Читать книгу Агент Соня. Любовница, мать, шпионка, боец - Бен Макинтайр - Страница 4

Урсула покинула Берлин в твердой уверенности, что коммунистическая революция в Германии – лишь дело времени, и притом ближайшего. Она сожалела, что все пропустит. После разгромного поражения нацистской партии на президентских выборах головорезы Гитлера казались несуразной мелочью, досадной исторической аномалией. Будущее виделось ей предельно четко – и бесконечно далеко от реальности. Через три месяца нацисты станут второй по численности партией в Германии, восхождение Гитлера будет неотвратимым, в стране развернется кампания по борьбе с коммунистами.

Теплым июльским вечером 1930 года Урсула и Руди сели в поезд до Москвы с билетами в один конец. На дорогу в Шанхай денег у них хватало, а на возвращение – нет. Их пожитки состояли из двух чемоданов с вещами, запасов сухой колбасы, хлеба, бульонных кубиков, маленькой спиртовки и шахмат. В Москве они пересели на Транссибирский экспресс и продолжили неспешное путешествие на восток. Со своей полки Урсула наблюдала, как за окном проплывают российские просторы с океаном березовых лесов до самого горизонта. Когда поезд сделал непредвиденную остановку между станциями, пассажиры высыпали из вагонов, радуясь, что можно немного размяться. “Зазвучал аккордеон, люди стали танцевать. Нас вскоре подхватили за руки, и мы тоже начали танцевать”. Где-то в советской Сибири Урсула и Руди кружились на лугу под звуки русского аккордеона.

В Маньчжурии они сели на поезд Китайско-Восточной железной дороги до Чанчуня, потом сделали пересадку на Южно-Маньчжурскую линию до Даляня, а там уже – на пароход, преодолевая последний этап путешествия длиной в 600 миль – через Желтое море до Шанхая.

Первым делом Урсулу поразил запах: это был удушающий смрад нищеты, поднимавшийся от шанхайской гавани, миазмы пота, канализации и чеснока. В Веймарской республике она насмотрелась на страдания людей во время экономического кризиса, но ничего подобного ей видеть не доводилось. “В окружавших пароход джонках были попрошайки, стонущие инвалиды с культями вместо рук и ног, дети с гноящимися ранами, одни – слепые, другие – с лысыми, покрытыми струпьями головами”. Вереница изможденных, истощенных носильщиков превращалась “в человеческий конвейер”, тянувшийся от парохода до берега.

У причала в ослепительно белом тиковом костюме и пробковом шлеме их встречал Гельмут Войдт со своей женой Марианной, сжимавшей в руках огромный букет цветов. На рикше они домчали до просторной виллы, стоявшей на зеленом проспекте Французской концессии, где предпочитало жить большинство деловых людей, подальше от смрада и гомона порта. Лакей-китаец в белых перчатках наливал прохладительные напитки. Cлуги, кланяясь, подавали подносы с едой. Пыльные чемоданы унесли, и Урсула с Руди, облаченные в новенькие кимоно, потягивали коктейли на просторной веранде с видом на ухоженный сад. Всего пара мгновений – и Урсула перенеслась из одного мира в другой.

В 1930 году Шанхай можно было без преувеличения назвать воплощением социального и экономического неравенства, где между бедными и богатыми пролегала зияющая пропасть. В этом полуколониальном, полукитайском городе пятьдесят тысяч иностранцев проживали в окружении почти трех миллионов китайцев, в большинстве своем прозябавших в условиях крайней нищеты и безысходности. Местное международное сообщество состояло из британцев, американцев, французов, немцев, португальцев, индийцев, русских белоэмигрантов, японцев и прочих; одни были беженцами без гроша в кармане, другие – новоиспеченными плутократами, сколотившими невероятное состояние. В результате политических беспорядков, голода во внутренних областях Китая и последствий Великой депрессии в город хлынула новая волна людей, отчаянно нуждавшихся в работе и пропитании. Трупы рикш валялись между оглоблями их колясок, а мимо курсировали блестящие новые американские автомобили с шоферами в униформе. Шанхай был крупнейшим городом в Китае, центром торговли Восточной Азии. Предприятия и банки стремились перещеголять друг друга, строя все более масштабные здания вдоль фешенебельной набережной Бунд. Но за броскими фасадами торгового квартала и иностранных анклавов скрывался другой Шанхай, город потогонных фабрик, текстильных мануфактур и жилых домов с тесными квартирками, кишащий болезнями, полный отчаяния и назревавшего политического недовольства. Именно в Шанхае зародился китайский промышленный пролетариат и появилась Коммунистическая партия Китая (КПК). Америка, как уяснила Урсула, для революции не созрела – чего нельзя было сказать о Китае.

