Читать книгу Боль. Сборник рассказов - Айслан Балган - Страница 7

Я снял хвостик, связанный нитью. Отрезал комья взмокших волос ножом. Кинул их в багряное пламя, где те свернулись в оранжевые крючки и затлели, превратившись в пепел. Они в основном мешали. Практичнее ходить с короткой причёской.

Я взял камень и сломал край ножа. Отточил его в форму иглы. Я видел, как мать делало что-то похожее, чтобы с помощью неё сшить одежды. Иногда она зашивала раны пораненным индейцам.

Я завязал нитку к игле и начал… Сглотнул и стёр наступивший пот со лба. Игла пронзила рваный край раны. Я застонал, сжав зубы и скорчив сморщенную гримасу. Выдохнул. Вдохнул. Стиснул зубы. Я продолжил: игла прошла через один край к другому, и нить стянула два конца рваного месива. Проделал несколько заходов, и образовал некие зигзаги из нити, свисающие над внутренностями. Я стянул нить, и рана закрылась.

– Отлично. Так-с, – я опустился, чтобы разорвать нить от узла, взял нож и срезал.

Такими темпами я связал самые большие раны. Кровотечение остановилось. Но мелкие порезы остались и беспокоили меня. Также я не связал колотые раны, нанесённые сучьями.

Я лёг на землю, греясь у костра. Огонь шуршал, трескался. Дрова тлели сияюще-алым цветом. Я находил во всём этом нечто магическое: лежать у шуршащего костра, в глубинке леса, ночью, и беспокоиться о ранах. Помимо порезов болела спина, усеянная пурпурными гематомами и рдяными синяками. Также и вывих локтя, который я не в состоянии пока вправить, и перелом ребра.

Я закрыл глаза. Куда ещё безнадёжнее может быть? Улыбнулся.

Отец… Он, сидя у костра вместе со мной, по обыкновению то курил, глядя на огонь, то смотрел на меня. Мама же рассказывала легенды, и я, будучи маленьким засранцем, их слушал.

Я заплакал. Мне не хватало их двоих. Да, они воспитали слабого характером индейца. Но я остаюсь сыном великого вождя. По моим жилам течёт кровь предков… Ах да, кровь утекла с кучей порезов, колото-резаных ран и гематом. Какая ирония! Значит, мой бред не прокатит.

Я чувствовал силу, несмотря на общую слабость. Словно кто-то стоял за мной и держал кулачки, что я выиграю в испытании.

Мечтать невредно, дружище… Спокойный ночи…

И я закрыл глаза и уснул мертвецким сном.

Я проснулся от колкой боли в животе, раскрыл глаза и увидел птицу, чей чёрный клюв углубился в один из порезов. Господи, не дают мне даже отдохнуть, сочтя меня за мёртвого – одинокий кусок мяса возле тлеющих остатков костра. Я стиснул зубы, чувствуя, как сердце подскочило в груди и замерло в глотке.

Тем временем, клюв птицы окрасился в кровавый. Я и не подозревал, что их пасть может быть такой острой. Птица подняла голову, и я заметил, что из клюва у неё вытекает мягкий фарш. Чёрт! Я врезал птице кулаком, и та с чириканьем и тёмным шлейфом перьев ударилась о дерево. Скатываясь со ствола, она оставляла за собой полоску бордовой крови.

Я приподнялся с глухой болью в животе, вытер пот и принялся рассматривать рану. В ушах бился частый пульс. Пожалуйста, пусть рана окажется незначительной… пожалуйста, боже… Дьявольская пташка выклёвывала небольшой порез, где кровь не успела сгуститься. Она, конечно, откусила мясо, но не так много, чтобы рана оказалась смертельной. Тем не менее, я плюнул в сторону птички и сморщил лицо в гневную гримасу.

Приподнялся на дрожащих ногах и проковылял до речушки. Перестраховка ещё никому не мешала. Я не мог на сто процентов рассчитывать, что никакая зараза не попала в кровь.

