Читать книгу Коварство и честь - Баронесса Эмма Орчи - Страница 5

Регина немного постояла, рассеянно провожая взглядом удаляющуюся фигуру. В следующий момент она услышала свое имя и обернулась с тихим радостным возгласом.

– Регина!

Молодой человек почти подбежал к ней и, очутившись рядом, взял за руку.

– Я ждал больше часа, – укоризненно сказал он.

В сумерках его лицо казалось осунувшимся и бледным. Темные, глубоко запавшие глаза говорили о мятущейся душе и сжигающем внутреннем огне. На нем была дешевая поношенная одежда и разваливающиеся башмаки. Потрепанная треуголка сдвинута с высокого лба, открывая вздувшиеся вены на висках, пряди каштановых волос и круто изогнутые брови, изобличавшие скорее мечтателя, чем человека действия.

– Прости, Бертран, – просто ответила она, – но пришлось так долго ждать в приемной матушки Тео, и…

– Но что ты делала сейчас? – нетерпеливо перебил он. – Я увидел тебя издали. Ты вышла вон из того дома и встала как громом пораженная. Даже не услышала, когда я впервые тебя окликнул.

– Со мной случилось забавное происшествие, – пояснила Регина, – и я очень устала. Посиди со мной немного. Я все расскажу.

На лице Бертрана ясно читался отказ.

– Уже слишком поздно, – начал он хмуро. И уже хотел запротестовать, но Регина действительно выглядела усталой. Не ожидая его ответа, она свернула к церковному крыльцу, и Бертран волей-неволей последовал за ней.

На улице уже собирались вечерние тени, тянувшиеся вдоль мостовой. Последние лучи заходящего солнца все еще обливали крыши и дымовые трубы на противоположной стороне улицы алым огнем.

Но здесь, в их маленьком убежище, уже воцарилась ночь. Тьма создавала атмосферу уединения и безопасности, и Регина, счастливо вздохнув, отошла в глубь крыльца и уселась на деревянную скамью.

Тяжелая дубовая дверь за ее спиной была закрыта. Сама церковь, вследствие непокорства приходского священника, не подчинившегося новым законам, была осквернена безжалостными террористами и оставлена на погибель и разрушение. Сами каменные стены казались отторженными от всего мира. Но Регина была спокойна и безмятежна, и когда Бертран Монкриф неохотно уселся рядом, почувствовала себя почти счастливой.

– Уже очень поздно, – бесцеремонно напомнил он. Она прислонилась головой к стене и выглядела такой бледной, с закрытыми глазами и бескровными губами, что сердце молодого человека наполнилось жалостью.

– Ты не больна, Регина? – спросил он уже мягче.

– Нет, – храбро улыбнулась она. – Только очень устала, и голова кружится. В доме Катрин Тео очень душно, и когда я вышла…

Бертран взял ее руку, очевидно, стараясь проявить терпение и доброту. А Регина, не замечая ни его усилий, ни поглощенности собой, принялась рассказывать об астматике.

– Такое несчастное создание! – восклицала она. – Я бы испугалась, если бы не его кошмарный, раздирающий уши кашель.

Но похоже, рассказ не слишком заинтересовал Бертрана и, не дожидаясь конца, он резко спросил:

– А матушка Тео? Что она сказала?

Регина содрогнулась.

– Она предсказала, что всем нам грозит опасность.

– Старая шарлатанка, – досадливо бросил он. – Словно в такое время кто-то может считать себя в безопасности!

– Она дала мне порошок, – продолжала Регина, – который должен успокоить нервы Жозефины.

– Все это вздор, – резко парировал он, – нам незачем успокаивать нервы Жозефины!

Услышав эти жестокие слова, Регина неожиданно встрепенулась и властно взглянула на возлюбленного:

– Бертран! Ты поступаешь неправильно, втягивая ребенка в свои интриги! Жозефина слишком молода, чтобы служить орудием в руках бездумных энтузиастов.

Горький презрительный смех вырвался из груди Бертрана.

– Бездумные энтузиасты! – процедил он. – Значит, так ты называешь нас, Регина? Мой Бог! Где твоя верность, твоя преданность? Неужели ты ни к чему не стремишься? Не поклоняешься Господу, не чтишь своего короля?

– Во имя неба, Бертран, потише! – хрипло прошептала она, опасливо оглядываясь, словно каменные стены могли иметь глаза и уши.

– Потише! – презрительно фыркнул он. – Вот оно, твое нынешнее кредо! Осторожность! Осмотрительность! Ты боишься!