После опиумных войн XIX века Китайская империя выделила иностранным державам – Британии, Франции и Америке – экстерриториальные “концессии” вдоль реки Янцзы, кварталы, существовавшие по принципу самоуправления, с собственными законами и собственной администрацией. Германия отказалась от своих экстерриториальных прав после Первой мировой войны, передав 1500 проживавших здесь немцев в юрисдикцию китайского законодательства. Международный сеттлмент управлялся шанхайским муниципальным советом – выборным органом, состоявшим из местных иностранцев, где при этом доминировали британцы, возглавлявшие все департаменты за исключением муниципального оркестра, находившегося, разумеется, в ведении итальянца. Чтобы доехать на автомобиле из одного конца города в другой, требовалось три разных водительских удостоверения. Три полиции – французская, китайская и шанхайская муниципальная, находившаяся под руководством британцев, – соперничали, наступая друг другу на пятки и с трудом сдерживая нараставшую волну преступности.

“Восточный Париж”, Шанхай, где модные магазины стояли бок о бок с опиумными притонами, кабаре, древними храмами, кинотеатрами и борделями, был еще и “восточной блудницей”. В Шанхае, как вспоминал родившийся там британский писатель Дж. Г. Баллард, “было возможно все, и все можно было купить и продать”. Одновременно блестящий и неприглядный, роскошный и обшарпанный, Шанхай был пристанищем бесконечной многонациональной толпы нищих, миллионеров, проституток, гадалок, игроков, журналистов, гангстеров, аристократов, военачальников, художников, сутенеров, банкиров, контрабандистов и шпионов.

У немецкой общины в Шанхае были собственная церковь, школа, больница и клуб “Конкордия” – расположенный на Бунде чудовищный Schloβ в баварском стиле с башенками, оснащенный танцевальным залом и кегельбаном. Жившие в Шанхае немцы собирались здесь, чтобы поиграть в карты, выпить, попеть патриотические песни, поностальгировать по отчизне и посетовать на своих китайских слуг. Царьком этого небольшого уголка Германии был генеральный консул Генрих Фрайгер Рюдт фон Колленберг-Бёдигхайм, опытный дипломат и ярый приверженец нацистов, который позднее станет послом Гитлера в Мексике.

Свой первый вечер в Шанхае Урсула и Руди Гамбургер провели в клубе. Далее последовал бесконечный поток приглашений: на чай с Константином Робертом Эгингардом Максимилианом фон Унгерн-Штернбергом, балтийским аристократом и потомком Чингисхана, которому едва удалось бежать от большевиков (его старший брат Роман, свирепый военачальник Белой гвардии, известный как Безумный барон, после захвата Сибири попал в плен и был расстрелян красногвардейцами); на ужин с Гансом Штюбелем, профессором этнологии и экспертом по китайским татуировкам; на вечеринку у бассейна в доме бизнесмена Макса Каттвинкеля; на коктейли с Карлом Зеебомом, представителем химического предприятия “И. Г. Фарбен”, обладателем стеклянного глаза, значительного личного дохода и 300 граммофонных пластинок. Завсегдатаем клуба был и Иоганн Плаут, самый значительный – и преисполненный собственной значимости – журналист в немецкой общине.