Ноющая боль не отходила. Я скривился от её позывов. Упал на колени. Из ноздрей вырывалось тяжёлое, импульсивное дыхание. Закрыл глаза, застланные капельками холодного пота. Вены вздулись на лице. Успокойся, Джигаго. Тебе остаётся промыть рану, и боль отойдёт. Но она усиливалась и из ноющего характера перешла в лихорадочный. Я начал хворать от внезапного жара и мигрени. Из пореза чувствовал волны огня, разливающегося по телу, как лава.

Я заставил себя приподняться и дошёл до реки. Омыл руки в ледяном течении, пригоршнями намочил лицо. Я пришёл в чувство и вскричал от бодрости. Зубы начали стучать от холода. Я стиснул их и набрал новую пригоршню воды. Подставил трясущийся живот.

Я не мог собраться. Дыхание не слушалось, и грудь шла ходуном. Руки затряслись, и вода расплескалась. Никчёмная тряпка. Хватит страдать хернёй! Не позорь отца, щенок!

– Ну же! – заорал я юродивым воплем и вылил воду на рану.

Я согнулся от жгучего приступа боли в порезе. Лицо набухло пунцовыми красками, и я разинул рот, отчего потекла слюна. Закрыл пасть, зажмурил глаза и встал.

Жар отходил.

– Хух, чёрт возьми… – я дошёл ровной поступью до привала.

Костёр потух, и на его месте тлели обугленные остатки ветвей.

Вчерашняя ночь надолго засела в памяти. После чудесного спасения от кровожадных рыб (или же от утопления?) я доковылял до уютной глубинки леса. Повалился на комья листьев и заткнул ими кровоточащие раны. Отлежался, приходя в себя от шока, чувствуя накатывающие приступы боли, и встал. Листья намокли до предела, и я бросил их в стороны и заткнул кровотечение новыми, более свежими. Оторвал племенную бандану, которую я надел перед испытанием. На её ткани находился рисунок нашего племени – мертвый силуэт медведя и возвышающийся величественный индеец. Этот бред придумали старосты племени для того, чтобы индейцы могли различать друг друга из разных племён. Тем самым, они предотвращали побеги в другие селения индейцев и случайные стычки между племенами. От бессмысленности банданы я разорвал её и туго завязал живот, где порезы и раны были набиты листьями.

Полежал так часика два или полтора, прокручивая в голове эпизоды прошлого. Например, как отец учил меня стрелять из лука.

Теорию я закрепил, допустим, правильное расположение рук и стойка при выстреле, а вот практику не освоил. Отец ругался, когда я не мог удержать в руках лук и тетиву. Стрелы сыпались или отпружинивали в стороны. Отец заводил одну шарманку: «Господи, и это мой сын! Почему ты такой неудачник?! Почему ты не можешь нормально удержать лук в руках, размазня?! Тряпка!». Я не выдержал и бросил лук на землю и растоптал его. Выхватил стрелы и сломал их надвое. Я захлёбывался от криков, когда орал на отца. Мои руки махали в сторону, сжимаясь то в кулаки, то расплёскиваясь перед лицом отца. Папа смотрел на меня с выпученными глазами, готовыми не выдержать речь неблагодарного сына и заплакать. Он бы зарыдал, черт бы меня побрал, но вот не решился. Он дал себе обещание, что даст мне отличный пример стойкости. Мол, рыдание – признак слабости. Он боялся показать слабость, чтобы потом я поймал его на этом и обвинил, что сам тот ничем не отличается от меня. Но он держался. Я видел в его больших глазах страх, удивление, недоумение от навязчивого вопроса: «Неужели эту едкую речь говорит мой сын? Почему он так меня ненавидит?». Я же напротив рыдал в промежутке криков и обвинений.

В тот вечер мурашки прошлись по спине, и я с апатией смотрел в одну точку, проклиная самого себя за такую жестокость с отцом.

Когда воспоминания, от которых моё сердце изливалось кровью, кончились, а кровь перестала течь, я с осторожностью поднялся. Не хватало по пути свернуть ногу. Вывихнутая рука напоминала о себе, когда приходилось поднимать что-то тяжёлое.

