Читать книгу Жизнь должна быть чистой - Ауримас Шведас - Страница 6

Разговор IV
«Простить и строить будущее – предназначение живых»

Оглавление

Теперь хотелось бы услышать о том, как Вам удалось бежать из Каунасского гетто.

Долгое время бытовало ошибочное убеждение, что, если мы будем полезны Рейху, нам позволят выжить. С течением времени стало ясно: все евреи гетто обречены на смерть, наша гибель – только вопрос времени. Поэтому все стали искать выход. Кто-то из молодежи ушел в партизаны. Хотя, честно говоря, никто их там с распростертыми объятиями не ждал – одно из обязательных условий для того, чтобы попасть в советские партизаны, было наличие оружия. А где его взять? Другие пытались найти себе или детям убежище в литовских семьях. Это тоже была нелегкая задача: ведь нацисты валили в одну яму и евреев, и тех, кто их спасал. Кроме того, пропаганда нацистов и ЛФА сильно влияла на общественное мнение – на евреев смотрели как на виновников всех обрушившихся на Литву несчастий[82].

Я сама не хотела покидать гетто. Еще живы были дедушка, тетя, другие родственники и друзья. Но летом 1943 года я получила письмо от Онуте Багданавичюте-Стримайтене.

Онуте работала в Государственном лотерейном агентстве моего отца. Я ее очень любила, знала всю ее семью. Ее отец работал органистом в Кудиркос-Науместисе, иногда летом я ездила к ним в гости. Дружила с ее братьями и сестрами. В 1938 году Онуте вышла замуж. Нас с мамой пригласили на свадьбу, есть несколько фотографий с этого праздника. Муж Онуте, Юозас Стримайтис, был военный[83]. Его послали учиться в Бельгию, и они с женой поехали туда еще до первой советской оккупации. Таким образом они избежали депортаций. Война застала Юозаса и Онуте в Бельгии.

В Каунас они вернулись в 1942 году.

Я предполагаю, что в Бельгии они общались с моим папой. Папа, как вы уже знаете, в то время жил в Брюсселе с литовским паспортом. Думаю, именно он заговорил с ними обо мне.

Как бы то ни было, вернемся к письму. Его передал мне кто-то из бригады гетто, работавшей в городе. Онуте сообщала, что для меня готовятся документы, что мне надо бежать из гетто, где меня ждет только гибель. Прочитав письмо, я долго думала, что же мне делать. Не хотелось бросать близких. Правда, Алик и Мара[84] уже тоже готовились к побегу. В конце концов близкие убедили меня решиться на побег: всем вместе уйти все равно не удастся, придется спасаться поодиночке.

Наконец было решено, что 7 ноября 1943 года я с вечерней бригадой выйду из гетто. С евреем-полицейским заранее договорились, что меня не сосчитают, что я сниму с одежды звезду Давида, которая будет не пришита, а только приколота, и сразу за воротами выйду из колонны.

Помню, как долго, кажется, в будке полицейского у ворот гетто, мы ждали бригаду, которая задерживалась. Обычо вечерняя бригада на городские работы выходила в четыре, а в тот день она вышла только после шести. Уже как следует стемнело. Сопровождал колонну один вооруженный белоповязочник, а может быть, литовец-полицейский.

Вроде бы все складывалось хорошо… Самым страшным был момент выхода из колонны. Если бы охранник заметил – само собой, пристрелил бы на месте. Помню, как шагнула из колонны в сторону переулка. Ощущение такое, будто в спину нацелено дуло. Я медленно шла в сторону переулка, а в голове одна мысль: «Без паники! Не спеши! Спокойно! Не выдай себя!» Слава Богу, охранник не заметил, и я повернула с улицы Крикщюкайтиса на Юрбаркскую, которая вела к мосту. На мосту меня должна была встретить Онуте, но в условленном месте я ее не обнаружила, ведь, как уже сказано, опоздала на встречу на целых два часа.

Каунас я знала отлично, так что пошла туда, где жили Онуте и Юозас. С легкостью нашла нужный дом в начале улицы Донелайтиса, и тут вдруг поняла, что не знаю номера квартиры.

Пришлось постучаться в первую попавшуюся дверь – как оказалось позже, прямо к сторожу дома. Встреча могла оказаться роковой, ведь большинство сторожей сотрудничало с гестапо. И снова, должно быть, спасло меня хорошее знание литовского. Сторож ничего не заподозрил, правда, Онуте и Юозас, узнав, что я вначале постучалась к нему, перепугались насмерть. Всю ночь, наверное, не спали, а ранним утром мы с Юозасом поспешили на дизель Каунас – Вильнюс. Так я оказалась в Вильнюсе, и начался вильнюсский период моей жизни. С 8 ноября 1943 года я стала виленчанкой!

В Вильнюсе Юозас отвел меня к своей сестре. Она жила в Жверинасе. Это была милейшая женщина, правда, не без оснований напуганная, что из-за меня она попадет в беду. Все три ночи, что я была у нее, она не сомкнула глаз. Было очевидно, что надо искать приюта у кого-то другого. Так я оказалась у Пранаса, брата Онуте. Я любила его с детства. Это был удивительный человек, необычайно добрый, с прекрасным чувством юмора. Хирург по профессии, Пранас обладал писательским талантом, интересовался и другими искусствами, особенно театром[85]. У него собирались интереснейшие люди, такие, как Шкема, Качинскас, Юкнявичюс, Лукошюс[86]. Жили мы во дворце Ходкевичей, где сейчас Вильнюсская художественная галерея. (В моей комнате теперь кабинет вице-директора Национального художественного музея, моего бывшего студента Витаутаса Бальчюнаса[87]). Всем, кто заходил к Пранасу в гости, говорилось, что я его родственница из деревни. Очень интересно бывало устроиться в уголке и слушать их разговоры. Жаль, что ничего не записывала.

У Пранаса было очень хорошо. Однажды он выдал мне деньги на перманентную завивку – чтобы я, по его словам, выглядела, «как все молодые девушки». Но то была ошибка: с вьющимися волосами моя внешность стала еще более еврейской.

Жила я у Пранаса с документами Ирены, дочери Феликсаса Трейгиса, директора Мариямпольской гимназии[88]. Сама я г-на Трейгиса не знала, скорее всего, Стримайтисы попросили его помочь, и он согласился. Так я легализовалась в Вильнюсе.

Мне помогла устроиться на работу в круглосуточные ясли (на ул. Субачяус, д. 16), санитаркой к доктору Изидорюсу Рудайтису, Марцеле Кубилюте, замечательный человек, большая патриотка Литвы. Впоследствии я узнала, что она была литовской разведчицей[89].