В “Конкордию” залетали и редкие птицы, такие как Рози Гольдшмидт и Бернардин Сольд-Фриц. Дочь немецкого еврея-банкира, толику славы Гольдшмидт уже снискала своими путевыми заметками, но все же намного больше она прославилась благодаря собственной вагине. Рози была замужем за берлинским гинекологом Эрнстом Грэфенбергом, который сделал себе имя на изучении женского оргазма: именно в его честь была названа “точка G”, эрогенная зона влагалища. Сделанное мужем открытие не помешало, однако, Рози развестись с ним после пяти лет совместной жизни и выйти замуж за шестидесятитрехлетнего Франца Ульштейна (наследника издательского дома, где когда-то работала Урсула), чья родня была настолько недовольна их связью, что объявила новую избранницу французской шпионкой. Рози станет военной корреспонденткой Newsweek, успешной писательницей и графиней – благодаря браку с венгерским аристократом. Бернардин Сольд-Фриц была близкой подругой Рози и ее неотступной соперницей в свете: вхожая в нью-йоркское общество, где бывали Дороти Паркер и Ф. Скотт Фитцджеральд, Бернардин была замужем (pro tem[2]) за Честером Фрицем, зажиточным американцем, торговавшим металлами и получившим прозвище “Мистер Сильвер”. Бернардин устраивала вечеринки грандиозного размаха, щеголяя в огромных серьгах-кольцах, увесистом ожерелье из балийского серебра и тюрбане. “Большую часть дня она проводила, расхаживая по выкрашенной в красно-черных тонах квартире, не выпуская из рук телефона с проводом непомерной длины, организуя званые ужины, чаепития и собрания своей любительской театральной труппы”. Ни одной живой душе она не признавалась, что на самом деле была родом из Пеории, штат Иллинойс.

Эти светские львицы были классовыми врагами Урсулы, но, несмотря ни на что, она была ими ослеплена – и очарована. Их жизнь и интересы были бесконечно далеки от ее собственных, но она легко сходилась с людьми, изучала каждого нового персонажа как очередной сюжет и живописала их портреты в своих письмах и дневниках. “Мы побывали на изысканной коктейльной вечеринке у госпожи Честер-Фриц: у нее восхитительная квартира, шляпы-тюрбаны, серьги размером с теннисные мячи, благородно очерченные брови и множество друзей-художников и интеллектуалов”. В другом письме она сообщала: “Были на коктейле у Унгерн-Штернбергов. Оба рафинированные интеллектуалы и невероятно изысканны”. Рози и Бернардин помогали Урсуле выбирать наряды в магазинах и старались переплюнуть друг друга, наряжая свою протеже по последней моде.

Но блеск заграничной жизни вскоре приелся, и, проведя всего несколько недель в пустой светской суете, Урсула отчаянно нуждалась в интеллектуальной подпитке. В одном из писем она сетовала: “Дамы – словно диванные собачонки. Не работают, домашним хозяйством не занимаются, не интересуются ни наукой, ни культурой. Даже о детях не заботятся. Мужчины несколько лучше, у них есть дело, и они немного работают”. Чаепития с Бернардин Сольд-Фриц и Рози Грэфенберг стали постылой повседневной обязанностью: “Всегда одно и то же. Сперва немного сплетен за бриджем и маджонгом, потом обсуждение вчерашних собачьих бегов или последнего фильма… на днях мы играли в мини-гольф, он пользуется в Шанхае большим успехом”. Большинство ее соотечественников не интересовались Китаем за пределами своего анклава, а по отношению к китайцам были ярыми расистами. Свои политические взгляды Урсула старалась не афишировать. В “Конкордии”, клубе “Ротари” и у бассейна Каттвинкелей о Гитлере отзывались с восторгом, как о человеке с большими перспективами.

