Читать книгу Король зимы - Бернард Корнуэлл - Страница 3

И было это в стране, которая звалась Британией. Епископ Сэнсам, благословенный среди всех святых, живых и почивших, твердит, что сии воспоминания должны быть низринуты в бездонную яму со всеми остальными мерзостями падшего человечества, ибо повествование это о канунах того несчастного времени, когда великая тьма затмила свет нашего Господа Иисуса Христа. Но это жизнь той земли, которую мы называем Ллогр, что означает «потерянные земли», история той страны, которая когда-то была нашей, но которую ныне наши враги называют Англией. Это повесть об Артуре, Полководце, Короле, которого никогда не было, Враге Божьем и, да простят меня Всевышний и епископ Сэнсам, о лучшем из всех, кого я знал в своей жизни. И о том, как мне пришлось оплакивать Артура.

Сегодня холодно. Над мертвенно-бледными холмами нависают сизые облака. Еще до наступления темноты пойдет снег, но Сэнсам наверняка откажет нам в благословенном тепле. Умерщвление плоти – удел святых. Я, конечно, стар теперь, однако Сэнсам – пусть Господь продлит его дни – все же старше, поэтому я не могу, ссылаясь на свой почтенный возраст, без позволения отпереть дровяной амбар. Я знаю, Сэнсам скажет, что наши страдания лишь малая толика тех, что претерпел Господь, и потому мы, шестеро братьев, вынуждены будем спать вполглаза и дрожать от холода, а к утру колодец замерзнет, и брату Маэльгвину придется спускаться в сруб по цепи и разбивать ледяную корку камнем, и только после этого мы сможем напиться.

И все же холод не самая худшая напасть в эту зиму – обледенелые тропы не позволят Игрейне добраться до монастыря. Игрейна – наша королева, супруга короля Брохваэля. Она смуглая и хрупкая, очень юная и неуловимо быстрая, словно солнечный луч в зимний день. Игрейна приходит сюда молиться о том, чтобы ей был дарован сын, но больше времени отдает беседам со мной, чем молитвам, обращенным к Божией Матери и ее благословенному Сыну. Она разговаривает со мной, потому что любит слушать истории об Артуре, и прошлым летом я поведал ей все, что мог вспомнить, а когда не сумел припомнить больше ничего, она принесла мне стопку пергаментных листов, сделанную из рога чернильницу и пучок гусиных перьев. На шлеме Артура тоже были гусиные перья. Эти перья для письма не так велики, не так белы, но вчера я вознес пучок перьев к зимнему небу и на какое-то восхитительно-кощунственное мгновение мне показалось, что под этим венцом из перьев я вижу его лицо. И в то же мгновение дракон и медведь рыком своим потрясли Британию, дабы ужаснуть безбожников с их языческими видениями, а я чихнул и увидел лишь зажатые в кулаке жалкие, едва пригодные для письма перья в ржавых пятнах засохшего гусиного помета. Чернила столь же плохи: просто черная жижа, смесь ламповой сажи и смолы яблони. Правда, пергаменты получше. Они выделаны из шкур ягнят еще древними римлянами и когда-то были покрыты письменами, которые никто из нас прочесть не мог, а женщины Игрейны отлично отскоблили эти шкуры и сделали их снова чистыми и годными для письма. Сэнсам ворчит, мол, было бы лучше, если бы из них сшили башмаки, но выскобленные древние шкуры слишком тонки, их нельзя тачать и латать, к тому же Сэнсам не осмелится обижать Игрейну, ибо таким образом он может потерять дружбу короля Брохваэля. Этот монастырь находится в полудне ходьбы от вражеских копьеносцев, и даже наша жалкая твердыня может соблазнить этих супостатов, понудить их перейти Черную реку, двинуться вверх к холмам и легко достичь долины Динневрак, если только воинам Брохваэля не будет приказано защищать нас. И все же мне кажется, даже желанная благосклонность Брохваэля не сможет примирить Сэнсама с мыслью, что брат Дерфель пишет жизнь Артура, Врага Божьего, и потому нам с Игрейной приходится лгать благословенному святому и толковать ему, будто я перевожу Евангелие Господа нашего Иисуса Христа на язык саксов. Благословенный святой не говорит на языке врагов и читать на нем тоже не умеет, поэтому мы сможем обманывать его достаточно долго, столько, сколько потребуется, чтобы написать эту историю.

