Читать книгу Русский всадник в парадигме власти - Бэлла Шапиро - Страница 4

В русском Средневековье, когда люди рассматривали животных прежде всего с точки зрения идеи Божественного творения, и наделяли их мифологическими свойствами, конь занимал одно из центральных мест в сложившейся иерархии ритуальных животных. Он выступал в роли и объекта сакрализации, и сакрального атрибута, где был солнечным божеством62, замещающим его символом или спутником: «если присоединить сюда старинное название солнца колесом, то перед нами явится и колесница, и кони, и сам всадник-солнце»63. Одновременно «убранным звездами солнцем» называли и московского царя, который являлся своим подданным облаченным в драгоценные одежды, расшитые алмазами и жемчугом64.

Также для русского мифологического сознания были характерны представления о дуальности символов: «двояко каждое творение, хотя бы в нем предполагали зло, но и добро обретается»65. Были наполнены неоднозначным содержанием и представления о коне.

В эпоху первого русского царя Ивана IV Васильевича конь продолжает исполнять традиционные для себя роли и объекта сакрализации, и сакрального атрибута66. В это время67 здесь практикуется обряд освящения коня, после чего его особенные свойства, согласно специфике средневекового сознания, еще более усиливаются. Вот как описывает Р. Ченслер Великое водосвятие, происходившее перед кремлевскими Тайницкими воротами68 в 1554 г.: «Привели царских жеребцов напиться этой воды; также и другие многие приводили сюда своих лошадей – напоить их; через это делали своих лошадей столь святыми, как и самих себя»69.

Свидетельство Ченслера подтверждается записками других очевидцев: А. Дженкинсона, бывшего в Москве в 1557–1571 гг., который упоминает, что «привели [на водокрещение] и лучших царских лошадей пить упомянутую святую воду»70, и Дж. Флетчера: он был здесь в 1588 г. и, следовательно, мог наблюдать за обычаями, бытовавшими по смерти Ивана IV. «Такой обряд совершается в Москве с большим торжеством и пышностью, в присутствии самого царя со всем дворянством, начинаясь ходом в виде процессии через все улицы к Москве-реке <…> Когда церемония окончится, то сначала царские телохранители, а потом и все городские обыватели идут со своими ведрами и ушатами зачерпнуть освященной воды для питья и всякого употребления <…> После людей, ведут к реке лошадей и дают им пить освященную воду, чтобы и их освятить», – замечает Флетчер71.

Уподобление царя богу было традиционным для русского самомознания, поскольку «российского царствия самодержавство божьим изволением началось»72 и «царь убо властью подобен вышнему Богу»73. «В конце концов, все – как вельможи, так и чиновники, как люди светского сословия, так и духовного, – официально признают, что воля государева есть воля Божья и, что бы государь ни совершил, хотя бы и ошибочное, он совершил по воле Божьей. Поэтому они даже верят, что он – ключник и постельничий Бога и исполнитель его воли», – подтверждает А. Гваньини74. «Так угодно Богу и Великому государю», – эта фраза была обыкновенной для эпохи, когда оформлялась первая русская концепция царской власти75.

Эта особенность средневекового сознания дала Ивану IV обоснование его исключительной миссии судии, наказывающего зло в последние дни перед Страшным судом: «Яз же убо верую, о всех своих согрешениих вольных и невольных суд прияти ми, яко рабу, и не токмо о своих, но и о подовластных дати ми ответ, аще что моим несмотрением погрешится»76. Эта миссия, когда, по свидетельствам очевидцев И. Таубе и Э. Крузе, царь «сжигал и убивал все, что имело жизнь и могло гореть, скот, собак и кошек, лишал рыб воды в прудах, и все, что имело дыхание, должно было умереть и перестать существовать»77, стала основным предназначением его деятельности.

Наказания грешных воплощались посредством системы казней. Отдельные казни Страшного суда Ивана IV тесно связаны с животными: зверями, птицами, рыбами и змеями78. Связан с ними и конь: находясь в сакральном пространстве тирана, он выступает как особый символ царской власти.