Как жена нового архитектора муниципального совета, Урсула должна была принимать в гостях британских коллег Руди. Самым важным из них был Артур Джимсон, руководитель отдела строительства общественных сооружений, отвечавший за дороги, мосты, дренажные системы, канализацию и новые здания в сеттлменте. Столп Инженерного общества Китая, ветеран войны и умопомрачительный зануда, Джимсон гордился своим детищем – всеобъемлющим трудом “Фундаменты дорожного моста в Сычуане и справочные материалы по несущей способности свай”. Урсула описывала его как “безумного холостяка”, присылавшего ей в знак любезности мешки удобрений для сада. Еще был Чарльз Генри Стейблфорд, глава отдела планирования, строивший новую бетонную скотобойню, которую в дальнейшем в журнале The Architectural Review назовут “шедевром ар-деко и одной из первых попыток объединить потрясающих животных с потрясающей архитектурой”. Урсулу не трогала ни несущая способность свай, ни преимущества наливного бетона в строительстве скотобоен. Принимая в гостях британских коллег Руди, трудно было не увязнуть в трясине светского болота.

Бернардин со своими утомительными вечеринками и роскошными нарядами, доводящий до одури Джимсон со своим компостом, самодовольные зануды-расисты в клубе – пусть они и не подтолкнули Урсулу к откровенному мятежу, но определенную роль точно сыграли.

Пока экспатрианты танцевали и наслаждались праздностью, за фасадом шанхайского общества шла жестокая, полусекретная шпионская война. Ведь, помимо торговли, наркотиков и порока, Шанхай прославился еще и как восточная столица шпионажа. Иностранцам не требовались здесь ни паспорта, ни визы, они приезжали и уезжали без вида на жительство и часто подчинялись лишь законодательству своих стран. Шпионы, как и преступники, анонимно ускользали из-под одной юрисдикции в другую. С внешним миром они, как правило, поддерживали связь с помощью коротковолновых радиоприемников, и в городе их действовало такое множество, что вычислить нелегальную аппаратуру было совершенно невозможно. Агенты националистического правительства Китая шпионили за местными и иностранными коммунистами. Подпольные коммунисты шпионили за властями и друг за другом. Советский Союз развернул целую армию тайных агентов и информаторов по всему городу. Англичане, не без помощи американцев, шпионили за всеми, притом постоянно.

В главной шпионской схватке в Шанхае столкнулись правящие националисты под руководством генералиссимуса Чан Кайши и китайские коммунисты, получавшие поддержку Советского Союза, – они сцепились в гражданской войне, которая без перерыва продлится следующие два десятилетия. В 1923 году Сунь Ятсен, отец-основатель Китайской Республики и руководитель националистической партии Гоминьдан, заключил альянс с Советским Союзом. В Кантон прибыла группа советских чиновников под руководством революционера-большевика Михаила Бородина, чтобы раздать указания, деньги и военную помощь. Однако четыре года спустя хрупкий пакт между Гоминьданом и КПК рухнул, и силы Чан Кайши, преемника Суня, приступили к беспощадной чистке коммунистов. Бородина с его советниками выдворили восвояси.

Никто не знает в точности, сколько человек стали жертвами Белого террора, устроенного силами Чана и сотрудничавших с ними бандитов. Убийцы не вели учет, но считается, что около 300 000 человек были арестованы и убиты. Особенно ужасающие кровавые расправы устраивались в Шанхае. Работавший здесь советский агент Отто Браун писал: “Приспешники Чан Кайши при поддержке международной полиции днем прочесывают текстильные фабрики, а по ночам – китайский квартал в поисках коммунистов. Перед теми, кого они хватали, стоял страшный выбор: стать предателями или быть убитыми… Эта кампания систематического уничтожения загнала коммунистов в глубочайшее подполье”.

Советскому Союзу Китай виделся колыбелью следующей фазы мировой революции, и для достижения этой цели Москва развернула широкомасштабную шпионскую кампанию в поддержку гонимых китайских коммунистов.

Советские шпионы появлялись в Шанхае в ошеломляюще разнообразных обличьях, представляя разные подразделения советской разведки и власти; порой они сотрудничали друг с другом, но чаще путались друг у друга под ногами и даже соперничали.

