Читать книгу Танатонавты - Бернар Вербер - Страница 6

Как и у каждого ребенка, у меня тоже был день «С», день, когда я узнал о Смерти. Мой первый мертвец оказался вполне обычным человеком, хоть и привыкшим жить среди трупов. Это был господин Дюпон, наш мясник. На витрине огромными буквами красовался его девиз: «Для Дюпона нет препоны». Однажды утром мать сказала, что не купила вырезку к воскресному обеду, потому что господин Дюпон умер. Его придавило сорвавшейся с крюка тушей белой шаролейской коровы.

Мне было тогда года четыре. Я тут же спросил, что значит это слово: «У.М.Е.Р.».

Мать смутилась и отвела глаза, как в тот раз, когда я поинтересовался, не помогут ли мне от кашля противозачаточные пилюли.

– Ну… э-э… «умер» – это значит, что его здесь больше нет.

– Все равно что вышел из комнаты?

– Не только из комнаты. Из дома, города, страны.

– Ага, далекое путешествие? Как на каникулы?

– Э-э… нет, не совсем так. Потому что, когда человек умирает, он больше не двигается.

– Не двигается, но далеко уезжает? Обалдеть! Как это?

Пожалуй, как раз эта неудачная попытка объяснить кончину мясника Дюпона и сохранила во мне любопытство, на котором – гораздо позднее – взошли семена фантазий, посеянных Раулем Разорбаком.

Во всяком случае, мне так кажется.

Рассказывают, что три месяца спустя, когда пришло известие о том, что умерла моя прабабушка Аглая, я воскликнул: «И она тоже?! Ничего себе, вот уж не думал, что она на это способна!» Рассвирепевший, дико вращающий глазами прадедушка выкрикнул фразу, которую я никогда не забуду:

– Ты что, не знаешь? Смерть – самое страшное, что только может случиться!

Нет. Этого я не знал.

– Ну… я думал, что… – стал мямлить я.

– С этим не шутят! – добавил он, вколачивая слова, как гвозди. – Если есть на свете то, с чем никто не шутит, так это смерть!

Потом эстафету принял отец. Все они хотели мне втолковать, что смерть – это абсолютное табу. О ней не говорят, не вспоминают, а если и произносят ее имя, то со страхом и почтением. И нельзя упоминать это слово всуе, потому что это, дескать, приносит несчастье.

Меня трясли и пихали.

– Твоя прабабушка умерла. Это ужасно. Если б ты не был таким бессердечным, ты бы плакал!

К рассвету мой братец Конрад наревел целую лужу – как из половой тряпки, если ее выжать.

Значит, нужно плакать, когда люди умирают? Мне никто ничего такого не говорил. Могли бы и предупредить!

Отец, раздраженный моей несовершеннолетней наглостью, отвесил мне пару оплеух. Он надеялся, что это поможет мне запомнить, что, во-первых, «смерть – это самое страшное, что только может случиться», и, во-вторых, что «с этим не шутят».

– Ты почему не плачешь? – опять стал приставать отец, вернувшись с похорон прабабушки Аглаи.

– Оставь его в покое! Мишелю пяти еще нет, он даже не знает, что такое смерть, – пыталась заступиться мать.

– Отлично знает! Только думает, что чужая смерть его не касается. Когда мы с тобой умрем, он и слезинки не проронит!

Вот так я начал понимать, что со смертью не шутят. Впоследствии, когда мне сообщали о чьей-то кончине, я изо всех сил старался думать о чем-нибудь печальном… о вареном шпинате, например. Слезы появлялись сами собой, и все были довольны.

Потом у меня состоялась более близкая встреча со смертью. Когда мне было семь лет, я сам умер. Это произошло в феврале, в ясный чистый день. Январь в том году был очень мягкий, а за мягким январем довольно часто наступает солнечный февраль.