А изворачиваться придется, и не раз, ибо прошло совсем немного времени с тех пор, как я начал писать на этих шкурах, а святой Сэнсам наведался ко мне в келью. Он встал у окна, вглядываясь в бледное небо и потирая свои иссохшие руки.

– Люблю холод, – сказал он, зная, что я-то холода не выношу.

– Больше всего он дает себя знать моей потерянной руке, – ответил я кротко.

У меня нет кисти левой руки, и вместо запястья лишь узловатый обрубок, которым я расправляю и прижимаю пергаментный свиток во время писания.

– Любая боль – лишь благое напоминание о крестных муках нашего дорогого Господа.

Других слов от епископа я и не ожидал, а он склонился над столом, взирая на то, что я пишу.

– Скажи мне, что говорят эти значки, Дерфель, – потребовал он.

– Я пишу историю рождения младенца Христа, – тут же солгал я.

Он подозрительно уставился на пергамент, затем ткнул грязным ногтем в свое собственное имя. Некоторые буквы он все же мог разобрать, а его имя, должно быть, бросалось в глаза, как черный ворон на белом снегу. Потом он тоненько захихикал, будто злобный мальчишка, и намотал клок моих седых волос на палец.

– Я не присутствовал при рождении нашего Господа, Дерфель, и все же это мое имя здесь. Ты творишь ересь, исчадие ада?

– Господин, – смиренно пробубнил я, пока он тыкал лицом моим в мое писание, – я начал запись Евангелия с того, что милостью нашего Господа Иисуса Христа и с позволения одного из Его самых праведных святых, благословенного Сэнсама, – и тут я постепенно стал продвигать палец к его имени, – смог я занести на пергамент добрую весть о явлении в наш мир Сына Божьего.

Он потянул палец, выдрал несколько волосков из моей головы и снова отошел к окну.

– Ты – отродье саксонской блудницы, – сказал он, уходя, – а ни одному саксу никогда нельзя доверять. Будь осторожен, сакс, не раздражай меня.

– Милостивый господин, – ответствовал я ему.

Но он даже не остановился, чтобы выслушать меня. А было время, когда он предо мной преклонял колено и целовал мой меч. Но теперь он святой, а я – ничто, всего-навсего самый жалкий из всех грешников. К тому же продрогший грешник, потому что света за нашими стенами мало, кругом серо и мрачно. Очень скоро выпадет первый снег.

И был снег, когда началась история Артура. Это было целую жизнь назад, в последний год правления верховного короля Утера. Этот год, по исчислению римлян, считался 1233-м со дня основания их города, хотя мы в Британии обычно ведем начало лет от Черного года, того самого, когда римляне порубили друидов на Инис-Моне. По этому исчислению история Артура начинается в 420 году. Правда, Сэнсам, пусть Бог благословит его, числит наше время от мига рождения нашего Господа Иисуса Христа, которое, считает он, произошло за 480 зим до того, как приключилось все, о чем я поведаю. Но как бы ни считать годы, случилось это давно, в незапамятные времена, на земле, которая звалась Британией, я был там в то время. И вот как это было.

* * *

История началась с рождения.

Холодная ночь. Королевство застыло в неверном свете бледной луны.

В зале кричала Норвенна.

Кричала и кричала.

Пробило полночь. Небо было ясным, сухим и блестящим от звезд. Земля промерзла и казалась крепче железа, реки ее были намертво схвачены льдом. Бледная луна – плохое предзнаменование, в ее зловещем свете протяженные западные земли словно обмерли в холодном мерцании. И три дня свет не струился с мрачного неба, не было и оттепели, весь мир лежал в белом безмолвии, кроме деревьев, с которых ветер сдул снег, – они зловеще чернели на фоне укрытой белым саваном земли. Наше дыхание превращалось в пар, но не отрывалось от уст, не отлетало в сторону, потому что безветрие стояло в ту ясную полночь. Земля казалась мертвой, застывшей и неподвижной, будто оставлена была Беленосом, богом солнца, и обречена вечно плыть в бесконечной холодной пустоте между мирами. И был холод, пронизывающий, мертвящий холод. Длинные сосульки свисали с карнизов большого зала Кар-Кадарна и с выгнутых аркой ворот, в которые днем, преодолевая нанесенные зимой высокие сугробы, свита верховного короля доставила принцессу – в это святилище наших правителей. Кар-Кадарн стоял на том месте, где хранился королевский камень; и это вместилище шумных собраний должно было по настоянию верховного короля стать тем единственным местом, где родится его наследник.