Я пошёл по лесу, собирая сухие ветки. Собрал хворост, свернул их холщовым поясом и дотащил до места привала. Признаюсь, приходилось останавливаться и садиться на землю, когда кровь снова продолжала течь. Я носил хворост на правой руке, так как левая вывихнутая не осилила бы этот груз. С горе пополам я дошёл до привала, бросил хворост и прилёг. Отдышался. Встал, сложил хворост в костёр.

Да, теорию я схватывал на лету, поэтому мог в уме сконструировать костёр, но когда дело доходило до практики – беда. Я целых полчаса возился с кучей ветвей, чтобы сложить их правильным образом. Когда же сложил, то нужен был огонь.

Я взял палку и начал крутить её туда-сюда вокруг своей оси. Я крутил и крутил чёртову палку, но огонь так и не выходил. Я напрягся, и моё лицо покраснело, а вены на руках набухли. Я быстрее и сильнее начал тереть палку о толстую ветку. Появилась маленькая искра, образовывавшаяся на месте трения. Я улыбнулся до ушей и подул на неё, но она… потухла. Я закричал и кинул палку, ударив кулаком по хворосту. Насыщенный спектр боли прошёлся по месту вывиха, и я упал на землю со стоном, корчась и перекатываясь по листьям. Вдох… выдох. Я зажал палец зубами, чтобы боль не усилилась. Она прошла, и я привстал, глядя на хворост.

– Чёрт…

«Никогда не надо сдаваться, Джигаго. Если у тебя не получилось выстрелить из лука, это не значит, что всё потеряно. Соберись, не отчаивайся и снова…».

«Закройся, пап! Ты несколько минут назад кряхтел о том, что я щенок, неспособный даже лук держать в руках. Отстань от меня, дай мне побыть в покое!».

«Джигаго, я не…».

Но я уже ушёл, не предприняв попытки научиться. Я сдался. Кстати, где мой лук, который выдали при начале испытания? А, когда меня сбил олень, то они попали со мной в реку. Их унесло в далёкие края. Я оставался беззащитным, не считая ножа. В дальнем бою я не смогу метать нож. В ближнем вряд ли он меня выручит.

Стоп…

– Почему я об этом раньше не подумал?

Я встал, вытащил из ножен лезвие и вырвал клочок травы с земли. Присел на корточки. Я положил траву под хворост, оставил места для воздуха в диаметр с пальцем внутри костра. Взял нож и поднёс его к траве. Посмотрел на землю. Обнаружил камень размером в мой кулак. Гранит или кремний. Он-то мне и пригодится. Я зажал камень в одной руке, а в другой держал нож.

– Давай!

Я ударил камнем по лезвию. Не вышло. Стиснув зубы, сжав покрепче камень и нож, повторил. Камень врезался в лезвие, и несколько оранжевых искр полетели в траву. Она затлела, и приподнялся короткий столб дыма. Я сиганул в третий раз по лезвию, и появился новый фонтанчик искр. Трава зажглась, и заплясали рыжие язычки пламени. Я улыбнулся.

– Хух! – оставил нож и камень в сторону и прилёг.

Я стоял над остатками костра, прокрутив всю хронологию событий о том, как развёл огонь. Улыбка не спадала с лица. Я гордился собой, но старался не переусердствовать в этом. А то гордость затуманить рассудок. Да, это первый шаг. Да, я справился с ранами. Но это лишь начало.

С этими мыслями я накрыл песком потухший костёр и пошёл искать еду.

Я не нашёл ни одного грибочка или ягоды за время собирательства. Может, я в неправильных местах смотрел, или дождь смыл кусты с малиной или ежевикой. Куда бы я ни заходил, в какие бы норы не заглядывал, меня ждала одна и та же картина: отсутствие еды.