В яслях я кормила детишек, мыла пол и убирала в палатах, меняла белье, стирала. Где-то через неделю после начала работы в палату вбежала старшая медсестра Габрюнене с расспросами: «Кто ты? Откуда? Как твоя фамилия?» Мне показалось, что она спрашивает сердито, подозревая, что я еврейка. Я, конечно, на все вопросы ответила и сразу рассказала о нашем разговоре Пранасу и Марцеле. Оказывается, среди персонала пошел слух, что я еврейка, но доктор Рудайтис это категорически отрицал, и теперь все в порядке. Правда, доктор Рудайтис тоже не знал всей правды: Марцеле сказала ему, что я «еврейка наполовину».

Так что все вроде бы успокоилось. Однако ровно через неделю в палату вбежала медсестра и сообщила, что здание окружено гестаповцами. Я была уверена, что это за мной. Лихорадочно думала: «Что же теперь делать?» Пыталась совладать с эмоциями… Зашла в туалет, спустила воду и попробовала мыслить логически. Если пытаться сбежать, точно поймают. Притом я ведь зарегистрирована у Пранаса, значит, пострадает и он. Если останусь на рабочем месте – не выдам себя. А если все же возьмут, будет хотя бы возможность объяснить гестапо, что Пранас ничего не знал о моем происхождении, потому и сдал мне комнату. Взвесив все «за» и «против», я вернулась в палату, взяла манную кашу и стала кормить какого-то ребенка, было время обеда. В этот момент по коридору загрохотали военные сапоги. В палату вошел доктор Рудайтис и с ним несколько гестаповцев. Лиц не помню, память сохранила только прекрасно начищенные сапоги. Не вполне уверена, но мне показалось, что войдя в палату, доктор Рудайтис подмигнул мне. А гестаповцы, осмотрев помещение, вышли. Как я узнала позже, приходили они по доносу, что в яслях есть еврейские дети. Раненым немецким солдатам не хватало донорской крови, и еврейских детей хотели использовать в качестве доноров. Доктор Рудайтис не сдал гестаповцам ни одного ребенка. Правда, во время проверки было обнаружено несколько обрезанных мальчиков, но доктор Рудайтис сказал, что это дети не еврейские, а караимские.

Можно сказать, что визит гестапо в ясли легализовал меня. Я обрела «благонадежность» и проработала там до конца нацистской оккупации.

Каждый день я шла на работу по улице Субачяус. В нынешнем доме под номером два располагался бордель, обслуживавший немецких солдат. Четверг был выходной, и девицы, в основном польки, сидели на подоконниках и задирали прохожих. Так что, ходя мимо этого дома, я получила исчерпывающее сексуальное образование.

Как я уже сказала, после гестаповской проверки в яслях наступило сравнительное спокойствие. Я продолжала жить у Пранаса, однако с течением времени стало ясно, что оттуда надо перебираться. У Пранаса была в Шяуляй невеста Яне, и ей не очень-то нравилось, что у ее будущего мужа живет дома какая-то девушка. В наших с Пранасом отношениях никакого подтекста не было, но в Шяуляй поползли слухи, что Янин жених живет с какой-то девицей. А мне ведь было уже пятнадцать…

Но главная причина, из-за которой мне пришлось съехать, была связана с незначительным на первый взгляд происшествием. Как-то вечером у Пранаса, как обычно, собралась богемная компания. Кто-то принес довольно примитивный альбом репродукций голландского художника Винсента Ван Гога, и вся компания его с интересом листала. Я очень любила Ван Гога, видела в Париже его картины, поэтому как-то забылась и во всеуслышание заявила: «Ван Гог мой любимый художник!» Конечно, все удивились – откуда деревенской девчонке знать французского художника?

Не сомневаюсь, что никто из гостей Пранаса не выдал бы меня, но все они были любители приложиться к рюмочке. А выпивший человек нередко расскажет такое, чего трезвый не рассказал бы. Так что оставаться в этом гостеприимном доме стало небезопасно. Пришлось мне уйти.

Мои спасители – Онуте и Юозас – договорились с такой Марией Мешкаускене (она жила на проспекте Гедиминаса в доме номер 32), что я поселюсь у нее[90]. Ее муж, полковник литовской армии, в первую советскую оккупацию был арестован и вывезен куда-то в Россию, в заключение[91]. У г-жи Мешкаускене была десятилетняя дочь Сауле и прислуга Ядвига. В той же квартире жила и Марцеле Кубилюте. С ней я наконец-то могла поговорить, что называется, по душам. У Мешкаускене я прожила два месяца, но по разным причинам чувствовала себя не особенно уютно, хотя очень благодарна за предоставленное убежище и понимаю, как сильно она рисковала. Смею предположить, что г-жа Мешкаускене решила помочь мне, так как была глубоко верующей, кроме того, за меня просил ксендз Скурскис, совершивший надо мной таинство крещения в костеле Св. Игнотаса[92].

Чтобы не возбудить подозрений и не отличаться от всех, я должна была каждое воскресенье ходить на службу. Между прочим, это не было «спектаклем». Я действительно чувствовала себя там очень хорошо… Ведь Христос любит страждущих даже больше, чем счастливых, и им воздастся на небесах. Так что в костеле я чувствовала себя полноценным человеком, которого Бог любит и опекает, а не каким-то отщепенцем, который хуже других. По крещению мое имя Мария, а по конфирмации – Котрина. Конфирмацию я получила у епископа Мечисловаса Рейниса[93].

Долгое время, даже и в советские годы, я была очень верующей и постоянно ходила на службы.


Каунас, 1930. С этим медвежонком связана целая история. Ирене очень хотелось сестру или брата, и однажды она по секрету сообщила подружкам, что у нее родился братик. Когда подруги пришли в гости, Ирена показала им спящего в кровати медвежонка


Дедушка Ирены Лазарь Вейс перед Первой мировой войной


Она Штромайте, Эугения Штромене, София Штромайте-Вейсене, Каунас, 1926


Ирена первая слева. В центре стоит ее дедушка Хиель Штромас. Каунас, 1933


День рождения двоюродного брата Ирены, Лёвы Штромаса. Каунас, 1934.

Ирена сидит первая справа. За ней стоит бабушка Хая, вторая слева мама Ирены София


Ирена с мамой. Каунас, 1938. Фотостудия Зинаиды Блюменталь


Каунас, 1938. 2 сентября 1943 эта фотография была подарена Яше Браунсу. Желая сохранить фотографию, он зарыл ее на территории Каунасского гетто, и после войны она была найдена


Отец Ирены Изидорюс Вейсас.

