Она обучила меня литовской грамматике, раскрыла красоту литовского языка. В конце 1-го курса в Вильнюсском университете, сдавая экзамен профессору Юозасу Бальчиконису[44], я в диктанте на ударения не сделала ни одной ошибки. Пятерку он мне, правда, не поставил. Об этом эпизоде могу вам когда-нибудь рассказать подробнее…

Как уже говорилось, историю мы изучали по учебнику Шапоки. Так что мне был привит, если можно так выразиться, литовский взгляд на Великое Княжество Литовское и сформированная в те времена литовская модель патриотизма. Так что никого не удивляло, что воспитанники идишистской школы распевали на уроках: «Мы без Вильнюса не сможем!»[45].

Кстати, моим любимым великим князем литовским был Кястутис. Теперь уже трудно объяснить, почему именно он стал моим героем. Я была в него просто влюблена. Может быть, из-за романтической любовной истории Кястутиса и Бируте[46].

Сегодня, оглядываясь на свою юность, я уже могу критически оценить то понимание истории, которое формировал в нас Шапока. Но ниспровергать не тянет. Ведь литовский взгляд на историю и государство, приобретенный в школе, сформировал мое отношение к родной Литве, которое не пошатнули даже самые трагические обстоятельства. Огромную роль сыграли, конечно, мои родители, они привили и укрепили во мне чувство толерантности к другим национальностям, религиям и культурам. Это чувство сопровождает меня всю жизнь и хранит от величайших опасностей, особенно от ненависти и жажды мести. Ведь, заразившись ненавистью, вредишь прежде всего самому себе.