Читать книгу В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной - Bart van Es - Страница 5

3

Оглавление

«Еврей». В мае 1942 года Лин видит, как мать сидит за обеденным столом в кухне, разложив перед собой большое желтое полотнище. На ткани по трафарету черным нанесены звезды, внутри – слово «еврей». По контуру каждой звезды проколоты дырочки, чтобы легче было выреза́ть. Теперь они должны носить такие звезды на любой одежде, выходя на улицу, и вот мама тщательно пришивает желтую звезду с надписью «еврей» на шелковое платьице Лин из «Боннетри».

Знакомые дети на улице ведут себя как обычно, но по дороге в школу оказывается, что не все настроены дружелюбно. Некоторые швыряются камнями. Потом наступает день, когда стайка детей хватает Лин и заталкивает в переулок, выкрикивая: «Еврейку поймали!» Когда девочка не приходит домой, папа отправляется на поиски. При виде взрослого шайка отступает, но, когда папа берет Лин за руку, паренек понаглее делает шаг вперед. «Грязный еврей», – нерешительно бормочет он, а сам держится настороже, готовясь дать деру. Папа не обращает на мальчишку внимания, но обычного спокойствия в нем как не бывало: пальцы дрожат, он не выпускает руку Лин всю дорогу до самого дома.

Первой они видят госпожу Андриссен. Та стоит на крыльце, одной ногой на мостовой, и обеспокоенно высматривает их издалека. При виде Лин ожидание и тревога на ее лице сменяются слабой натянутой улыбкой облегчения. Все это странно, потому что обычно госпожа Андриссен не выходит из своей пропахшей душистым мылом комнаты. Старушка оборачивается и что-то говорит в приоткрытую дверь их квартиры. Щеки у нее красные и мокрые. Кажется, она сообщает маме, что все в порядке. Лин вдруг приходит в голову: раз госпоже Андриссен позволено жить с ними на Плеттерейстрат, значит, и она тоже еврейка – или все-таки нет?

Вот тетя Элли, та, наоборот, точно не еврейка, потому что на самом деле она не родная тетя – просто мамина хорошая подруга, которая все время их навещает. Носить звезду она не обязана.

Начинаются летние каникулы. Лин чаще всего не уходит далеко, играет во дворе, или на кухне, или на крыльце. Она заводит дружбу с Лилли, соседкой с верхнего этажа дома 29. Лилли чертит в альбоме Лин четыре линеечки и аккуратно вписывает точно посередине страницы стишок:

Розы белые, розы красные,

Все они в саду прекрасные,

Лин, прекраснее всего —

Роза сердца твоего.


В левом углу страницы Лилли чертит линейки по диагонали и пишет: «Я в кровати расшалилась – мама очень рассердилась». Каждый раз, читая эти строки вслух, девочки хихикают.


Потом однажды вечером, в начале августа – каникулы еще не закончились, – мама, как всегда, заходит к Лин, чтобы получше ее укрыть и поцеловать на ночь. Садится на стул у кровати, одну руку кладет на одеяло, другой гладит Лин по голове.

– Я открою тебе секрет, – говорит мама. – Ты на некоторое время уедешь и поживешь в другом месте.

Воцаряется тишина. Все, что было после, – словно в дымке, но эту мамину фразу и ее голос Лин запомнила навсегда. И то, какой мама была милой и доброй и как любила Лин.

На следующее утро девочка сидит на верхней ступеньке крыльца с Лилли и другими соседскими детьми. Ее так и распирает от волнения: у нее есть секрет. Ужас как хочется им поделиться. Иметь свою собственную тайну приятно, а вот хранить ее так долго – не очень-то. Когда мама возвращается домой, Лин скатывается с крыльца и шепотом спрашивает: «Можно я расскажу Лилли? Такой чудный секрет!» Но мама строго-настрого запрещает: очень важно, чтобы об этом ни одна душа не знала.

Тем же вечером у них дома собираются тети и дядья: все набиваются в кухню, а когда свободного места не остается, топчутся у дверного проема комнаты родителей. Это не праздник и не день рождения, потому что кроме Лин и малыша Робби других детей нет, но девочка все равно в центре внимания: рот у нее набит вязким шоколадом, вкус которого она успела позабыть, ее передают с рук на руки. Почему-то ее разбирает шалить: она визгливо смеется (мама этого не одобряет) и тычет пальцем в пятно на носу у тети Элли. Но сколько б она ни безобразничала, ни хихикала и ни показывала пальцем, ее никто не одергивает. Взвизги Лин прорезают гул остальных голосов; взрослые беседуют приглушенно, а смотрят только на нее. Все происходит очень быстро. Она не успевает ни обдумать, ни задать вопросы, которые всплывают у нее в голове и куда-то испаряются. Кажется, будто вечер пролетает быстро, хотя он затягивается до поздней ночи: объятия, перешептывания – Лин смутно помнит, как ее, полусонную, папа относит наверх, в кровать.