Система царских казней строилась как исключительно дихотомическая, водно-огненная, согласно атрибутам Страшного суда – огненной реке и озеру79. Согласно концепции, в казни так или иначе присутствовали вода или огонь: «а если стража кого-нибудь хватала, его сейчас же тут же у заставы бросали в огонь со всем, что при нем было – с повозкой, седлом и уздечкой»80.

Водные казни принимали бесконечно разнообразные формы. Практиковалось утопление заживо привязанных к коням или к саням/телеге. Подобное применялось довольно часто, в том числе и к членам царской семьи. Так были умерщвлены Мария Долгорукая, возможно, одна из жен тирана, и вдова его родного брата Иулиания Палецкая81. «Жена этого брата лежала перед ним на земле, скрыв лицо, моля о сострадании; он приказал своим приспешникам схватить ее, содрать одежду и позорно обнажить. Эта несчастная очень долго стояла обнаженная перед глазами всех. Потом какой-то солдат, по приказанию государя, связал ее веревкой, посадил на лошадь и быстро погнал ее, без всякого сожаления, в реку, свалил ее в воду и погубил. Так безжалостно и нечестиво обошелся великий князь с братом и невесткой», – сообщает Гваньини82.

Конь был избран средством для казней иной, не водно-огненной, но, неизменно, бинарной природы. Он был первым в ряду дорогих даров, предназначенных для иноземных посланников83, и для них же – поруганием, когда «у многих связали руки и отдали во власть русскому всаднику, который, зацепив ремень, приказал бежать за ним»84. Поругание по воле властителя могло превратиться и в казнь, когда «раздетых донага, несмотря на мороз, без жалости избивали, привязывали по три и по четыре к хвостам лошадей и тащили, полумертвых-полуживых, заливая кровью дороги и улицы»85.

Исполнители царской воли поили коней – и тут же «поили» мертвецов, как в казни князя Ростовского. По рассказу А. Шлихтинга, «Ростовского, связанного, положенного на повозку и одетого в грязное платье, увезли с собою. Отъехав от Новгорода на расстояние приблизительно трех миль, подводчики остановились и начинают топорами разбивать лед на реке, чтобы образовать прорубь. Ростовский <…> спрашивает, что они хотят делать. Те отвечают, что собираются напоить коней. „Не коням, – сказал Ростовский, – готовится эта вода, а голове моей“. И он не обманулся в этой догадке. Именно: один из убийц, слезши с коня, отрубил ему вслед за тем голову, а обезображенное тело его велел бросить в реку, голову же взял с собою и отнес ее к самому тирану»86.

Утилитарно-практическая роль коня, который выступает как транспорт для смертного пути, была одной из наиболее понятных функций, приписываемых коню еще с языческих времен. Конь-перевозчик доставляет умершего не только к месту погребения, но и на тот свет, а затем служит и как транспорт, и как верный друг покойному на том свете. Известно, что древние умерщвляли лошадей, принимавших участие в погребальной процессии, а погребальный транспорт ломали или переворачивали: этот ритуал осуществлялся согласно поверью, что и сломанная повозка, и убитая лошадь возродятся в загробном мире, чтобы снова служить хозяину87.

В концепции Страшного суда Ивана IV конь и повозка (телега) продолжали выполнять эту роль. «Тиран тотчас велит посадить [начальника над стрельцами воеводу Василия Дмитриевича88] на телегу, привязать его к ней и ехать на лошади, у которой предварительно выкололи глаза, и гнать слепую лошадь с привязанным Василием в пруд, куда он и свалился вместе с лошадью. Тиран, видя, что он плавает на поверхности вод, воскликнул: „Отправляйся же к польскому королю, к которому ты собирался отправиться, вот у тебя есть лошадь и телега“»89.