Брюссель, 1949


Юргис Штромас, Эугения Штромене, Маргарита Штромайте. Берлин, около 1936


София Вейсене, Ирена Вейсайте, Алик Штромас на переправе через Неман возле Бирштонаса, 1939


Маргарита Штромайте. Каунасское гетто, 1942


Спасители Ирены: Юозас Стримайтис и Она Багдонавичюте-Стримайтене. Брюссель, 1938


Мария Ладигайте, дочь Стефании Ладигене, и Ирена Вейсайте. Москва, 1947


В парке Вингис, 1947


Стефания Палюлите-Ладигене, 1920. Весной 1944 она приняла Ирену в семью


Ванда Заборскайте, классная руководительница Ирены. Вильнюс, 1947


Вальдемар Гинзбург. Около 2008


Пранас Багдонавичюс, приютивший Ирену в Вильнюсе в 1943 г. Нью-Йорк, 1970-е


Школьные подруги, медалистки. Слева направо: Сигита Палецките, Ирена Вейсайте, Бируте Баужайте, Лиля Бокшицките. Вильнюс, 1947


Ирена с Бетти и Моисеем Браунсами. Вильнюс, 1947


Около 1947


Ирена и Гене – студентки Вильнюсского университета. 1947


Литовские студенты МГУ, Ирена Вейсайте в центре. 1951


Литовские студенты МГУ Ирена вторая слева в первом ряду, Александрас Штромас первый справа во втором. Москва, 1951


С Еленой Маркович. Паланга, 1952


Профессор Мария Тронская, научный руководитель кандидатской диссертации Ирены Вейсайте.

Ленинград, около 1960


1954. Фото Б. Залесской (?) из архива А. Герасимовой


С Тадасом Масюлисом на берегу реки Нерис по возвращении Масюлиса из 11-летней ссылки. Вильнюс (Валакампяй), 2-я половина 1950-х


С дочкой Алиной.

Вильнюс, около 1958


Яков Бум, Алина, Ирена. Вильнюс, начало 1960-х


Слева направо: Ирена Вейсайте, Йонас Юрашас, Калью Хаан. Внизу: Аушра-Мария Слуцкайте-Юрашене. 1960-е


С дочерью Алиной и Александрасом Штромасом в Тарусе. 2-я половина 1960-х


Ближайшая подруга Ирены Татьяна Николаевна Абрикосова, начало 1970-х


На заседании «Театральной мозаики» в Вильнюсском Педагогическом институте, 2-я половина 1970-х. Фото: Она Паедайте


Первая встреча с отцом после войны. Лос-Анджелес, 1968


Николай Оттен. Таруса, около 1966


Григорий Кроманов в Таллинском русском драматическом театре, 1982


С Григорием Кромановым. Нида, около 1972


Казис Сая и Григорий Кроманов на репетиции спектакля «Святое озеро». Таллин, 1971


С Томасом Венцловой на вечере в Союзе писателей Литвы. Вильнюс, около 1976


Арво Пярт, Ирена Вейсайте, Григорий Кроманов. Таллин, около 1976


Григорий Кроманов и Ирена Вейсайте во время съeмoк фильма «Отель „У погибшего альпиниста“». Казахстан, 1978


Макет скульптуры Барборы Радвилайте во дворе у Владаса и Марите Вильджюнасов.

Вильнюс, около 1981


С Юозасом Грушасом у него в саду. Каунас, около 1985


Сцена из спектакля «Пиросмани, Пиросмани…», режиссер Эймунтас Некрошюс.

Владас Багдонас и Ирена Кряузайте. 1981. Фото: Аудрюс Завадскис


Театральная секция, встреча с актрисой Нийоле Гельжините (вторая слева в первом ряду).

Ирена Вейсайте стоит первая слева. Вильнюс, 1986


«Калигула», режиссер Йонас Вайткус. В роли Калигулы Валентинас Масальские. 1983


«Улыбнись нам, Господи», режиссер Римас Туминас. Слева направо: Витаутас Григолис, Андрюс Жебраускас, Сигитас Рачкис, Витаутас Шапранаускас. 1994. Фото: Дмитрий Матвеев


Ирена Вейсайте и Ив Плассеро. Вильнюс, 1990-е


Ирена Вейсайте и Александрас Штромас на сьезде «Сантара-Швеса» в Аникщяй, 1995 Фото: Антанас Суткус


В одном из двориков Вильнюсского университета, 1990. Фото: Антанас Суткус


С Джорджем Соросом. Вильнюс, около 1995. Фото: Антанас Суткус


Возле отцовского дома. Каунас, 1990-е


Ирена Вейсайте с внуками и литовской делегацией в Национальном центре Холокоста Бейт Шалом (Beth Shalom). Первый справа – директор и создатель центра Стивен Смит.

Великобритания, 1998


С Кшиштофом Чижевским в Ниде, около 2000


С Аудрой Жукайтите. Тракай, 2001


Ирена Вейсайте, Арво Пярт и его жена Нора. Берлин, 2002


Виолета Толейкене, Витаутас Толейкис, Ирена Вейсайте. Зубишкес, около 2008


Ирена Вейсайте выступает от имени Литвы, присоединившейся к Евросоюзу.

Берлин, у Бранденбургских ворот, 1 мая 2004


Ирена с дочерью Алиной, внуками Майклом и Даниэлeм Славински. Лондон, около 2010


С Ниной Демуровой, около 2010


С бывшим студентом и близким другом Марюсом Микалаюнасом. Вильнюс, Рождество 2018


Дома в Вильнюсе, 2016. Фото: Артур Морозов


Ирена Вейсайте и Ауримас Шведас. Последний эпизод разговорного марафона.

Май 2015, у Ирены дома. Фото: Альгимантас Александравичюс


Как вы, должно быть, заметили, мы беседуем в комнате, где стоит менора[94], а на стене – крест. В спальне у меня тоже есть и менора, и Св. Мария. Позднее меня отпугнули от церкви проповеди ксендзов… Слишком много в них было стереотипного мышления. Года с 1949-го я на службы ходить перестала. Но до сих пор напряженно ищу ответы на вопросы нашего бытия, и, если можно так выразиться – ищу Бога…

Вернемся, однако, к тому событию, которое заставило меня искать нового пристанища. Онуте и Юозас, как я уже говорила, нашли мне приют у Марии Мешкаускене. Меня положили в комнате, полной всякого барахла, одежды, коробок. В общем, это было что-то вроде склада. Открыв туда дверь, и не догадаешься, что где-то в глубине, возле окна, стоит кровать. Последнее обстоятельство меня и спасло. Ибо в один прекрасный день к г-же Мешкаускене явилось гестапо. Не знаю, что они искали, но, сунув нос в комнатку, где в тот момент спала я, они меня не заметили.

Как только гестаповец ушел, г-жа Мешкаускене сказала, что я должна немедля покинуть ее дом. Не помню, где я провела несколько дней, скорее всего у сестры Юозаса в районе Жверинас, но потом Юозас и Онуте отвели меня к г-же Стефании Ладигене на ул. Траку[95]. Был вечер, вся семья сидела за ужином. У г-жи Ладигене было шестеро детей, хотя трое с ней уже не жили. Старший сын Альгис сторожил семейную усадьбу в Гульбиненай, Линаса вывезли на работы в Германию, а Ирена учительствовала, кажется, в Варене[96].

Когда я пришла, г-жа Ладигене усадила меня за стол и сказала детям: «Я привела вам Ирену – это ваша сестренка, прошу любить и жаловать!» Позже она любила говорить, что у нее две дочки Ирены – белая и черная (по цвету волос).