Норвенна закричала вновь.

Я никогда не видел рождения ребенка и никогда уже по воле Бога не увижу. Мне довелось видеть жеребенка, появившегося из чрева кобылы. Я наблюдал, как выскальзывают на свет телята, слышал тихий скулеж щенящейся суки и присутствовал при корчах рожающей кошки, но не дано мне было видеть кровь и слизь, которые неизбежно сопровождают предродовые крики женщины. А как кричала Норвенна! Хотя и старалась сдерживаться, как утверждали после женщины. Иногда пронзительные вопли умолкали, и тишина зависала над всей твердыней, и верховный король высвобождал свою тяжелую голову из густого меха и прислушивался так внимательно, словно он затаился в зарослях, а саксы совсем близко. На самом деле он вслушивался в безмолвие и надеялся, что внезапная тишина означает момент рождения и королевство вновь получит желанного наследника. Он прислушивался, и мы улавливали тяжелые хрипы, прерывистое дыхание его невестки, а потом донеслось слабое жалобное похныкивание, и верховный король оживился, будто собрался сказать что-то, но крики снова разорвали тишину, и голова его вновь утонула в меху, лишь глаза беспокойно сверкали из-под надвинутого капюшона.

– Вы не должны быть здесь, на крепостном валу, верховный владыка, – сказал епископ Бедвин.

Утер махнул рукой в перчатке, будто позволяя Бедвину спуститься во внутренний двор, туда, где пылают костры, но сам он, верховный король, Утер, пендрагон Британии, не двинется с места. Он желал оставаться на крепостном валу Кар-Кадарна, откуда мог бы взирать на закованную льдом землю и вглядываться в серое туманное пространство, где таятся демоны, и все же Бедвин прав: верховный король не должен стоять на часах, охраняя твердыню от демонов в эту тяжкую ночь. Утер был старым и больным, однако, несмотря ни на что, безопасность королевства зависела от этого обрюзгшего, немощного тела, от его медленного, угасающего разума. Всего лишь шесть месяцев назад он был крепким и бодрым, но вдруг обрушилось на него известие о смерти наследника. Мордред – самый любимый из его сыновей и единственный, кто испытывал настоящее чувство к невестке короля, своей нареченной, был сражен широким саксонским топориком и истек кровью под холмом Белой Лошади. Эта смерть оставила королевство без наследника. А королевство без наследника – проклятое королевство, но этой ночью по воле Бога вдова Мордреда родит наследника королю Утеру. Только бы это не была девочка, тогда все страдания и боль окажутся напрасными, а королевство будет обречено.

Большая голова Утера вновь высунулась из капюшона, покрытого коркой льда там, где дыхание короля касалось меха.

– Сделано все, что должно, Бедвин? – спросил Утер.

– Все, верховный владыка, все, – сказал епископ Бедвин.

Он был самым доверенным советником короля и так же, как принцесса Норвенна, – христианином. Норвенна, протестуя против того, что забирают ее из теплой римской виллы в соседнем Линдинисе, кричала в лицо свекру, что отправится в Кар-Кадарн только в том случае, если он пообещает близко не подпускать к ней ведьм, что поклоняются старым богам. Она настояла на христианских родах, и Утер, отчаянно жаждавший наследника, согласился. Теперь священники Бедвина пели свои молитвы в комнате рядом с залом, где была разбрызгана святая вода, над кроватью Норвенны висел крест, а другой положили под роженицу.

– Мы молимся благословенной Деве Марии, – объяснил Бедвин, – которая, не опорочив своего девственного тела соитием, стала святой матерью Христа и…

– Довольно! – прорычал Утер.

Верховный король не был христианином и не терпел тех, кто пытался обратить его в эту веру, хотя допускал, что христианский Бог может быть не менее могучим, чем большинство других божеств. Однако события этой ночи подвергли его терпимость непосильным испытаниям.