Коммунистический интернационал, или Коминтерн, основанный в 1919 году для поддержки революционного движения по всему миру под руководством Москвы, использовался в Китае как ширма для шпионажа. Его Отдел международных связей (ОМС) собирал и распространял секретные разведданные, занимался контрабандой оружия, распределял финансирование, раздавал инструкции и курировал многочисленные подпольные коммунистические группы. Годовой бюджет Дальневосточного бюро Коминтерна составлял 55 000 долларов в золоте, рейхсмарках, йенах и мексиканских долларах, выделявшихся на разжигание коммунистической революции в Китае, Японии, Британской Малайе и на Филиппинах.

Была еще и сталинская гражданская служба разведки, НКВД (предшественник КГБ), содержавшая в Шанхае свою собственную сеть для сбора политических и экономических тайн, ликвидации врагов Москвы и предотвращения потенциальной контрреволюции в Китае.

Но самой важной шпионской сетью СССР в Шанхае руководила военная разведслужба, официально – 4-е управление Генерального штаба Рабоче-крестьянской Красной армии. (В 1942 году Сталин переименовал его в Главное разведывательное управление, или ГРУ, под этим названием оно существует до сих пор.) Задача крайне дисциплинированного, маниакально скрытного и исключительно беспощадного 4-го управления состояла в обороне Советского Союза и защите революции путем сбора, приобретения или похищения военных тайн. Московская штаб-квартира этого подразделения была известна под незамысловатым кодовым названием “Центр”.

Со времен Шанхайской резни сотрудники ГРУ работали не под видом аккредитованных дипломатов, а как “нелегалы” под прикрытием, выступая в роли журналистов, бизнесменов или учителей. Соперничество в советских разведывательных организациях в дальнейшем выльется в кровавую междоусобицу. Но китайскому националистическому правительству не было дела до различий между шпионами из России: для него все они были коммунистами-подрывниками, засланными для разжигания волнений и подлежавшими уничтожению наравне с местными китайскими революционерами.

Урсула никогда не сомневалась, что коммунисты в конце концов выйдут победителями в развернувшейся в Шанхае ужасной тайной войне. Как прилежная марксистка, она считала, что исход истории предрешен: угнетенный китайский пролетариат неизбежно восстанет и под предводительством коммунистов свергнет капиталистический порядок, сметя с лица земли буржуазию и ее империалистических покровителей. Но даже при таком раскладе китайский коммунизм казался чужим и малопонятным. В Берлине Урсула была частью мощного движения; здесь же – сторонним наблюдателем событий, которые понимала лишь смутно. “Если не считать жары, скуки и моего трудного привыкания к шанхайскому «обществу», меня терзало отсутствие непосредственного контакта с китайским народом. Грязь, бедность и жестокость были мне отвратительны. Я волновалась: а вдруг я коммунистка только в теории?”. Как и многие люди, с рождения обладавшие привилегиями, она сомневалась, хватит ли ей мужества для столкновения с грязной, противоречивой с точки зрения морали и зачастую жестокой реальностью революции. Может ли человек быть революционером и при этом получать удовольствие от хороших вещей, например от новой одежды? Или она обязана носить лишь власяницу коммунистической догмы? О политике она не говорила ни с кем, кроме Руди, который был слишком занят в Шанхайском муниципальном совете, чтобы уделять этим беседам должное внимание.

Тоскуя по дому, она бродила по Джессфилд-парку, навевавшему ей воспоминания о берлинском Тиргартене. Впадая в меланхолию, она всегда предпочитала одиночество. В Шанхае стояло удушливое лето. “Асфальт вчера снова начал таять и лип длинными черными полосками к моим туфлям, проезжавшие машины оставляли на дороге глубокие борозды”. Урсула безвольно лежала на кровати на верхнем этаже просторной квартиры Войдтов. Жизнь жены колониального чиновника, размышляла она, это упражнение в праздности. “Дома делать нечего: всё делают бой-слуга, повар и кули”. В перерывах между коктейльными вечеринками и раундами по мини-гольфу она впадала в совершенную апатию, сил не хватало даже на чтение. Свою сонливость она связывала с местным климатом. “Жара истощает всю энергию… Потеешь невероятно – пот проступает не каплями, а струится ручьями”. В конце концов она обратилась к врачу, и тот сообщил ей, что она на шестом месяце беременности.