В доме г-жи Ладигене работала пожилая прислуга Агнета. В тот вечер она испекла лепешки со шкварками. Я села за стол и заметила, что г-жа Ладигене положила мне немного больше лепешек, чем своим детям. Очевидно, она поняла, что я здорово проголодалась. Мне даже трудно передать, насколько острым было чувство голода, сопровождавшее меня все годы нацистской оккупации! Доброта хозяйки меня чрезвычайно тронула. После ужина мы долго сидели за столом и разговаривали: дети Ладигене – Марите, Йоне, Бенедиктас, – и я.

В том доме было принято, чтобы мама перед сном подходила к каждому из детей, целовала и мизинцем чертила на лбу крестик.

Меня положили в кровать вывезенного в Германию Линаса. Подойдя ко мне, г-жа Ладигене поцеловала и меня и начертила на лбу крестик. Невольно глаза мои наполнились слезами. Ладигене очень испугалась и стала спрашивать, что же меня так обидело или огорчило. А я спросила: «Вам не противно целовать еврейку?» Тут уж она и сама расплакалась. Той ночью ни я, ни она не спали, проговорили до рассвета. Так она стала моей второй матерью, а я – ее дочерью. Я оставалась с семьей Ладигене и после прихода советов, пока ее не сослали в Сибирь.

Вы, наверное, хотите спросить, почему я расплакалась и почему у нас состоялся такой драматический разговор. Здесь очень важно сказать одну вещь: когда человек постоянно окружен презрением и ненавистью, постоянно подвергается гонениям и преследованиям, это очень сильно влияет психологически. И я, живя в этом страшном потоке ненависти, чувствовала, что в сердце завелся червь сомнения: «А вдруг со мной и в самом деле что-то не так?»

В семье г-жи Ладигене я чувствовала себя замечательно, меня окружили любовью и заботой. Она была глубоко верующим человеком, но никогда этого не демонстрировала и всегда была к себе требовательнее, чем к другим. Все ее существо было проникнуто духом любви к ближнему. Вместе с тем она была вполне светской художественной натурой. А как прекрасно декламировала стихи! Помню, как по вечерам мы всей семьей рассаживались в гостиной, и она читала нам Саломею Нерис, Бернардаса Бразджёниса или Майрониса, а то и по-русски – Пушкина, Апухтина и других[97].

Я очень удивилась, когда однажды она подарила мне баночку румян, чтобы я не выглядела такой бледной. Для католической литовской семьи это было совершено непредставимо! Девушка, которая пользуется румянами и пудрой, по тогдашним временам считалась по меньшей мере несерьезной. Но Ладигене умела отличать веру от поверхностной набожности. Главной движущей силой была для нее, как я уже сказала, любовь к ближнему. Никто не уходил из ее дома голодным, каждый, кто обращался за помощью, был уверен, что найдет сочувствие и понимание. Помню, изредка между г-жой Ладигене и Агнетой возникала дискуссия. «Может, не стоит гостей угощать? – ворчала Агнета. – Завтра же детей нечем кормить будет!» «Не волнуйся, Господь подаст», – был ответ. Как ни странно, г-жа Ладигене оказывалась права. Глядишь, на следующий день кто-нибудь привезет из деревни сала, яиц, муки или картошки, так что семья, вопреки опасениям Агнеты, не голодала.

С нами на Траку жила еще учительница Аделе Дирсите, которую ныне католическая церковь объявила блаженной[98]. В то время она преподавала немецкий в Вильнюсской женской гимназии. А также некий Чесловас Мечис – человек с замечательным чувством юмора. Небольшого роста, в теле, он любил пошутить, что ему достаточно пальцем поманить, как тут же «сбегутся все девчонки». Не сомневаюсь, что и учительница Аделе, и г-н Чесловас догадывались о моей тайне, но они были свои. Кстати, дети г-жи Ладигене не догадывались ни о чем. Вспоминаю смешной случай – Мария Ладигайте (впоследствии Вильджюнене) со своей одноклассницей Иреной Жемайтите (впоследствии Генюшене)[99] должны были участвовать в каком-то школьном тематическом вечере в национальных костюмах. Уже нарядившись, они вертелись перед зеркалом и болтали между собой: «Ну какие же из нас литовки? Посмотри на Ирену – вот настоящая литовка!..» Я, конечно, потихоньку улыбалась. Мы до сих пор со смехом вспоминаем этот эпизод.

В доме у Ладигене я была счастлива и чувствовала, что меня любят.

Как я жила в то время? Продолжала работать в яслях, у доктора Рудайтиса. Мне очень не хватало театра и кино. В театр пойти не решалась, хотя тогда шла «Нора» Генрика Ибсена с Моникой Миронайте[100]. Один раз была в кино, на популярном тогда фильме «Золотой город» по роману Рихарда Биллингера[101]. В тот раз после сеанса все двери были перекрыты, и гестапо проверяло у всех зрителей документы. Можете себе представить, как я испугалась. Но все, слава Богу, кончилось благополучно.

Шел уже 1944 год. Ситуация драматически менялась. Всем было очевидно, что немцы проигрывают войну. Понимали это, похоже, и сами немцы. В июле начались бои за Вильнюс. В предчувствии близких перемен в семье Ладигене пошли разговоры: как быть дальше? Оставаться в Литве и дожидаться второй советской оккупации или податься на Запад? Решено было остаться.

С приближением фронта (а бомбили город ежедневно) Ладигене с детьми решила перебраться к г-ну Стабинису, который жил в Жирмунай, в местности, которую старые вильнюсцы именовали Лосёвкой. В те времена это был пригород Вильнюса. Она надеялась, что Жирмунай не будут бомбить, более того – у Стабиниса был подпол, где можно было в случае чего спрятаться.

Я заявила, что никуда из дома не пойду – кто-то же должен его сторожить. Ясно было, что без присмотра соседи-поляки немедленно обчистят квартиру. Как вы понимаете, я ничего не имею против поляков, но даже трудно представить себе, насколько нетерпимая к тому моменту сложилась атмосфера, а мы в доме были единственные литовцы. Ладигене пыталась меня отговорить, но тщетно. Я бесконечно любила ее и хотела таким образом отблагодарить за добро. Ответ на все аргументы был один: «Ночью буду сторожить, а днем приходить к вам в Жирмунай!»

Некоторое время так и было – ночевала я в квартире, а день проводила в Жирмунай. Но когда начались уличные бои, выполнять обещание стало невозможно. Наконец яростные схватки дошли до нашей улицы, и я оказалась арестованной в квартире. Это продолжалось целую неделю. Улица трижды переходила из рук в руки.

Должна признаться – было довольно страшно.

Во время перестрелок и бомбежек все жильцы прятались в подвале. Несколько раз комендант дома просил у меня ключи от квартиры, якобы чтобы проверить весь третий этаж на предмет возгораний. Ключей я не отдала, но несколько раз впускала его с другими соседями осмотреть квартиру.