Я в сотый раз заглянул под листок кустарника в надежде, что обнаружу чернику или клубнику. Ничего. Я встал с корточек, скривился от боли. Поиски еды всё сильнее вымораживали моё состояние и рассудок. Я ходил сам не свой. Ноги с трудом держались на земле, а голова раскалывалась от жара. Я присел. Выдохнул. Ещё второй заход, и я откинусь в агонии. Может, это и к лучшему, ведь…

Я вытер тонкий холодный слой пота со лба и приподнялся. Что на меня нашло?! Я ощутил себя как-никогда живым, когда стигматы расцветали на моём теле кровавыми ранами. Они также раскрываются, когда отчаявшийся человек вскидывает с воплем руки и читают молитву. И легкое недомогание не должно сбить меня с пути. Какого чёрта?! Я, что ли, зря выбирался с реки, чувствуя пульсирующую боль в теле? Она пронзала меня иглами и выводила из забвенья в реальный мир. В жестокие реалии, где правит страдание. Я зря мучился, что ли, зашивая раны? Я зря старался, когда пытался зажечь костёр? Нет…

Я пошёл по тропе. Ягод и грибов попадалось от силы три штуки. Я собрал на пройденном пути 5 мелких ягод и один сгнивший гриб, но продолжал идти, забравшись в самую чащу. Лес становился гуще и теснее, а кроны деревьев скрывали утренний свет.

Уже битый час я ходил по лесу. Колючие кустарники царапали лодыжки и икры. Я находился в центре непонятного мне чудовища под названием лес. Оно не принимало меня, заставляло страдать и ходить вокруг да около. Лес. О дивное место, но столь же ужасное по своему обаянию. Лес играл со мной, как кот над мышкой, и лишь затем съедал – проглатывал растерзанную, настрадавшуюся тушу. Что этот кусок мяса успел подумать перед гибелью?

Я выбрался из кустарника. Тонкая струйка крови потекла по жилистым ногам. Я остановился и посмотрел в те труднопроходимые дебри. Лес пытался что-то до меня донести. Пытался сказать, что не всё в жизни получаешь на блюдечке. Когда я грел задницу в теплом коврике, накренившись над пылающим рыжим костром, я и не подозревал, что ребята моего возраста испытывают тяжести на своих измождённых плечах. У кого нет трудностей? У сына вождя племени.

Я упал на колени. Слёзы пошли дорожками. Признаться, они разъедали сильнее, чем раны на теле, потому что били в самую душу. Я взглянул на небо, застланное облаками. И закричал. Выплеснул боль, страдания, и жалость, и ненависть по отношению к самому себе. Вены вздулись на лице одутловатыми узлами. Разгорячённая кровь прильнула к перекошенную лицу. Вороны с пронзительным карканьем разлетелись, будто кто-то расплескал золу по небу.

Я опустился. Встал. Вытер слёзы и продолжил путь. Дорога. Куда она вела?

Я выбрался в глубинку с пологим оврагом. Собрал три ягоды.

Я почувствовал сильный гнилой запах, шедший со склона оврага. Запах разложения. Я подобрал ветку в качестве трости и начал с осторожностью спускаться. С каждым пройденным шагом вонь становилась отчётливее. Я услышал жужжание мух и спустился со оврага, увидев…

Увидел преющий, разлагающийся труп. Стрелы торчали из плоти. Дряблая бледно-мраморная кожа сползала с черепа. На теле были ярко-изумрудные очаги инфекций. В мясе и в кровавом месиве копошились мухи.

Комок желчи и рвоты подступал в горло. Я съёжился и отошёл в сторону. Голова пошла кругом. Откуда это? И после некоторых лихорадочных раздумий ко мне пришёл ответ: труп – часть испытания. Никому не секрет, что придётся убивать, чтобы сохранить собственную жизнь. Боже, почему ты устроил мир так, что людям приходиться карабкаться по мертвецам, иначе сам свалишься и сам станешь трупом? Я жил в уютном, комфортном мире, где я никого не трогал, и меня не тревожили. И внезапно меня вырвали в жестокую реальность: раны, смерть, убийства. Зачем все эти трудности, если можно оставаться в приятном коконе до конца жизни? Зачем смотреть правде в глаза, лицезреть всю её сущность и неприятные черты, если достаточно кормить себя сладкой ложью?!