Именно поэтому я и находился здесь. Тогда я был почти ребенком, отроком на пороге возмужания, безбородым мальчишкой на посылках. Я весь продрог и припал к земле рядом с креслом короля на крепостном валу Кар-Кадарна. Я прибыл из Инис-Видрина, усадьбы Мерлина, что лежала у северного горизонта. Мне было поручено, коли прикажут, пойти и привести Моргану и ее помощниц, ожидавших в грязной лачуге свинопаса у подножия западного вала Кар-Кадарна. Принцесса Норвенна могла призвать хоть Деву Марию в повивальные бабки, это ее дело, но Утер готов был обратиться к помощи своих, старых богов, если этот новый обманет его ожидания.

И христианский Бог оказался бессилен. Крики Норвенны утихали, зато стоны и бессильный плач становились все продолжительнее. Наконец из зала вышла жена епископа Бедвина и, дрожа, опустилась на колени пред стулом верховного короля. Младенец, пролепетала Эллин, не появляется, а мать, опасается она, умирает. Утер отмахнулся от последних ее слов. Мать – ничто, важен был только ребенок, и лишь в том случае, если это мальчик.

– Верховный владыка… – прошептала Эллин, но Утер больше не слушал.

Он постучал по моей голове.

– Ступай, мальчик, – сказал он, и я, отделившись от его тени, скакнул вниз, по ту сторону крепостной стены, и помчался через залитое лунным светом пространство между постройками.

Стражники на западных воротах проводили меня глазами, а я уже скользил и падал на покатом ледяном склоне у западной стены. Скатываясь вниз, я порвал свой плащ о березовый пень и прямиком влетел в торчащий из сугроба куст ежевики. Я ничего не почувствовал, кроме весомой тяжести королевского поручения, лежавшего на моих юных плечах.

– Леди Моргана! – закричал я, приблизившись к лачуге. – Леди Моргана!

Должно быть, она ждала, потому что дверь хижины немедленно распахнулась и лицо Морганы в золотой маске засияло при свете луны.

– Иди! – пронзительно крикнула она. – Иди!

И я повернулся и помчался назад вверх по склону холма, а следом за мной неслась по снегу стайка сирот Мерлина. Они тащили кухонные горшки, которые громыхали при каждом их шаге, а когда склон стал уж очень крутым, им пришлось бросать эти горшки вперед и карабкаться вверх следом за ними. Моргана медленно следовала позади в сопровождении своей рабыни Себилы, несшей амулеты и травы.

– Пусть запалят огонь, Дерфель! – прокричала мне Моргана.

– Огонь! – завопил я, едва, запыхавшийся, ворвался в ворота. – Огонь на крепостные валы! Огонь!

Епископ Бедвин запротестовал, не желая допускать Моргану, но верховный король устремил на своего советника яростный взгляд, и епископ смиренно покорился вере предков. Его священникам и монахам приказали уйти и распорядились втаскивать на крепостные валы обгорелые поленья, подсовывать горящие головни под поленницы дров и хворост, надерганный из плетней, огораживавших лепившиеся к северной стене хижины. Костры поначалу тлели и трещали, а потом полыхнули в ночи яркими языками пламени, и дым повис в воздухе, плотным пологом укрывая внутренность крепости от злых духов, сбивая их с толку и преграждая путь к тому месту, где умирали принцесса и ее нерожденное дитя. Мы, молодые, носились вдоль крепостных валов, с грохотом колотя в горшки, поднимая жуткий шум, который мог отпугнуть, пожалуй, не только злых духов.

– Кричите! – приказал я детям из Инис-Видрина, и они выбегали из каждой лачуги, добавляя свои вопли к нашим.

Стражники били древками копий по щитам, монахи без передышки подкладывали дрова в пылающие священные костры, а мы, все остальные, не умолкая, выкрикивали громкие проклятия злым духам смерти, которые под покровом ночи пытались проскользнуть к умиравшей в родовых муках Норвенне.

Моргана, Себила, Нимуэ и с ними девочка вошли в зал. Норвенна издала истошный вопль, а мы так и не поняли, был ли это крик протеста, направленный против вошедших женщин Мерлина, или же крик боли, которую причинял упрямый младенец, разрывавший ее тело надвое. Крики усилились, когда Моргана принялась выгонять остававшихся внутри христианских служителей. Она вышвырнула на снег оба креста и кинула в огонь пригоршню магической женской травы. Позднее Нимуэ рассказала мне, что они положили во влажную постель железные самородки, чтобы напугать и изгнать уже поселившихся здесь злых духов, и разложили вокруг головы корчившейся от боли женщины семь орлиных камней, чтобы призвать добрых духов, посланцев богов.