Не зная, что я немного понимаю по-польски, я ведь хорошо знала русский, соседи все время обсуждали семью Ладигене и лично меня. „Czy ona zydôwka?” («а она не еврейка?» – польск.) – слышала я несколько раз. Я, конечно, не показала виду, но страшно было, что, когда улица в очередной раз перейдет к немцам, соседи выдадут меня.

Помню, что через пять дней с начала «домашнего ареста», то есть в четверг, нервы у меня не выдержали. Дни стояли жаркие, воздух, казалось, дрожал от зноя. Тяготило постоянное напряжение и творившееся на глазах беспощадное убийство. Последней каплей стал следующий эпизод… Кажется, в среду с улицы Пилимо на Траку свернул отряд русских солдат, шестнадцатилетних мальчишек. Человек тридцать. На ул. Пранцишкону за часовней стоял немецкий танк. Когда русские приблизились к часовне, танк выехал на мостовую и открыл огонь. Погибли все солдаты. Прямо под нашими окнами…

На следующий день немцы выгнали нас закапывать трупы русских солдат. От них исходило ужасное зловоние, а если тронуть, текла коричневая жидкость. Страшно… Вдруг я заметила, что один паренек в этой куче тел еще жив. Мы с соседкой затащили раненого в наш подъезд. Ни лекарств, ни других средств помощи у нас не было, мы только дали ему воды и корку хлеба. Тем временем раненому становилось все хуже и хуже. У него были сильные боли, его била лихорадка. Когда чуть легчало, все просил сообщить о нем родным, девушке, чью фотографию он хранил в кармане. Слава Богу, когда пришли русские, мы сумели передать его им. Хотелось бы верить, что этот парнишка остался жив.

Вы не можете себе представить, какая ужасная вещь – война! Это же просто-напросто узаконенное убийство! Большинство втянутых в шестеренки этой машины убийства достойны скорее сострадания, чем осуждения. Чем провинился какой-нибудь русский или немец, который по приказу властей обязан покинуть семью и работу, взять винтовку и идти убивать людей, не сделавших ему ничего плохого? Можно ли в условиях поголовной военной обязанности обвинять солдата, оказавшегося по ту или другую сторону фронта? Окончательно я поняла это, когда прочла прогремевшую в свое время книгу немецкого писателя Рольфа Хоххута «Наместник», где автор обвиняет Ватикан в пособничестве нацистской Германии[102].

Как я уже сказала, в четверг я поняла, что больше не выдержу. Сложила в чемоданы самое ценное и собралась пешком в Жирмунай. Казалось, бои на время прекратились, но только я дошла до ворот двора и собралась выйти на улицу, перестрелка возобновилась. Так что пришлось с чемоданами возвращаться в квартиру.

Перед отступлением из Вильнюса немцы бегали по крышам и поджигали дома. Весь старый город был охвачен пожаром. В квартире было так жарко, что обои от стен отклеивались. У окна стоял буфет, а на нем – образ Остробрамской Божьей Матери. Помню, как я молилась ей, чтобы бушующее пламя обошло наш дом стороной.

В тот раз беда миновала нас…

13 июля 1944 года Вильнюс заняли советские войска, стрельба прекратилась. Около полудня в дверь постучал близкий друг г-жи Ладигене, композитор и хормейстер Конрадас Кавяцкас[103]. Он жил тогда на улице Клайпедос и, пользуясь установившимся спокойствием, зашел посмотреть, что у нас делается. Я сказала, что вся семья у г-на Стабиниса, и мы решили вместе идти в Жирмунай. Помню открывшееся нам ужасное зрелище – дома разрушены, везде полно трупов русских и немецких солдат, кишки, мозги наружу… На мостовой уже высохшие ручейки крови. Где-то еще полыхает пламя. Страшно выглядел город.

Однако, как ни странно, жизнь ни на миг не останавливалась – на берегу реки Нерис, где сейчас мост Миндаугаса, мы увидели, что желающих переправиться уже ожидает лодка. Только надо было иметь немножко денег.

При помощи лодочника мы оказались на другом берегу и добрались до Жирмунай. Трудно передать эмоции, охватившие нас при встрече в доме Стабиниса. Все были измотаны недельной неизвестностью. Ладигене не могла себе простить, что оставила меня стеречь квартиру. И на меня вдруг навалился весь груз одиночества, страха и постоянного напряжения этой недели.

Увидев, что все живы и здоровы (и все еще в подвале), я стала просто орать от счастья, никак не могла остановиться. Бывают в жизни такие моменты, когда овладеть собой просто невозможно. А Ладигене потом сказала мне, что ужасно испугалась: вдруг я от всех переживаний потеряла душевное равновесие или попросту сошла с ума.

Наконец мы все обнялись, и плакали, и смеялись, что снова вместе. А я радовалась, что квартира спасена, и через несколько дней мы вернемся на Тракайскую.

Но вскоре начались новые заботы. Г-жа Ладигене очень переживала за Альгиса и своих сестер. Альгис был в Гульбиненай, а сестры – в Вабальнинкасе[104]. От них давно ничего не было слышно, и в голову лезли всякие страшные мысли. Я предложила, что съезжу и посмотрю, как там дела. Это было рискованное путешествие, но я снова была счастлива принести пользу своей любимой второй матери. На поезде до Биржай через Паневежис я ехала три дня. Поезд не шел, а полз, постоянно останавливаясь. Я сидела на платформе, было холодно. Помню, меня обнял какой-то мужчина, чтобы согреть, но потом пришлось от него отодвинуться… Из Биржай в Вабальнинкас, километров двадцать шесть или двадцать семь, шла пешком. Нашла и сестер, и Альгиса, живых и здоровых, так что вернулась в Вильнюс с хорошими новостями.

И начались советские времена…


Перед тем, как перейти к этим временам, хотелось бы задать Вам один вопрос. Вы рассказали много случаев, когда Вашей жизни грозила опасность. Как Вы справлялись с напряжением, которое обычно охватывает человека в такие мгновения? Ведь очевидно, что во многих случаях Ваша дальнейшая судьба зависела от умения взять себя в руки и спокойно взвесить сложившуюся ситуацию.

На самом деле не всегда удавалось овладеть собой. С другой стороны, как я уже говорила, существует какой-то инстинкт выживания, который в пограничных ситуациях особенно обостряется и помогает принять быстрое решение. Я уже рассказывала и о побеге из Каунасского гетто, и о визите гестапо в ясли. Я очень благодарна своему отцу, который воспитывал меня, готовил к самостоятельной жизни и учил логически мыслить… Кроме того, многое решают случайности, об этом мы тоже уже говорили.

В гетто жажда жизни была сильнее всего, и это тоже помогало принимать быстрые решения.


Как бы Вы могли объяснить: почему возникают такие страшные вещи, как Холокост? В поисках ответа, как правило, выбирается одна из двух возможных точек зрения. Одни утверждают, что маленький человек в определенных обстоятельствах (особенно в пору бед и лишений) становится легкой добычей для шовинистических идеологий; другие – что зло в этих случаях можно объяснить, только оперируя метафизическими категориями.