Урсула и Руди были на седьмом небе от счастья. Но в следующие четыре месяца будущая мать не собиралась ограничиваться исключительно вынашиванием ребенка, прохлаждаясь и перекладывая все заботы на слуг. “Мне нужно было найти себе занятие”.

Шанс подвернулся в виде коренастого и напыщенного журналиста Плаута, дальневосточного корреспондента Телеграфного бюро Вольфа и руководителя телеграфной Трансокеанской службы Гоминь, полуофициального китайского новостного агентства, штамповавшего националистическую пропаганду. “Плаут срочно ищет умного секретаря, поэтому я пошла к нему в контору и спросила, не смогу ли быть ему в чем-то полезной, чему он оказался весьма рад. Разумеется, я сообщила ему, что жду ребенка, и он разрешил мне приходить и уходить, когда я захочу”.

Плаут попросил Урсулу привести в порядок его газетные вырезки. “Я читала всё и многое узнала”, – писала она. Плаут, двадцать лет проживший в Шанхае, прекрасно разбирался в китайской политике и часто подробно рассуждал о ней, приправляя свои речи именами важных персонажей, с которыми водил знакомство. “Он часто отрывает меня от работы, чтобы рассказать что-нибудь интересное, – писала Урсула. – Плаут упивался собой, но действительно был одним из ведущих экспертов по Азии, и в частности по Китаю”.

Однажды днем, посреди очередной бесконечной лекции, Плаут упомянул имя, услышав которое Урсула едва не подскочила на месте, – Агнес Смедли.

Американская писательница находилась в Шанхае и, по-видимому, работала корреспондентом одной из крупнейших немецких газет, Frankfurter Zeitung. Рассказав, какое неизгладимое впечатление произвел когда-то на нее роман Смедли, Урсула сообщила Плауту, что “жаждет познакомиться с ней, но не решается подойти к столь выдающейся личности”. Тогда Плаут широким жестом взял телефон, набрал номер и передал трубку Урсуле. На другом конце провода была Агнес Смедли. Женщины договорились встретиться на следующий день в кафе отеля “Катай”.

Смедли спросила у Урсулы, как она ее узнает.

“Мне двадцать три года, рост метр семьдесят, черные волосы, большой нос”, – ответила Урсула.

Агнес Смедли громко расхохоталась. “А мне тридцать четыре года, рост средний, внешность ничем не примечательная”.

Недавно отстроенный одиннадцатиэтажный отель “Катай” был грандиозным оплотом капитализма, воплощением торгового могущества Запада с зеленой пирамидальной башней и отделкой в тюдоровском стиле. Несколько месяцев назад Ноэл Кауард написал здесь первый черновик “Интимной комедии”. Самый роскошный отель к востоку от Суэца, “Катай” был не самым подходящим местом для встречи главной радикальной писательницы Америки и молодой коммунистки из Германии, зато дата была выбрана как нельзя лучше: 7 ноября, тринадцатая годовщина Октябрьской революции. Обе дамы в честь этого события появились с букетами красных роз: Урсула собиралась поставить свой в гостиной Войдтов, таким образом завуалированно выражая свои симпатии, а Смедли планировала передать букет корреспонденту советского новостного агентства ТАСС, отмечая годовщину более открыто. Цветочное совпадение стало добрым предзнаменованием.

Смедли трудно было назвать непримечательной (с возрастом она тоже слукавила: ей было тридцать восемь). С короткой стрижкой, в одежде мужского кроя, она резко выделялась на фоне разодетых в пух и прах иностранок в Шанхае. “Агнес на вид умная женщина из рабочего класса, – писала Урсула в полном восторге в письме родителям. – Одета просто, редкие каштановые волосы, невероятно живые серо-зеленые глаза, лицо некрасивое, но черты правильные. Когда она зачесывает волосы назад, виден очень крупный, выпуклый лоб”.