Себила, рабыня Морганы, положила в дверях березовую ветку, а другой размахивала над извивавшимся в конвульсиях телом принцессы. Нимуэ припала к земле у двери и мочилась на порог, отгоняя злых фей, потом она налила немного своей мочи в чашку, поднесла к кровати Норвенны и опрыскала ею солому, чтобы злыдни не смогли унести душу ребенка в момент рождения. Моргана, чья золотая маска сверкала в отблесках костра, развела руки Норвенны в стороны и с силой втиснула между грудями принцессы амулет из редкого камня – янтаря. Маленькая девочка, одна из сирот, пригретых Мерлином, в ужасе замерла у изножья кровати.

Дым от костров застилал звезды. В окрестных лесах выли звери, разбуженные шумом и криками людей, а верховный король тем временем воздевал очи к умиравшей луне и молил богов простить ему, что призвал Моргану слишком поздно. Моргана была родной дочерью Утера, первой из четырех внебрачных детей, которых верховный король прижил от Игрейны Гвинеддской. Утер желал бы, чтобы здесь сейчас был Мерлин, но тот исчез уже несколько месяцев назад, ушел в никуда, пропал, казалось, навсегда, и Моргана, научившаяся у него своим искусствам, заменила Мерлина этой холодной ночью, в которой мы грохотали горшками, стукая их друг о друга, кричали до хрипоты, дабы выгнать злобных духов из Кар-Кадарна. Даже дряхлый Утер включился в эту суматоху, хотя глухой звук ударов его посоха о каменный выступ крепостного вала тонул в какофонии шума, грохота и криков. Епископ Бедвин стоял на коленях, истово бормоча молитвы, а его жена, изгнанная из комнаты роженицы, в голос плакала, выла и призывала милостивого христианского Бога простить языческих ведьм.

Но как раз ведьмовство и помогло: ребенок родился, вышел на свет живым.

Крик Норвенны в момент рождения был страшнее всех предыдущих. Пронзительный визг животного, отданного на заклание; стенание, которое могло заставить рыдать небо. Позже Нимуэ рассказала мне, что Моргана, не обращая внимания на вопившую от боли роженицу, сунула руку в родильный канал и силой вытянула ребенка на свет. Ребенок вышел из обессилевшей от мучений матери окровавленным, и Моргана приказала испуганной девочке поднять дитя вверх и держать, пока Нимуэ перевязывала и перекусывала пуповину. По поверью, новорожденного в первый момент должна была держать девственница, потому и взяли сюда эту маленькую девочку. Но она была так испугана, что не хотела приближаться к влажной от крови соломе, на которой теперь тяжело дышала Норвенна и лежал окровавленный, неподвижный, словно неживой, комок.

– Подними его! – властно крикнула Моргана.

Но девочка разразилась слезами, и Нимуэ пришлось самой сдернуть младенца с кровати и прочистить ему рот, чтобы в грудь новорожденного вошел первый живительный вдох.

А предзнаменования были дурными. Луна, окруженная бледным ореолом, таяла, и девственница отшатнулась от ребенка, который наконец издал громкий крик. Утер услышал этот крик, и я близко видел его устремленные в небо глаза, когда он молился богам, чтобы даровали ему младенца-мальчика.

– Мне пойти? – нерешительно спросил епископ Бедвин.

– Иди, – резко ответил Утер.

И грузный епископ, подхватив подол своего длинного одеяния, пополз вниз по приставной деревянной лестнице, а потом долго бежал по утоптанному снегу внутреннего двора к дверям зала. Но не вошел, а постоял несколько секунд и побежал назад к крепостному валу, суматошно размахивая руками.

– Добрые известия, верховный владыка, добрые вести! – выкрикивал Бедвин, неуклюже карабкаясь вверх по лестнице. – Благие вести!

– Мальчик, – догадался Утер, словно выдохнув это долгожданное слово.

– Мальчик! – радостно подтвердил Бедвин. – Прекрасный мальчик!