Лично мне часто кажется, что корень зла прежде всего в нас самих. Человек несовершенен и легко поддается манипуляциям. Его нетрудно заразить чувством ненависти, жаждой мести. Зло вершат нормальные люди. Философ Ханна Арендт, исследуя дело Эйхмана[105], говорила о “banality of evil” – «банальности зла»[106]. Она пришла к выводу, что Эйхман, возглавивший массовое уничтожение евреев, считал себя достойным гражданином Германии, никогда не испытывал мук совести, был хорошим сыном, мужем, отцом. Эйхман просто-напросто верил в идеи Гитлера и послушно проводил их в жизнь. Зигмунт Бауман полагает, что в каждом из нас сидит потенциальный Эйхман. Очень важно в любой ситуации сохранять критическое мышление, не поддаваться индоктринации.

Тешусь надеждой, что меня спасли от банального зла две вещи: критическое мышление или желание всегда оставаться собой – и склонность везде видеть не только зло, но и добро, красоту жизни и человека. Может быть, поэтому никого из моих мучителей – ни гестаповцев, ни энкаведешников – не помню в лицо. Память сохранила только блеск их начищенных сапог.

Я не рассказывала вам свой сон, который снился мне много позже, и даже не раз?…Сижу в комнате, устланной персидскими коврами, с дочкой, ей лет десять. Уютно… Состояние полной гармонии. Внезапно распахивается дверь, тоже обитая ковром, и к нам приближается человек. Лица не вижу, только начищенные сапоги. В руке у него пистолет, а рядом хорошенький светловолосый голубоглазый мальчик лет шести. Мужчина сует мне в руки пистолет и орет: «Застрели этого мальчика, иначе я застрелю твою дочь!» Я держу пистолет в руке, прижимаю к себе дочь и… просыпаюсь. И первая мысль: «Какое счастье, что я не застрелила этого мальчика, даже во сне!»

Те, кто хочет сеять зло, весьма изощрены в этом деле, так что их усилия нередко достигают цели даже тогда, когда мы считаем, что недоступны для лжи и манипуляций.

Приведу один пример, который должен подкрепить мою мысль о подстерегающей нас всех опасности. Шел 1951 год, я училась в Москве, и меня выбрали для участия в Параде физкультурников на 1 мая. Помню, как нас долго и серьезно дрессировали, пока не пришел праздничный день. И вот под грохот маршей мы шагаем на Красную площадь. Приближаемся к Мавзолею, и на трибуне появляется Сталин. Вы себе представить не можете, что сделалось на площади! Люди вели себя так, как будто увидели самого Господа Бога, спустившегося с небес… Ряды смешались, все повернулись к Сталину, толпа орала не своим голосом, тянула к нему руки!

Когда мы выходили с Красной площади, уже возле Василия Блаженного, я вдруг осознала, что ору вместе с толпой… Можете себе представить такую ситуацию? Я ведь знала, кто такой Сталин и что он творил. Я его не чтила. Однако, сама того не ощущая, поддалась массовому психозу. Хорошо, что только кричала – а могла ведь, сама того не понимая, стать участницей линчевания, убить человека. Вполне возможно.

Демонстрация на Красной площади стала одним из самых страшных опытов моей жизни. Весьма проницательно писал о массовой психологии Элиас Канетти[107], но одно дело книжки читать, а совсем другое – ощутить это на себе и понять, что и тобой могут манипулировать.

Может, я несколько отклоняюсь в сторону, но я часто думаю, что манипуляциям поддалась и часть этнических литовцев, особенно в том, что касается еврейского вопроса. Антисемитизм – серьезная зараза… Я долго недоумевала, почему в послевоенной литовской литературе так мало говорится о трагедии евреев. Ведь литовцы видели, как забирают, мучают и массово убивают их соседей, как уничтожается весь существовавший в Литве еврейский мир! Да, я знаю, Сигитас Гяда издал сборник «Смерть, речитатив и синий мотылек»[108]. В журнале «Пяргале» был напечатан рассказ Антанаса Йонинаса (отца А.А. Йонинаса) «В колодце»[109]. Упоминает о трагедии евреев Йонас Авижюс в романе «Потерянный кров»[110], прекрасную поэму «Юрек» написал Альгимантас Мацкус[111]. Есть и другие примеры, но в принципе тема Холокоста в Литве доныне остается маргинальной для литовской литературы[112]. Я понимаю, что виновата отчасти антисемитская политика компартии, и все же… А ведь, говоря о таких вещах, не только историки, но и писатели могли бы учить людей состраданию, учить их сопротивляться злу… Но как мало говорится об этом в дневниках даже лучших наших писателей и литературных критиков. Как верно заметил историк Эгидиюс Александравичюс – Холокост не остался «в коллективной памяти литовского народа».

Писали о Холокосте Григорий Канович и Ицхокас Мерас, но, по-моему, очень важно, чтобы эту трагическую страницу литовской истории помнили и пытались осмыслить прежде всего сами литовцы[113].

Я тоже литовка, только еврейского происхождения. Поэтому меня всегда можно обвинить в тенденциозности. По этой причине я чаще всего избегаю разговоров о Холокосте и сама никогда не поднимаю этой темы, пока не спрашивают.


Мне показалась очень важной Ваша мысль, что в разговоре о трагедии евреев и литовцев многое определяет работа не только историков, но и художников.

А мне особенно дорого и важно то, как вы сказали: что это была общая трагедия евреев и литовцев. В связи с этим хочется вспомнить книгу диссидентки, писательницы, матери Василия Аксенова Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», которая в свое время произвела на меня огромное впечатление[114].

Гинзбург с мужем были идейные коммунисты, но в 1937 году, когда начался сталинский террор, муж был арестован[115]. Будучи уверена в его невиновности, Гинзбург, как Йозеф К. из романа Кафки «Процесс»[116], ходила по инстанциям, объясняла, что произошла ошибка, что ее муж не враг народа. В конце концов арестовали и ее и на долгие годы отправили в Гулаг. Рассказывая о своих и чужих муках, она делает вывод (цитирую по памяти): «Какое счастье, что я стала жертвой, а не палачом»…


О том, что я понимаю Холокост как общую трагедию, за которую чувствую себя некоторым образом в ответе, свидетельствуют мои противоречивые эмоции во время нашей последней встречи. Более того: думая об этом, я не всегда могу однозначно ответить на вопрос: «А что сделал бы я? Может, тихо стоял бы в стороне?»

На такой вопрос никто не может однозначно ответить. Я тоже не знаю, как поступила бы. Но главное – вы ни в коем случае не стали бы на сторону палачей[117].


Но не является ли немое наблюдение своего рода поддержкой?

Я глубоко убеждена, что вы слишком остро ставите вопрос. Как я уже говорила, главное – не множить зло и не стать убийцей. Я знаю, что в здравом уме, сознательно, никого бы никогда не убила, я очень стараюсь не умножать зло в мире. Помните тот случай, когда я стояла в очереди за хлебом? Кто тянул за язык ту женщину, которая бросила мне: «Вон отсюда, жидовка!»?