– За тебя, – укоризненно пояснила она. – За Жозефину, за маму. За Жака, только, видит Бог, не за себя!

– Нам всем приходится рисковать, Регина, – уже сдержаннее проговорил он. – Мы все должны рисковать нашими жалкими жизнями, чтобы покончить с этой омерзительной гнусной тиранией. Нужно смотреть шире, думать не только о себе и о тех, кто рядом с нами, но и о Франции, о человечестве, обо всем мире! Деспотизм кровожадного тирана превратил народ Франции в рабов, пресмыкающихся, покорных каждому его слову, слишком трусливых, чтобы восстать.

– А кто ты такой, о Боже! – страстно воскликнула она. – Ты и твои друзья, моя бедная маленькая сестра, мой глупый младший брат? Кто вы такие, чтобы остановить бушующий поток этой кошмарной революции? Разве ваши слабые голоса перекроют голос всей нации, изнемогающей в ничтожестве и позоре?

– Даже тонкий голосок, если он достаточно настойчив, – ответил Бертран тоном провидца, для которого открыто будущее, – перекроет тысячи яростных воплей. Разве название нашей организации не «фаталисты»? Наша цель – использовать каждую возможность, чтобы произносить быстрые короткие речи, смешиваться с толпой и бросать в нее слово-другое, вести пропаганду против злодея Робеспьера. Народ – это овцы. Они следуют за пастухом. Когда-нибудь один из нас, возможно, самый слабый, самый смирный, самый молодой, – это могут быть Жозефина или Жак, молю Бога, чтобы это был я, – один из нас найдет слова и скажет их в нужное время, и люди пойдут за нами, и восстанут против подлого чудовища, и сбросят с трона в геенну огненную.

Он говорил на одном дыхании, хриплым шепотом, так что ей приходилось напрягать слух.

– Я знаю, Бертран, знаю, – ответила она, и крошечная рука робко легла на его ладонь. – Твои цели великолепны. И сам ты чудесный человек. Кто я такая, чтобы словом или молитвой отвлечь тебя от того, что ты считаешь верным и правильным. Но Жозефина так молода, так безрассудна! Чем она может помочь тебе? Ей только исполнилось семнадцать! А Жак?! Он всего лишь глупый мальчишка! Подумай, Бертран. Подумай! Если с детьми что-то случится, это убьет маму!

Но Бертран пожал плечами и сдержал тоскливый вздох. Она сжала его руку со всем пылом страсти.

– Мы с тобой никогда не поймем друг друга, – начал он, но тут же быстро добавил: «в подобных вещах», потому что, услышав его жестокие слова, она издала крик боли, невольно слетевший с уст.

– Ты не понимаешь, – продолжал он уже спокойнее, – что в великой борьбе страдания отдельных личностей ничто по сравнению с грандиозными целями и будущими победами!

– Страдания отдельных личностей, – пробормотала она с мучительным вздохом. – На мои страдания ты последнее время совершенно не обращаешь внимания, Бертран! С тех пор как три месяца назад ты встретил Терезу Кабаррюс, способен думать только о ней!

Бертран что-то яростно прошипел себе под нос.

– Все бесполезно, Регина… – начал он.

– Знаю, – спокойно перебила она. – Тереза Кабаррюс прекрасна, обладает очарованием, умом и властью – словом, всем тем, чего нет у меня.

– Она бесстрашна и родилась с золотым сердцем, – произнес Бертран, и в голосе, возможно, против воли, зазвучали теплые нотки. – Разве не знаешь о том благотворном влиянии, какое она оказала на злодея Тальена там, в Бордо? Он отправился туда, исполненный тигриной ярости, готовый изничтожить роялистов, аристократов, буржуа, всех тех, кого считал заговорщиками против их гнусной революции! И что же? Под влиянием Терезы он пересмотрел свои взгляды и стал настолько снисходителен, что его отозвали. Ты знаешь или должна знать, – добавил молодой человек тоном горчайшего упрека, – что Тереза так же добра, как прекрасна.

– Знаю, Бертран, – с усилием ответила девушка. – Только…

– Только – что? – грубо спросил он.

– Я ей не доверяю… вот и все.

Бертран не потрудился скрыть презрительно-нетерпеливый взгляд. Но Регина продолжала, куда резче, куда строже, чем раньше:

– Твое увлечение ослепило тебя, Бертран, иначе ты – преданный роялист, пылкий роялист – не стал бы доверять ярой республиканке. Тереза Кабаррюс может быть добросердечна – я этого не отрицаю. Она могла сделать то, о чем ты рассказал, но ведь она решительно отвергает все твои идеалы, стремится окончательно разрушить все, что ты пытаешься вернуть, прославляет принципы губительной революции!