Я распластался у ног верховного короля и видел, как слезы показались в его устремленных в небо глазах.

– Наследник, – удивленно проговорил Утер, будто все еще не осмеливаясь поверить, что боги были к нему благосклонны. Он смахнул слезы рукой в меховой перчатке. – Королевство спасено, Бедвин, – глухо сказал он.

– Хвала Господу, верховный владыка, оно в безопасности, – молитвенно произнес епископ.

– Мальчик, – сказал Утер, и вдруг его огромное тело сотряслось от ужасного кашля. Справившись с приступом, он еще долго тяжело дышал. – Мальчик, – повторил он, выравнивая дыхание.

Спустя некоторое время явилась Моргана. Она ловко взобралась по приставной лестнице, с размаху упала ничком и распростерла свое плотное короткое тело перед верховным королем. Золотая маска ее поблескивала и чуть скособочилась, словно скривилась от страха и ужаса. Утер дотронулся до плеча женщины кончиком посоха.

– Встань, Моргана, – сказал он и запустил руку под свой плащ в поисках золотой броши, которой собирался наградить ее.

Но Моргана не двинулась.

– Мальчик искалечен, – зловеще произнесла она. – У него кривая нога.

Я заметил, как Бедвин испуганно начертал в воздухе крест, потому что принц-калека явился самым страшным несчастьем этой холодной, полной худших предзнаменований ночи.

– Насколько крива? – спросил Утер.

– Только ступня, – ответила Моргана резким голосом. – Вся нога не повреждена, великий владыка, но принц никогда не будет бегать.

Из глубины просторного мехового плаща послышалось мелкое хихиканье.

– Короли не бегают, Моргана, они шествуют, они восседают на троне, они ездят верхом, и они вознаграждают своих преданных и честных слуг. Возьми золото.

Он протянул ей брошь. Это был весомый, тускло поблескивавший талисман Утера – золотой дракон.

Но Моргана все еще не решалась принять дар.

– Этот мальчик – последний ребенок, которого может выносить Норвенна, верховный владыка, – предупредила она. – Мы сожгли послед и ни звука не услышали.

Послед всегда кидали в огонь, чтобы по отрывистому хлопку сгорающей плоти определить, сколько еще детей родит мать.

– Я внимательно слушала, – сказала Моргана, – он был безгласен.

– Боги желают, чтобы он молчал, – хмуро проговорил Утер. – Мой сын мертв, – мрачно продолжал он, – так кто же может дать Норвенне другого младенца?

Моргана немного помолчала.

– Вы, верховный владыка? – наконец произнесла она.

Этот полувопрос вызвал у короля смешок, он захихикал, потом зашелся смехом, который сменился мучительным приступом кашля, заставившим Утера согнуться от сильной боли в легких. Кашель утих, но тело его содрогнулось, когда он покачал головой:

– Единственной обязанностью Норвенны было разродиться младенцем-мальчиком, Моргана, и это она совершила. Наша обязанность – защитить его.

– Всей мощью Думнонии, – с жаром добавил Бедвин.

– Новорожденные легко умирают, – предупредила Моргана, охолаживая мрачным тоном обоих мужчин.

– Только не этот! – свирепо выдохнул Утер. – Не этот. Он прибудет к тебе в Инис-Видрин, и ты, Моргана, соберешь все свое умение, чтобы он жил. Возьми брошь.

Наконец Моргана приняла золотого дракона. Калека-младенец все еще плакал, его мать протяжно стонала, но вдоль крепостных валов Кар-Кадарна уже ликовали мальчишки-колотильщики и костровые, радуясь тому, что в нашем королевстве опять есть наследник. В Думнонии появился наследный принц, а рождение наследного принца означает великий пир и щедрые дары. Напитанную кровью солому с кровати роженицы вынесли из зала и кинули в пылающий костер, и огненные языки взметнулись высоко в небо. Ребенок родился; все, что ему теперь нужно, – это имя. Сомнений, какое будет имя, не было. Никаких. Утер поднялся с кресла и высился на стене Кар-Кадарна – огромный и суровый, готовый произнести имя своего новорожденного внука, имя наследника, имя наследного принца королевства. Рожденный зимой младенец будет назван именем своего отца.

Мордред – вот как его будут звать.