Я очень хорошо понимаю, в какую ситуацию попала Литва. Советская оккупация и депортации 1941 года были огромным шоком для всех. Однако, как я уже говорила, для этнических литовцев и для евреев ситуация сложилась принципиально по-разному, и это необходимо учитывать, говоря о 1941 годе. Для литовцев немцы явились как освободители, а для евреев они означали смерть. Отсюда и разница в оценке событий.

А притом еще глубокая традиция антисемитизма и успешная пропаганда Йозефа Геббельса и ЛФА[118]. Не хочется никого осуждать, но есть грань, которую не перешагнуть. Иначе уничтожишь сам себя. Не знаю, может, вам известна счастливая судьба кого-то из тех, кто убивал евреев?

Слава Богу, вам не пришлось сталкиваться в жизни с такими дилеммами.


Вы правы: думая о кровавом 20-м веке, я постоянно благодарю судьбу, что мне не пришлось разделить судьбу дедов и решать мучившие их вопросы. В то время как большинство моих знакомых сомневались и иронизировали по поводу решения Нобелевского комитета присудить премию мира 2012 года Евросоюзу, я оцениваю ее совсем иначе.

Да, Евросоюз далеко не идеальное политическое сообщество, но благодаря ему мы уже семьдесят лет живем в мире. И Литва как член Евросоюза ограждена от военной агрессии и опасности оккупации. (Хотя сейчас ситуация несколько изменилась.) Я не понимаю людей, которые только и делают, что ругают Евросоюз, вместо того чтобы приложить усилия к его совершенствованию. В конце концов необходимо понять, что по своему географическому положению и культурной традиции мы и сами принадлежим к Европе.


Говоря о том, какими моральными императивами Вы руководствовались в жизни, Вы не раз подчеркивали, что нельзя поддаваться жажде мести. Это очень важно, когда мы говорим о таких вещах, как Холокост и способность жить с подобным опытом.

Месть – ужасная вещь, она ведет только в тупик, в нескончаемое, постоянно растущее кровопролитие. Меня от этого заблуждения спасало мамино напутствие. Никогда не ощущала потребности мстить кому-то за пережитые невзгоды. Между прочим, не раз приходилось говорить об этом с людьми, которые эту мою позицию не принимали. «Как ты можешь прощать Холокост? Какое ты имеешь право? Простить могли бы твоя мама или твой дядя, которые были убиты. Но не ты!»

Не думаю, что говоривший это был прав. Простить, особенно по прошествии определенного времени, и строить будущее – обязанность живых.

Мне кажется, если бы предо мной предстал убийца или мучитель моей мамы, и он раскаивался бы в содеянном, я бы его наверняка простила. Нельзя, наверное, простить того, кто не раскаивается в своих черных делах. Но мстить ему тоже бессмысленно.

Вспомните, как поступил папа Иоанн Павел II с турком Мехметом Али Агджа, покушавшимся на его жизнь[119]. Папа простил его, но не освободил от ответственности.

82

Литовский фронт активистов (ЛФА; Lietuvos aktyvistu frontas, LAF) – организация антисоветского сопротивления, действовавшая в 1940–1941 гг., подготовившая и осуществившая Июньское восстание 1941 г. В ней объединились самые разные антисоветские движения: в Каунасе ядром ЛФА стала подпольная студенческая коалиция, в Вильнюсе – бывшие литовские военные, в Берлине организатором стал бывший литовский посол Казис Шкирпа. По политическим соображениям руководство берлинского ЛФА сотрудничало с немецкой военной разведкой и Главным управлением вооруженных сил. В идеологии ЛФА был силен антисемитский элемент.

83

Юозас Стримайтис (1910–1979) – литовский инженер и военный.

84

Маргарита (Мара) Штромайте-Каган (Маргарет Каган) (1924–2011) – славистка, предприниматель, общественный деятель.

85

Пранас Багданавичюс (1900–1992).

86

Антанас Шкема (1910–1961) – писатель, один из главных новаторов литовской литературы 20 века. Иеронимас Качинскас (1907–2005) – литовский композитор, яркий представитель модернизма в музыкальной культуре Литвы межвоенного периода. Ромуальдас Юкнявичюс (1906–1963) – литовский театральный режиссер и актер. Балис Лукошюс (1908–1879) – литовский актер.

87

Вильнюсская картинная галерея находится по адресу: ул. Диджёйи, 4. Витаутас Бальчюнас – музейный работник, заведующий Вильнюсской картинной галереей.

88

Феликсас Трейгис (1886–1948) – математик, педагог, директор Мариямпольской гимназии. Его дочь Ирена Трейгите во время войны находилась в Мариямполе. Документы И. Трейгите достали для Ирены Вейсайте Ю. и О. Стримайтисы.

89

Изидорюс Рудайтис (1911–1995) – врач.

Марцеле Кубилюте (1898–1963) – литовская общественная и государственная деятельница, разведчица (сотрудница литовской военной разведки). Подробно об этой женщине исключительной судьбы см.: Dek, sirdie, ant amzinojo aukuro…: Marcelès Kubiliutès 100-osiomsgimimo metinéms (1898-07-28 – 1963-06-13) paminéti, sud. Nastazija Kairiukstytè, Vilnius: Zara, 1999.

90

Мария Мешкаускене (нач. 20 в. – 1983).

91

Чесловас Мешкаускас (1904–1942) – литовский военный. После оккупации Литвы советами в 1941 г. был осужден на 8 лет лагерей и вывезен в лагерь возле Печоры (респ. Коми), где и погиб.

92

Норбертас Скурскис (1904–1972) – литовский священник.

93

Мечисловас Рейнис (1884–1953) – литовский католический и общественный деятель, архиепископ, педагог.

94

Менора – семисвечник, один из главнейших и древнейших символов иудаизма.

95

Стефания Палюлите-Ладигене (1901–1967) – литовский педагог, общественный деятель, публицист. В 1920 г. вышла замуж за военного Казиса Ладигу. Весной 1944 г. приняла в семью Ирену Вейсайте. Подробно: Esame: Stefanija Ladigiené: dienorastis, atsiminimai, laiskai, publikacijos, sud. Ema Mikulènaitè, Vilnius: Lietuvos gyventoju genocido ir rezistencijos tyrimo centras, 2003.

96

Альгис Марийонас Ладига (1922–2011) – литовский художник. Линас Пранас Ладига (1929–2010) – литовский военный, капитан торгового судна (в Польше). Ирена Ладигайте-Эйва – в Литве изучала историю искусств, в США работала на швейной фабрике. Не названы еще трое детей Стефании Ладигене и Казиса Ладиги: Бенедиктас Ладига (1929–2011) – заведующий механическими мастерскими экспериментального хозяйства Литовского научно-исследовательского института земледелия; Мария Ладигайте-Вильджюнене – литовский график, иллюстратор; Иоана Ирена Ладигайте – филолог.

