Читать книгу Пелагия и красный петух - Борис Акунин - Страница 13

До Строгановки добрались к вечеру четвертого дня.

Деревенька разбросала свои неказистые домишки на просторном лугу, должно быть, отвоеванном у Леса еще в старинные времена.

Лет двести – триста назад, как явствовало и из названия деревни, здесь были владения купцов Строгановых – тех самых, покорителей Сибири. С прежних времен остался прямоугольник трухлявых бревен – следы крепостцы, да несколько десятков ям, память о некогда бывшей тут соляной фактории.

Жили в этих местах суровые длиннобородые мужики, потомки строгановских окаянцев, гулящего сброда, который еще в шестнадцатом столетии потянулся на здешнее приволье со всей Руси. То, что это насельники не мирного, земледельческого семени, чувствовалось сразу – и по отсутствию пашен, и по маленьким, сторожким оконцам изб, и по сушившимся на плетнях звериным шкурам. Строгановцы земли не пахали. Жили лесованием да скоблили в давно выработанных ямах каменную соль. Была она скверная, серая, такую брали лишь крестьяне из окрестных волостей, задешево. А за соснами, на той стороне быстрой каменистой речки, виднелись утесы – первые отроги Уральских гор.

Объяснялся с Долининым староста – угрюмый дед, весь, как леший, заросший седым с прозеленью волосом. Кроме старика в общинной избе были еще двое немолодых мужиков, ртов не раскрывавшие и только настороженно пялившиеся на незваных гостей.

Если б не волостной старшина, приходившийся старосте кумом, никакого разговора, должно быть, вовсе бы не вышло.

Главное, зачем ехали, выяснилось почти сразу.

Заглянув в открытый ящик, староста перекрестился и сказал, что это точно Петька Шелухин, природный строгановец. Три года как ушел, и с тех пор его здесь не видывали.

– При каких обстоятельствах он покинул место жительства? – спросил Долинин.

– Чё-ко-ся? – вылупился на него староста, изъяснявшийся на местном говоре, с непривычки довольно трудном для понимания. – Чё талакаити?

– Ну, почему он ушел?

– То-оно, ушел и ушел. Мы лонись и домишку яво на обчество отписали, – обвел дед рукой горницу, надо сказать, прескверную – с низким потолком, в углах серым от паутины.

– «Лонись» – это «в прошлом году», – перевела Пелагия. – Они устроили в доме Шелухина общинную избу.

– Мерси. Я его не про избу спрашиваю. Что он за человек был, Шелухин? Почему из деревни ушел?

– … человечишко, – отчетливо проговорил дед некрасивое слово, от которого монахиня поморщилась. – Тырта, дрокомеля. Хлопать был здоров, лижбо сбостить чаво. Не одинова учили.

– А? – спросил Долинин Пелагию.

Та пояснила:

– Хвастун, бездельник. Врал много. И в воровстве замечался.

– Похоже, что наш, – заметил Сергей Сергеевич. – Повадки сходятся. С чего вдруг Шелухин подался из этих чудесных мест? Спросите-ка лучше вы, сестра, а то мы с этим Мафусаилом как-то не очень друг друга разумеем.

Пелагия спросила.

Староста, переглянувшись с молчаливыми мужиками, ответил, что Петька «отошел с диком татарином».

– С кем? – переспросили хором Сергей Сергеевич и монашка.

– Ино был такой человек. Не наш. Сысторонь взялся, нивесть откель.

– Что такое «ино»? – нервно взглянул на помощницу Долинин. – И еще это – «сысторонь»?

– Да подождите вы, – невежливо отмахнулась от непонятливого следователя Пелагия. – Скажите, дедушка, а все же откуда, откель татарин-то пришел?

– Ниоткель. Татарина, то-оно, Дурка привела.

Тут уж и черница растерялась.

– Что?

В ходе долгого, изобиловавшего всякого рода недоразумениями разбирательства выяснилось, что Дуркой кличут немую и малахольную девчонку, строгановскую жительницу.

По поводу того, как Дурку звать на самом деле, между аборигенами возник спор.

Один мужик полагал, что Стешкой, другой – что Фимкой. Староста про имя дурочки ничего сказать не мог, однако сообщил, что немая живет с бабкой Бобрихой, которая «семой год» в «лежухе» (параличе). Дурка, как умеет, ухаживает за больной, ну и «обчество» чем-ничем помогает.

Однажды весной, тому три года, эта самая Дурка привела невесть откуда «сыстороннего» человека, «вовсе дикого».

– Почему дикого? – спросила Пелагия.