– Это ты ослеплена, Регина. Ревностью, – мрачно пробурчал он.

Она покачала головой:

– Нет, это не ревность, Бертран, не банальная вульгарная ревность побуждает меня предупредить тебя, пока не стало слишком поздно. Помни, – серьезно добавила она, – что тебе нужно думать не только о себе. Что ты ответишь перед Богом и мной за невинные жизни Жозефины и Жака, которые подверг опасности, исповедавшись этой испанке.

– Теперь ты оскорбляешь ее, – безжалостно продолжал он. – Обвиняешь в шпионаже.

– Конечно, она шпионка, кто же еще? – яростно вскинулась Регина. – Эта женщина помолвлена с Тальеном, влияние и жестокость которого лишь немного уступают Робеспьеровым. Ты знаешь это, Бертран!

Наконец ей удалось заставить его задуматься. Он сидел молча, расстроенный и угрюмый.

– Знаешь, хотя предпочел закрывать глаза на то, что всем известно!

Теперь уже молчали оба. И сердца, когда-то соединенные любовью, были теперь наполнены горечью и враждой.

На улице уже совсем стемнело. Апрельская ночь словно состояла из таинственных огоньков и серых, неопределенных теней. Регина вздрогнула, как от холода, и поплотнее завернулась в потрепанную шаль, тщетно пытаясь проглотить слезы. Слишком хорошо она понимала, что, высказав сомнения, камнем лежавшие на душе, отрезала все пути назад. Что-то сломалось, лопнуло, и вернуть уже ничего нельзя. Их с Бертраном любовь, пережившая последние два года немало бед и ужасов, лежала теперь смертельно раненная, истекающая кровью, принесенная в жертву увлечению мужчины и тщеславию женщины. Насколько невозможным все это казалось совсем недавно!

Мгновенные видения прошлых счастливых времен мелькали перед затуманенным слезами взором Регины: прогулки в лесу, путешествия в лодке по Сене в жаркие августовские дни, даже опасности и невзгоды, которые они встречали вместе, рука об руку, затаив дыхание, в комнате с окнами, закрытыми ставнями и гардинами, прислушиваясь к отдаленной канонаде, крикам разъяренной толпы или грохоту тележек, везущих на смерть осужденных. О, эти видения прошлых печалей и радостей!

Сердце Регины наполнилось невыразимой жалостью к себе. В горле застрял предательский всхлип.

– О Матерь Божия, помилуй нас, – пробормотала она сквозь слезы.

Бертран, пристыженный и сконфуженный, тронутый мучениями той, которую когда-то так горячо любил, терзаемый безумными идеями, изобретенными его неутомимым умом, чувствовал себя как на дыбе, разрываясь между раскаянием и угрызениями совести – с одной стороны, и непреодолимой страстью – с другой.

– Регина, – умоляюще начал он, – прости меня. Я чудовище и тварь. Особенно по отношению к тебе. Ты была для меня добрейшей маленькой подружкой, о которой может только мечтать мужчина. О, моя дорогая, если бы ты только поняла…

В Регине мгновенно взыграли нежность и жалость, растопившие гордость и справедливое негодование. Она была одной из тех материнских натур, которые всегда готовы утешать, а не укорять. Она тут же проглотила слезы и, когда он устало закрыл лицо руками, обняла его и положила его голову себе на грудь.

– Я все понимаю, Бертран, – мягко обронила она. – И ты не должен никогда просить у меня прощения. Мы с тобой слишком любили друг друга, чтобы затаить зло или мстить. Ну вот!

Она вскочила, словно собравшись с силами, которые ей были так необходимы.

– Уже поздно, и мама будет волноваться. В следующий раз поговорим более спокойно о нашем будущем. Но, – добавила она, опять став серьезной и суровой, – если я без нотаций и жалоб отпущу тебя к Терезе Кабаррюс, ты должен отдать мне Жозефину и Жака. Если мне придется… потерять тебя… их потери я не вынесу. Они так молоды…

– Кто говорит о потере? – перебил он нетерпеливо и энергично. Регина поняла, что его совесть молчала, безразличная ко всему, кроме очередных планов. – И что я должен делать теперь? Жозефина и Жак – члены клуба. Пусть они молоды, но все же достаточно взрослые, чтобы понимать значение клятвы. Они дали обет, в точности как я, как все мы. Я не могу, даже если бы хотел, заставить их изменить этому обету.