97

Саломея Нерис (1904–1945) – одна из ярчайших фигур литовской поэзии межвоенного периода, личность неоднозначной, трагической судьбы. Бернардас Бразджёнис (1907–2002) – один из главных литовских поэтов, сформировавшихся в период независимости. В годы оккупации обрел статус народного поэта, его поэзия, как в свое время поэзия Майрониса, оказала влияние на становление литовского национального самосознания. А.С. Пушкин (1799–1837) – великий русский поэт. Алексей Апухтин (1840–1893) – русский поэт.

98

Аделе Дирсите (1909–1955) – учительница, ссыльная, католичка-мирянка, автор молитвенника сибирских ссыльных „Marija, gelbèk mus'' («Пресвятая Богородица, спаси нас»; впервые напечатан в США в 1959 г.). В 2000 г. начат процесс по причислению Аделе Дирсите к лику святых. Подробно: Adelé Dirsyté: gyvenimas ir darbai, sur. Mindaugas Bloznelis, Vilnius: Kataliku akademija, 2003.

99

Ирена Жемайтите-Генюшене – литовский график.

100

Моника Миронайте (1913–2000) – литовская актриса театра и кино. Имеется в виду поставленная режиссером Ромуальдасом Юкнявичюсом в Вильнюсском городском театре в 1942 году интерпретация драмы Ибсена, получившая высокую оценку критики и публики.

101

“Die goldene Stadt” (1942), режиссер Вейт Харлан. По роману Рихарда Биллингера «Гигант» (1937).

102

Rolf Hochhuth, “Der Stellvertreter” (1963).

103

Конрадас Кавяцкас (1905–1996) – композитор, дирижер, педагог, общественный деятель.

104

У Стефании Ладигене была одна младшая сестра, Ирена Мария Цецилия Палюлите (1904–1931, монахиня) и три старших: Наталия Она Палюлите (18821977, швея), Северина Пранцишка Палюлите (1886–1965, акушерка) и Котрина Палюлите (1888–1973, монахиня).

105

Адольф Эйхман (1906–1962) – оберштурмбанфюрер СС, один из главных идейных вдохновителей и организаторов Холокоста. Судебный процесс по делу Эйхмана проходил в Иерусалиме. Он начался 31 мая 1961 г. В течение всего процесса Эйхман утверждал, что признает все ужасающее значение и масштабы Холокоста, но уверен, что сам был всего лишь винтиком в системе, а потому в сущности невиновен. 15 декабря 1961 г. Иерусалимский суд приговорил Эйхмана к смертной казни.

106

Впервые по-английски – 1963, в русском переводе книга издана в 2008 году: Ханна Арендт, Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме, Москва: Европа, 2008.

107

Элиас Канетти (1905–1994) – немецкий писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1981 г. Имеется в виду книга Э. Канетти «Масса и власть» (1962).

108

Mirtis, recitatyvas ir mèlynas drugelis. Lietuviqpoetai apie holokaustq, Vilnius: Vaga, 1999.

109

Впервые фрагменты неоконченного романа Антанаса Йонинаса «В колодце» (Antanas Jonynas, „Suliny“) были напечатаны в журнале «Пяргале», впоследствии воспроизведены в его сборнике: Suliny: proza, kino dramaturgija, sud. Antanas A. Jonynas, Vilnius: Vaga, 1972. В переводе на английский: The Hill, Marlboro, NY: Affinity Billing, 2007.

110

Jonas Avyzius, Sodybq tustèjimo metas, Vilnius: Vaga, 1973.

111

Баллада Альгимантаса Мацкуса «Юрек», в кн.: Algimantas Mackus, Augintiniy zemé, Chicago: Algimanto Mackaus knygu leidimo fondas, 1984.

112

Охарактеризованные Иреной Вейсайте тенденции несколько корректирует появление романа Сигитаса Парульскиса «Тьма и партнеры» (Sigitas Parulskis, Tamsa irpartneriai, Alma littera, 2012), инспирировавшего долгую дискуссию об отражении Холокоста в исторической и художественной литературе Литвы, а также яростные дебаты по поводу оценки самого романа. Новый всплеск обсуждения темы Холокоста возник благодаря появлению публицистической книги Руты Ванагайте «Свои» (Ruta Vanagaitè, Musiskiai, Alma littera, 2016), вызвавшей бурю полемики в Литве и за рубежом. Об отношении литовского общества к Холокосту см. также рефлексию в литовской историографии: Hektoras Vitkus: Holokausto atminties raida Lietuvoje. Daktaro disertacija, Klaipeda, 2008; Stanislovas Stasiulis, Holokaustas Lietuvoje: skirtinga istorija, ar skirtinga atmintis? Daktaro disertacija, Vilniaus universitetas, 2018.

113

Григорий (наст. имя Яков) Канович (Grigorijus Jakovas Kanovicius) – литовский и израильский писатель, пишет по-русски. Автор десяти романов и многих повестей и рассказов, в которых создает сагу о литваках и осмысляет трагедию Холокоста, уничтожившего мир литовского еврейства. Ицхокас Мерас (19342014) – еврейский литовский писатель, чей роман «Ничья длится мгновение» (Vaga, 1968) по праву считается одним из важнейших произведений о Холокосте.

114

Евгения Гинзбург (1904–1977) – журналист, историк, мемуарист. Воспоминания Е. Гинзбург «Крутой маршрут» (1967, вторая часть – 1975–1977) – один из первых литературных текстов, где говорится о сталинских репрессиях. Книга была впервые выпущена в Милане (текст подготовлен на основе аудиозаписей Е. Гинзбург). В СССР распространялся в самиздате. Василий Аксенов (19322009) – писатель, один из главных представителей поколения «шестидесятников», сын Евгении Гинзбург и Павла Аксенова.

115

Павел Аксенов (1889–1991) – советский партийный деятель. В 1937 г. арестован по сфабрикованному обвинению и приговорен к смертной казни, замененной в 1939 г. на пожизненные лагеря. После 18 лет лагерей Инты и ссылки в Красноярске реабилитирован в 1956 г.

116

«Процесс» – один из трех неоконченных романов Ф. Кафки, увидевших свет после его кончины (1925).

117

В процессе авторизации текста в начале 2016 г. Ирена Вейсайте оставила к этому предложению следующее примечание: «В книге Руты Ванагайте “Свои” я с радостью прочла, что 117 литовских добровольцев, поняв, что их используют не для защиты родины, а для убийства евреев, сбежали из батальона. Это не спасло обреченных на смерть евреев, но беглецы спасли свое человеческое достоинство и не запятнали себя участием в страшных преступлениях».

118

Йозеф Геббельс (1887–1945) – немецкий политик, один из лидеров нацизма, министр народного просвещения и пропаганды Германии в 1933–1945 гг. ЛФА (LAF) – см. примеч. 82.

119

Мехмет Али Агджа – турецкий преступник и террорист, прославился покушением на папу Иоанна Павла II в 1981 г.

Жизнь должна быть чистой

Подняться наверх