Возвращаясь к казни князя Ростовского, отметим, что Гваньини рассказывает эту историю немного не так, как Шлихтинг. «Князь Ростовский был схвачен в церкви, с него содрали одежду, так что он остался нагим, в чем мать родила, а потом в оковах был брошен в сани и привязан. Когда они отъехали от Новгорода на три мили, то остановились у реки Волги. Скованный князь спросил о причине остановки, и ему ответили, что хотят напоить коней. Он, предчувствуя смерть свою, сказал: „Нет, не для коней та вода, а для меня, пить мне ее и не выпить никогда“. И тотчас начальник всадников отрубил ему, лежащему, голову топором, а труп сбросили в замерзшую реку»90. В версии А. Гваньини приговоренный к смерти проделывает последний путь «на санех», что в древнерусском языке имело значение «на смертном одре»91.

Сани, как и кони, включались в особенное пространство казней Ивана IV как в особенное сакральное пространство. Таким особым местом были восточные ворота Опричного дворца Ивана IV, «ибо царь позволил себе входить в священные ворота, приготовленные для Господа Бога»92. «Через восточные ворота князья и бояре не могли следовать за великим князем – ни во двор, ни из двора: [эти ворота были] исключительно для великого князя, его лошадей и саней», – отметил опричник Г. Штаден93. Божественную природу, очевидно, здесь получили не только лошади, но и тематически связанные с ними сани, которые в русском средневековье имели семантическое значение наиболее почитаемого транспорта и использовались независимо от времени года. Так, в августе 1605 г. везли на санях из Москвы к месту захоронения в Троице-Сергиев монастырь останки Бориса Годунова и его жены94. Так, «шел саньми»95 из Москвы опальный митрополит всея Руси Филипп: «возложиша на него платье Иноческое многошвенное и раздранное, и изгнаша его изъ церкве яко злодѣя и посадиша на дровни, везуще внѣ града ругающеся, и ко исходу дебри реюще его, и метлами биюще»96.

Изгнание из Новгорода архиепископа Пимена верхом на кобыле было «символической акцией, совмещающей политическую меру наказания и сакральное действо»97. Иван IV «велит стащить с его головы тиару, которую тот носил, а вместе с тем снимает с него все епископское облачение и лишает его также сана, говоря: „Тебе не подобает быть епископом, а скорее скоморохом. Поэтому я хочу дать тебе в супружество жену“ <…> тиран велит привести кобылу98 и обращается к епископу: „Получи вот эту жену, влезай на нее сейчас, оседлай и отправляйся в Московию и запиши свое имя в списке скоморохов“. Далее, когда тот взобрался на кобылу, тиран велит привязать ноги сидевшего к спине скотины и, удалив его таким образом из города и прогнав с епископства, велит ему отправляться по назначенной дороге»99.

Изгнание Иваном IV Пимена обыкновенно ассоциируют с «шествием на осляти», которое проводилось в неделю Ваий на Вербное воскресенье, где царь менялся ролями с патриархом. Центром внимания была «лошадь, покрытая до копыт белым холстом, уши у ней покровом удлинены наподобие ослиных. На этой лошади сидит Митрополит100, сбоку, как ездят верхом женщины; на складках его платья лежит книга с распятием дорогой работы на переплете; книгу эту Митрополит держит левой рукой, правой – крест, которым он беспрестанно благословляет народ во все время шествия. Человек 30 расстилают свои платья перед лошадью и, как только она пройдет по ним, поднимают платья, забегают вперед и снова расстилают, так что лошадь постоянно идет по одеждам <…> Один из царских знатных ведет лошадь за голову; сам же Царь, идя пешком, ведет лошадь за конец повода узды одной рукой, в другой он держит вербу. За лошадью следуют остальные царские придворные, дворяне и громадная толпа народа. В таком порядке они ходят от одной церкви к другой по Кремлю, на расстоянии двух полетов ядра, и таким же образом возвращаются в Царскую Церковь, где и оканчивают службу»101.

Обряд символизировал вход Господень в Иерусалим; он понимался как церковное таинство и одновременно народный праздник. История действа происходила из Новгорода, где оно было известно, по крайней мере, с конца XV в.102 Близкое по смыслу шествие проводилось и при поставлении патриарха или митрополита, с тем отличием, что здесь осла вел придворный – это мог быть конюший, боярин или окольничий, который не представлял царя, а только выполнял почетную функцию103.