Я присел на ковёр преющей листвы. Сжал их в кулаки, и те, захрустев, превратились в прах. Я опустил голову, слыша бешеные ритмы сердца.

– Эй!

Я в страхе разинул рот и дёрнулся. Отскочил и пополз спиной в сторону.

– Чего ж ты пугаешься? – засмеялся голос. Знакомый.

Я посмотрел на горизонт и увидел папу, но молодого. Морщины остались на его бронзовом лице, но их поубавилось, что придавило ему свежий, молодой вид. В глазах сверкала дерзость, юношеский пыл и… веселье. Они смеялись. Чёрт, а я раньше видел в глазах отца лишь боль и усталость. Казалось, я встретился с другим человеком. Отец в молодости не познал ужасов войны. Через три месяца он отправится с кучкой других индейцев воевать, не подозревая, с чем он столкнётся. С войны он вернулся другим человеком: угрюмым, молчаливым и мудрым. А тот, что стоял передо мной, пока оставался наивным и задорным… Пока…

– Отец?

– Ха-ха-ха! – надорвал он животик, с трудом не повалившись на землю. – Какой я тебе отец? Ты мне в братья годишься, малой!

– Мм… что… ты здесь делаешь? И… – я опустил взгляд на труп, испускаюзщий вонючие газы.

– А… труп… не бойся… Это, конечно, мерзко, но я видел тысячи свиных и лисьих туш. Поэтому труп человека – не такая ж сенсация.

– Завидую, – сказал я и съёжился, посмотрев во второй раз на тело. Из опухшей ноздри мёртвого вышла муха и залезла в рот. Я приготовился блевануть.

Раздался зычный возглас. Я поднял голову и увидел появляющийся силуэт. Услышал хруст гнилой листвы под ногами. Аккуратные шаги охотника. А я – жертва.

– Я тебя настигну! – закричал силуэт, прыгнув через овраг.

Он приземлился у ног убитого. Индеец, вооружённый стрелами и луком, оценил разложившееся мясо и сморщил нос от отвращения. Его лицо сменилось с азарта на недовольство. Какой-то недоумок прикончил беднягу, опередив его и оставив с носом. Он сжал рукоятку лука и плюнул в сторону.

– Ничего-ничего, – заверещал охотник. – Я найду этого стрелка и засуну эту стрелу, – он вытащил из трупа одну из стрел, – в его задницу!

Он швырнул её в сторону и пнул тушу, чтобы убедиться, что его умертвили до конца. Охотник перевёл дикий взгляд на меня. В то время, когда он вскочил с оврага на низменность, я притворился мёртвым. Так как раны затянулись не до конца, а мой измождённый вид создавал впечатление живого мертвеца, я решил рискнуть. Тем более, на кону стояла моя жизнь.

Пока я страдал непонятной хернёй, мучаясь с подступающей рвотой и иллюзорным появлением молодого отца, меня настигли. Поймали как несчастного кабана, запутавшегося в ветвях.

Я сглотнул и закрыл глаза, когда охотник начал подходить ко мне. Он приближался медленными, хищническими шагами. Истинный леопард, настигающий жертву врасплох. А потом он вонзается острыми клыками в глотку и разгрызает её в кровавое месиво.

Я перестал дышать, но сердце продолжало истеричное биение.

– Он выглядит свежим, – пробормотал охотник.

Я услышал шорох натягиваемой тетивы.

– Ты ж моё золотце! – прошептал он ласковым тоном.

Охотник опустился на корточки. Я чувствовал, как он подставил лук в мое лицо. Наконечник холодной стрелы упирался мне в нос.

– Если ты ничего не сделаешь, то он тебя убьёт, – услышал я голос отца.

Чёрт! Может, стоит сдаться? Что?! Сдаться после всего, что ты прошёл: через страдания, боль, муку и любовь к жизни?! Если я проявлю слабину, то никогда не увижу неба, не увижу удивлённое, но радостное лицо отца, когда я пройду испытание и явлюсь к нему. Они уже зарыли тебя в яму и похоронили. Так докажи им, что можешь показать, какой ты мужчина со стальным характером. Покажи им шрамы, оставленные после испытания!