До этого Урсула никогда встречала никого подобного, но ведь и Агнес Смедли была одна в своем роде.

Женщины подружились за английским чаем, поданным в костяном фарфоре. Урсула безудержным потоком изливала свои надежды и волнения. Она рассказывала о том, как ей скучно и одиноко, об удручающей нищете, которую ей доводилось наблюдать ежедневно, об отчужденности от других европейцев. “Впервые после прибытия в Шанхай я свободно говорила о своих политических взглядах”. Она поведала о своем воспитании в Германии, о решении вступить в партию и об огромном впечатлении от “Дочери земли”. Она рассказала о Руди: о его доброте, спокойствии, политической апатии и безучастном отторжении коммунизма. Смедли слушала внимательно, курила и кивала. Когда Урсула закончила, Агнес поведала ей историю своей жизни, которая в действительности оказалась еще более невероятной, чем в опубликованном годом ранее художественном изложении.

Смедли родилась в 1892 году в двухкомнатной лачуге без электричества и водопровода, а выросла в захудалом шахтерском городишке в Колорадо. Ее отец, наполовину индеец чероки, перебивался случайными заработками: торговал скотом, устраивался ковбоем, был странствующим знахарем, развозил уголь, – кочевник-алкоголик с “душой и фантазией бродяги”; мать сносила издевки и пребывала в депрессии; тетя подрабатывала проституцией. В детстве Смедли своими глазами видела стачки шахтеров в Колорадо, ожесточенные кровопролитные столкновения бастующих горняков и наемных мордоворотов, натравленных на протестующих руководством угольных компаний. Мать Агнес умерла в сорок лет, после ее кончины отец “пал на колени с театральными рыданиями, а потом перерыл содержимое ее старого жестяного сундука. Найдя между лоскутами для одеяла сорок долларов, он отправился в салун и напился с парнями”. Агнес собирала знания по крупицам из чтения, попадавшегося под руку: “от бульварных романов до отвратительной книги по юриспруденции и еще одной под названием «Бихевиористская психология»”, – скудной выборки, не имевшей ничего общего с огромной библиотекой, которая была доступна Урсуле в юности. Агнес писала стихи, предсказывала судьбу по яблочным косточкам, научилась ездить верхом, стрелять и бросать лассо. Она взяла себе имя Аяху из языка навахо и исповедовала непримиримый феминизм. Если кто-то смел предположить, “что женщина уступает мужчине в интеллекте или пригодности к строительству… она, побагровев, срывалась со своего места, словно раненая львица, едва не впиваясь в дерзновенного когтями”.

Поработав прачкой, учительницей и коммивояжером, Агнес перебралась в Калифорнию, где свела знакомство с богемой левого толка. Ее взгляды становились все более радикальными. Смедли никогда не была последовательницей какой-либо философии – в основе ее убеждений лежал гнев, безраздельная ярость к капиталистам, владельцам угольных шахт, империалистам и колонизаторам, которые держали в рабстве бедных, цветных и рабочий класс. У нее не было времени на политические теории: “Кому есть дело до того, прочту я всю эту чушь или нет? Я знаю врага в лицо, и этого довольно”.

В Калифорнии она познакомилась с кружком индийских националистов, требовавших независимости от имперской Британии, и впервые вступила в борьбу за идею. В разгар Первой мировой войны она оказалась глубоко вовлечена в так называемую “индо-германскую антибританскую деятельность”, тайную кампанию Германии по ослаблению Британской империи, строившуюся на финансировании и вооружении индийского движения за независимость. В марте 1918 года Смедли была арестована по делу о шпионаже, приговорена к двум месяцам тюремного заключения и в конце концов отпущена на свободу несмотря на то, что, по словам ее биографа, была “виновна до мозга костей”. Она переехала в Берлин, познакомилась и вступила в брак с индийским коммунистом-революционером Вирендранатом Чатопадайей, известным как Чато, бросила его и продолжила участие в сговоре с индийскими повстанцами. С ужасом наблюдая деградацию человека в Веймаре, она провозгласила Советский Союз “величайшим, самым воодушевляющим местом на земле”.