Рассматривая поругание Пимена с точки зрения анти-поведения (обратного, перевернутого поведения), которое у Ивана IV приобрело особенно широкие символические формы104, «шествие архиепископа на кобыле» приобретает отчетливый смысл развенчания церковного иерарха. Расправа над Пименом стала апогеем новгородского погрома, когда уничтожались материальные ценности, люди105 и святыни. Тиран «вошел в Великий Новгород, во двор к [архи]епископу и отобрал у него все его [имущество]. Были сняты также самые большие колокола, а из церквей забрано все, что ему полюбилось <…> Каждый день он поднимался и переезжал в другой монастырь <…> Он приказывал истязать и монахов, и многие из них были убиты. Таких монастырей внутри и вне города было до 300106, и ни один из них не был пощажен… Целых шесть недель без перерыва длились ужас и несчастье в этом городе <…> Ни в городе, ни в монастырях ничего не должно было оставаться; все, что воинские люди не могли увезти с собой, то кидалось в воду или сжигалось»107. Фактически разгром Новгорода – места, с которым связывались русские традиции священства108, – приобрел смысл его десакрализации. Тиран выступил как высший судия, который не только уничтожает сакральное пространство, но и конструирует новое109.

При более детальном анализе вышеупомянутых кар церковных иерархов становится очевидно, что в обоих случаях десакрализация проводилась с помощью анти-поведения. Так, по некоторым сведениям110, Пимен был посажен верхом опоко – задом наперед, как и митрополит Филипп, которого царь велел, сорвав с него святительские одежды, посадить «на вола опоко»111.

Анти-поведение и казнь в Страшном суде Ивана IV взаимосвязаны, но само по себе анти-поведение не всегда обозначало казнь или смерть. Так, по легенде позднего времени, когда Грозный показывается в Петровских воротах Пскова верхом на прекрасном аргамаке, местный юродивый Никола Салос едет к нему «на палочке верхом»112. Встречу Николы и тирана 20 февраля 1570 г. называют «самым знаменитым эпизодом из истории русского похабства»113. Именно тогда в круг царских казней включается личный конь Ивана IV. Согласно Пискаревскому летописцу, встретившись с царем, Никола потребовал прекратить разграбление города. Юродивый утверждал, что в противном случае Грозному не на чем будет ехать в Москву: «в полон велел имати и грабити всякое сокровище и божество: образы и книги, и колокола, и всякое церковное строение. И прииде к Никуле уродивому. И рече ему Никула: „Не замай, милухне, нас, и не пробудет ты за нас! Поеди, милухне, ранее от нас опять. Не на чом ти бежати!!“ И в то время паде головной аргамак»114.

Позднее легенда несколько изменяется, а в Псковской летописи обрастает подробностями: «Иван Грозный прииде благословитися ко блаженному Николе <…> блаженный же поучив его много ужасными словесы, еже престати от всякого кровоприлития и не дерзнути же грабити святые божьи церкви. Царь же преже сия глаголя нивочто же вменив приказал снимать колокол с Троицкой церкви – и того же часа паде конь его лутчий по пророчествию святого, и поведаша сия царю, он же ужасен вскоре бежа из града»115. Для современников Ивана IV угроза Николы Салоса имела вполне ясный символический смысл: павший под ним любимый конь не только ведал судьбу116, но служил внятным символом потустороннего мира. После смерти царского коня «могущественный тиран, который хотел сожрать целый свет, ушел побитый и пристыженный117, словно прогнанный врагом»118. Так конь исполняет роль, приписанную ему мифологизированным средневековым сознанием – своей смертью вершит людские судьбы и судьбы народные.

Очевидно, что в культуре позднего русского средневековья образ коня продолжает нести заложенные в него еще на этапе язычества сакральные функции. В эпоху Ивана Грозного, в начале оформления русской концепции царской власти, конь остается символом потустороннего мира: в это время он помещается в особое эсхатологическое пространство, будучи тесно связанным и с фигурой царя-всадника, и с его миссией.