– НЕЕЕТ! – закричал я пронзающим воплем. Мой рот раскрылся в букву «О», и слюни полетели в лицо охотника. Казалось, он и не ожидал, что так всё сложиться.

Охотник замер в оцепенении и со стеклянными глазами. Он расслабил тетиву, и я выбил из его рук лук. Стрела вылетела в другую сторону. Я вытащил нож и вонзил в горло охотника.

И тут он пришёл в движение. Охотник упал на спину, схватился за мои руки, вонзающие нож в горло, откуда сочился фонтан алой крови. Он запищал в немом крике помощи, заерзал на земле, пытаясь встать. Но я давил на него с невероятной силой.

Если бы я находился в здравом, трезвом уме, то никогда бы не решился на первое в моей жизни убийство. Мне бы не хватило духа, чтобы располосовать глотку человека – живому существу! Но на меня что-то нашло: в крови циркулировал адреналин. Он наполнял жилы, из-за чего я становился диким и безудержным. Зрачки расширились.

Я смотрел на него с буйной ненавистью. Злоба придало силы, и я крепче всадил нож в горло противника.

– Кто здесь жертва?! Кто здесь грёбанная жертва?! – кричал я, а он извивался в боли и отчаянии. Он смотрел на меня с жалостливыми глазами, говорившими: «Пожалуйста, не надо! Пощади! Пощади!». А мои глаза в ответ: «Не-е-ет».

Адреналин меня опьянил, из-за чего я на заметил, как он высвободил ногу под моим телом. Охотник сморщил лицо и ударил мне в пах.

– А-а-аргнх! – завопил я, схватившись за промежность.

Охотник перекатился на бок. Его руки схватили рукоятку ножа.

– Ах ты, тварь… – прошептал я и привстал, чтобы закончить начатое.

Охотник вытащил нож. Лучше бы он не вытаскивал его… Столб багровой крови хлынул из огромной зияющей дыры, просверлённой в глотке. Он зажал рану, но кровь не перестала идти. Ладони окрасились в бордово-рубиновый цвет. Несчастный издал несколько всхлипов и замер. Я перешагнул через него и опустился на корточки. Его лицо застыло в агонии. Ужас, запечатлённый на его физиономии, не будет отходить целые дни, пока все мышцы лица не расслабятся. Глаза остекленели. Кровь начала засыхать мелкими, редкими пятнышками на его щеках и подбородке. А фонтан, шедший из горла, продолжал струиться. На земле появилась тёмная лужа.

Я встал, взял нож, очистил его об ткань банданы убитого охотника. Взял его стрелы и лук. В сторонке сидел отец и смотрел на меня. Я повернулся к нему. На его лице застыло недоумение, смешанное со страхом.

– Ты так жестоко его убил, – сказал он. Но тот скорее удивился не жестокости убийства, а тому, что я на такое способен.

– Только не говори, что убивать – это плохо. Несколько дней назад ты говорил, что я ничтожный слабак, неспособный зарезать свинью. А теперь… СМОТРИ! СМОТРИ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ! Я ПРИКОНЧИЛ ЧЕЛОВЕКА! ДОВОЛЕН, МАТЬ ТВОЮ! – Я начал махать ножом перед отцом. Его лицо скривилось сильнее в недоумении. – Я тебе доказал всё, что нужно было. И дело не в жестокости! Меня переполняла… страсть, которая заставила делать того, чего бы я не сделал в здравом уме! Но я уже знаю, каково это! Все первые убийства совершаются не в хладнокровном расположении! Они переполнены адреналином, а потому же обретают спокойствия, когда убивают во второй, третий, четвертый раз…

– О чём ты? – выдавил он. – О чём ты говоришь?!.

Я вздохнул. Я начал кричать на него, забыв, что передо мной находиться не старый отец, а молодой. Юный папаша ничего не разобрал, а вот прежнего отца моя речь кольнуло бы…

– Не важно, – сказал я и махнул рукой.