Агнес была личностью колоссального масштаба, но даже самым близким друзьям бывало с ней весьма непросто. Как отмечал один из них, мир для нее был “строгим моралите, где «добро» вступало в борьбу с «пороком»”, и она редко спешивалась “со славного белого боевого коня своего воображения”. В отрочестве она пережила первый нервный срыв. Агнес страдала от “припадков безумия”, как она сама их называла, и начала проходить курс психоанализа у бывшей ученицы Зигмунда Фрейда в Вене, немецкой еврейки Элизабет Нэф. Доктор Нэф убедила Агнес перенести свой жизненный опыт в художественной форме на бумагу. В результате на свет появилась “Дочь Земли” с разгневанной, честолюбивой героиней, не вписывающейся в общество и стремящейся к самовыражению. Критики пели книге дифирамбы. Майкл Голд в журнале The New Masses называл ее “пронзительно и прекрасно выхваченной из ткани самой жизни”. Овации зазвучали, когда Агнес уже была в Шанхае. Она прибыла сюда в мае 1929 года, полная решимости встать на защиту угнетенных китайских масс.

Агнес Смедли была полна непримиримых противоречий. Она была бисексуальна и при этом считала гомосексуальность исцелимым извращением. Она заявляла, что презирает мужчин, настаивая, что женщины “порабощены институтом брака”. Тем не менее она любила многих мужчин и дважды была замужем: своего первого мужа она третировала, а от второго терпела физические и эмоциональные издевательства. Она считала секс унизительным – и при этом была ярой сторонницей и энергичной проповедницей свободной любви. “Здесь мне довелось спать с мужчинами всех цветов и калибров, – писала она подруге вскоре после встречи с Урсулой. – С французом – торговцем оружием, малорослым, круглым и рябым; с пятидесятилетним немецким монархистом, убежденным, будто пенис позволяет подчинить женщину; с высокопоставленным китайским чиновником, о поступках которого мне стыдно даже писать; с шарообразным леваком – сторонником Гоминьдана, мягким и сентиментальным”.

Она была коммунисткой, так и не вступившей в партию; отчаянной революционеркой и романтичной мечтательницей; феминисткой, преклонявшейся перед чередой мужчин; женщиной, внушавшей горячую преданность и тем не менее навлекшей страшные беды на многих своих друзей; она поддерживала коммунизм, не думая, чем в действительности чревата власть коммунистов. Она была страстной, пристрастной, харизматичной, самовлюбленной, безжалостной, непостоянной, донельзя придирчивой, эмоционально хрупкой и бескомпромиссной. “Быть может, я не невинна, но права”, – заявляла она.

Урсула была очарована. Казалось, Агнес Смедли была воплощением политической страсти и энергии, полной противоположностью чопорному самодовольcтву буржуазных салонов Шанхая. “Само ваше существование ничего не стоит, если вы живете среди несправедливости, ничего не предпринимая”, – утверждала Смедли. Агнес являла собой все, чем восторгалась Урсула: феминистка, антифашистка, противница империализма, защитница угнетенных в борьбе против сил капитализма и прирожденная революционерка.

Кроме того, она была разведчицей.

В 1928 году Агнес Смедли познакомилась с Яковом (Александром) Мировым-Абрамовым, пресс-атташе берлинского посольства Советского Союза, литовским евреем и старым большевиком. Номинально числившийся дипломатом, в действительности он возглавлял европейское бюро ОМС, филиал Коминтерна, занимавшийся сбором разведданных. Миров-Абрамов (или Абрамов-Миров, что вызывает некоторую путаницу) подыскивал новобранцев для создания новых агентур разведки на Дальнем Востоке и счел эту радикальную писательницу, умевшую задавать неудобные вопросы, идеальной кандидатурой. Агнес не потребовалось долго уговаривать, что разведка – логичное продолжение ее единоличной революции: она получила в Шанхае должность корреспондентки Frankfurter Zeitung,