Утром она едва успевает доесть хлеб с сыром, а у дверей уже стоит незнакомая дама – поважнее с виду, чем госпожа Андриссен, только не такая старая. Она держится строго, но бодро, как медсестра, хвалит Лин, расспрашивает, как та учится, какие у нее любимые книжки. Лин в замешательстве, потому что читает-то она мало, но ей все же приходит в голову сказать, что ей нравятся Ян Класен и Катрин. Дама довольно молодая, но все-таки не такая, как мама. С ней Лин и предстоит ехать – и это будет настоящее приключение, и от его предвкушения слегка подташнивает. Внешне Лин взволнована, но внутренне спокойна. Мама и незнакомая дама спарывают с ее платьев желтые звезды – пальцы так и мелькают.

Лин разрешают называть свое имя и фамилию, но впредь нельзя ни словом упоминать маму, папу и остальную семью. Теперь она не еврейка, а обычная девочка из Роттердама, ее родители погибли в бомбежке. Если кто спросит, надо отвечать, что даму зовут госпожа Херома и она везет Лин к тете, которая живет в другом городе, Дордрехте. Очень важно ни на шаг не отходить от дамы и теснее прижиматься к ней, чтобы на улице никто из знакомых не заметил, что на Лин нет звезды. Мама слово в слово твердит все за дамой и требует, чтобы Лин тоже повторила, даже если та уже запомнила. Потом мама целует Лин и крепко, до боли, обнимает, и вот уже девочка быстро идет по Плеттерейстрат, стараясь попадать в ногу со спутницей и держаться к ней как можно ближе. Сумка с ее вещами, среди которых альбом со стихами и папин пазл, висит на плече у госпожи Херомы и бьется в такт ее шагам.

От дома Лин до вокзала недалеко, так что прогулка по улицам и через парк (куда евреям вход воспрещен) до станции Холландс-Спор заканчивается, не успев начаться. Фасад у вокзала совсем как у дворца, но рассматривать его некогда – поезд вот-вот отойдет. На миг перед глазами Лин всплывает ее комната: до нее совсем близко, можно было бы вернуться бегом.

Госпожа Херома рассказывает ей о разных местах с забавными названиями. Таких в Нидерландах много: например, в Амстердаме есть улица Двойной Колбаски, в Гронингене – улица Усов, а в Зеландии – улица Больной Утки. А еще есть дорога под названием Кабаний Хвост. Лин эти названия смешат. Госпожа Херома ей нравится, и девочка хихикает, пока за окном вагона гаагские дома проплывают все быстрее, а колеса стучат все громче и чаще. Из трубы паровоза валит грязный дым, но запах у него чистый.

А Лин знает какие-нибудь смешные названия?

После глубокого раздумья она припоминает улицу Коровьего Вора – госпожа Херома про такую и не знала. «Коровий Вор – просто отлично!» – говорит та.

Лин хочет добавить: «Это недалеко от нашего дома», – но вовремя прикусывает язык.


В Дордрехте вокзал всего один, не то что в Гааге. Тоже похож на дворец, но поменьше и без сказочных башенок, как у гаагского. Лин и госпожа Херома пересекают парк, дремлющий в лучах послеполуденного солнца, – он больше, чем в родном городе девочки. Они идут по улицам с низенькими строениями, ничуть не похожими на трехэтажные дома в Гааге. Ноги у Лин уже устали, и заворачивать за очередной угол становится все труднее. Однако госпожа Херома на каждом перекрестке сообщает, что это за улица, и заодно припоминает еще какое-нибудь смешное нидерландское название, – и Лин послушно шагает дальше. Они добираются до Мауритсвег (а госпожа Херома придумывает: «Брючная улица»), потом до Криспейнсевег («Масляная Горка») и наконец до Билдердейкстрат («Улица Кролика-С-Трубкой») – и вот они на месте. Все здания, что Лин видела по дороге, в сравнении с гаагскими казались маленькими, но на Билдердейкстрат они совсем крошечные. Лин кажется, будто домов на этой улице вовсе нет – только две длинных низких стены из красного кирпича, а в них двери и окна, и тянутся эти стены насколько хватает глаз.

По мостовой с криками носится стайка мальчишек. Госпожа Херома, не обращая на них внимания, идет прямо к двери под номером десять и громко стучит в маленькое круглое окошко. В кармане ее пальто лежит письмо, о котором Лин не знает. Почерк такой же твердый, что и в стихах, оставленных маминой рукой на второй странице дочкиного альбома. Это письмо, датированное августом 1942 года, сохранилось – Лин показала мне его в своей амстердамской квартире. Вот оно:


Многоуважаемые господин и госпожа,

хотя мы не знакомы лично, по моим представлениям, вы сможете позаботиться о моем единственном ребенке как родные отец и мать. Дочь у меня забрали в силу обстоятельств. Очень надеюсь, что вы будете приглядывать за ней мудро и внимательно.

Представьте себе нашу разлуку. Когда мы увидим ее снова? Седьмого сентября ей исполнится девять. Надеюсь, для нее этот день будет радостным.

Я бы хотела, чтобы своими отцом и матерью она считала вас и чтобы в минуты печали, которые неминуемо ждут ее, вы утешали девочку как своего ребенка.

Если на то будет воля Божья, мы с вами встретимся после войны и пожмем друг другу руки. Полагаюсь на вас как на отца и мать

Линтье

В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

Подняться наверх