Не дождавшись ответа, он наклонился к ней, сжал ее руки своими ладонями и попытался прочесть хоть что-то в ее лице, хотя тьма все сгущалась. Ему показалось, что в глазах у нее блеснуло упрямство, оно проявилось даже в неподвижности ее рук в его ладонях.

– Ты же не желаешь, чтобы они изменили обету? – настаивал он.

Она опять промолчала, но немного погодя глухо осведомилась:

– Что ты собираешься делать сегодня вечером?

– Сегодня, – пылко пояснил он, сверкая глазами в порыве самопожертвования, – мы собираемся выпустить на волю ад, пороча имя Робеспьера.

– Где?

– Ужин на открытом воздухе на улице Сент-Оноре. Жозефина и Жак тоже там будут.

Она механически кивнула и осторожно высвободила руки.

– Знаю. Они сказали, что пойдут. И меня не послушают. Я не смогу их остановить.

– Ты тоже там будешь? – спросил он.

– Конечно. И бедная мама тоже, – кивнула она.

– Это может стать поворотным пунктом в истории Франции, Регина, – страстно убеждал он.

– Возможно.

– Подумай об этом, Регина! Подумай! – убеждал он. – Твоя сестра, твой брат! Их имена могут войти в историю, их провозгласят спасителями Франции.

– Спасителями Франции, – рассеянно пробормотала она.

– Одно-единственное слово и раньше имело силу властвовать над толпой! То же самое может произойти и сегодня вечером.

– Да, – кивнула она. – Эти бедные дети верят в силу своего ораторского искусства.

– А ты не веришь?

– Я думаю, что ты, Бертран, возможно, проговорился о своих планах Терезе Кабаррюс, так что это место будет кишеть шпионами Робеспьера, и тебя и детей наверняка узнают, схватят, потащат в тюрьму, а потом на гильотину! О мой Бог! – добавила она душераздирающим шепотом. – А я бессильна сделать что-то. Мне остается молча взирать, как ты торопишь их и свою гибель, а потом последовать за тобой на казнь, оставив маму погибать в нужде и тоске.

– Какая же ты пессимистка, вечная пессимистка, Регина, – деланно рассмеялся Бертран и, в свою очередь, встал. – Не многого же мы добились в этот вечер, – горько добавил он. – Одни пустые разговоры.

Больше она ничего не сказала. Ледяные клешни стиснули сердце. Нет, не только сердце, но и мозг, и все существо. Как она ни пыталась, все же не могла принять планы Бертрана. Он был так ими поглощен, что она чувствовала себя чужой и ненужной ему, словно он навеки закрыл для нее свое сердце.

Невыразимая горечь наполнила ее душу. Она ненавидела Терезу Кабаррюс, поймавшую Бертрана в свои сети. Но хуже всего было то, что Регина ей не доверяла. В этот момент она бы с радостью отдала жизнь, чтобы оградить Бертрана от влияния этой женщины, вырвать из той сумасбродной организации, которая называла себя «Фаталистами», куда он заманил Жозефину и Жака.

Она молча спустилась с маленького церковного крыльца, привычного места их встреч, где они провели столько счастливых часов. Перед тем как свернуть на улицу, она оглянулась, словно пытаясь разглядеть в темноте те благополучные картины прошлого. Но мрак не дал ответа на приглушенный вздох девушки, и она молча последовала за Бертраном.

Менее чем через пять минут после того, как Бертран и Регина спустились с крыльца, тяжелая дубовая дверь церкви осторожно приоткрылась. Хорошо смазанные петли не скрипнули. На крыльце появилась мужская фигура, едва различимая во мраке. Мужчина так же бесшумно прикрыл дверь.

Вскоре тяжеловесная фигура незнакомца уже двигалась по улице Сент-Антуан, стертые каблуки глухо стучали по булыжникам. В этот час прохожих было совсем мало, и мужчина продолжал идти своей странной шаркающей походкой, пока не достиг ворот Сент-Антуан. Городские ворота все еще были открыты, поскольку церковные часы квартала только что пробили восемь. Сержант, охранявший ворота, не обратил особого внимания на нищего бродягу. Он и сторожившие ворота с полдюжины солдат Национальной гвардии заметили, что одинокий странник чем-то угнетен, а услышав хриплый свистящий кашель, один из солдат мрачно пошутил:

– Вижу, этот человек не станет слишком уж затруднять мамочку-гильотину.

Все дружно посмотрели вслед согбенному великану, который явно направлялся в сторону улицы Ла-Планшетт.