– Да, то-оно, как есть дикой. Башкой вертит, глазья таращит, талачет чёй-то, вроде по-людски, а толь безо всякого глузду. «Эй, фуани, эй, фуани». Чистый урод, какие в городах у церквы христарадничают.

– Урод? Он что, калека был? – встрял напряженно слушавший Сергей Сергеевич.

– Нет, – ответила монахиня. – «Урод» – это «юрод», «юродивый». Скажите, дедушка, а как тот человек был одет?

– Почитай, никак. Вовсе без порток, в одной холстине, поверху бласной веревкой опоясан.

– Какой-какой веревкой, сестрица?

Пелагия обернулась к следователю и тихо сказала:

– «Бласная» – это синяя…

Долинин присвистнул.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Стало быть, в ящике у нас никакой не Мануйла… Quod erat demonstrandum.[2]

– Погодите, погодите. – Пелагия снова повернулась к старосте. – А почему вы взяли, что он татарин?

Дед покосился на черницу, напрямую не ответил – велел одному из мужиков:

– Донька, ты ей кажи, мне невместно.

– В баньку мыть яво повели, а у яво етюк обкорнатый, – пояснил Донька. – Как у татарвы.

– Что-что?

– Это я как раз понял, – заметил Сергей Сергеевич. – У «дикого татарина» было обрезание. Сомнений нет, это Мануйла. В самом деле бессмертен, прохвост…

Из дальнейшего разговора выяснились еще кое-какие подробности.

Петька Шелухин, самый лядащий мужичонка во всей Строгановке, отчего-то привязался к «дикому», поселил у себя в избе, повсюду ходил за ним, как за родным братом. По свидетельству старосты, они и правда были похожи – и ростом, и лицом. Петька так и звал чужака: «старшой брат», тот же прозвал своего попечителя «Шелухай».

– Не-е, не Шелухай. Шелуяк – во как татарин яво кликал, – поправил Донька.

– Ино так, – подтвердил второй мужик. – Шелуяк. И Петька отзывался.

Следователь велел позвать девчонку, что привела «татарина».

Привели. Но толку от нее никакого не вышло. Было Дурке, должно быть, лет четырнадцать, но из-за маленького роста и заморенности выглядела она на десять. О чем спрашивали – не понимала, только мычала. Скребла грязной пятерней спутанные волосья, шмыгала носом.

В конце концов Долинин махнул на нее рукой.

– Так, говоришь, подружился Шелухин с пришлым человеком? – повернулся он к старосте. – А на какой, собственно, почве?

Пелагия, тяжко вздохнув на безнадежного Сергея Сергеевича, приготовилась перевести его вопрос на строгановский язык – иначе непременно воспроизвелся бы разговор принца Датского с могильщиком («Известно, на какой, сударь – на нашей, датской»). И вдруг, по чистой случайности, взглянула на жавшуюся у двери Дурку. Теперь, когда взрослые перестали обращать на девчонку внимание, ее лицо переменилось: в пустых глазах зажглась искорка, выражение придурковатости исчезло. Девочка прислушивалась к разговору, да как жадно!

– Сягай, сягай! (Ступай! Ступай!) – прикрикнул на нее староста.

Та неохотно вышла.

Разговор про «дикого» был продолжен.

– Чем же татарин Петьке поблазнил? – спросила Пелагия.

– Петька хлопал, что дикой яму про Святу Землю талакает. Ишто про то, как по правде жить.

– Почему «хлопал»?

– Да де ж татарину про Святу Землю талакать, коли он по-нашему ни бельмеса не строчил?

– То есть совсем говорить не умел?

– Ага.

Один из мужиков (не тот, который Донька, а второй) сказал:

– Как они с Дуркой-то, а, батяня? Она мыкает, он гугукает. Умора. Охрим-то тады шутканул, а? «Дурка, грит, собе жаниха присватала. Баска будет семейка – Дурень да Дурка».

И погладил бороду рукой, что, должно быть, означало в Строгановке крайнюю степень легкомыслия, потому что староста одернул весельчака:

– Ты зубы-то не скаль. Или забыл, чаво после было?

– А что после было? – тут же поинтересовался Долинин.

Строгановцы переглянулись.

– Да прогнали мы татарина, – сказал староста. – Так-оно, отсизовали как следоват, в шургу башкой сунули, да хлестунами за околицу.

– Что они сделали? – беспомощно оглянулся на монашку Сергей Сергеевич.

– Избили до полусмерти, окунули в выгребную яму и выгнали из деревни кнутами, – объяснила она.

– За что? – покривился на местные нравы Долинин.

– Надо было яво, паскуду, до смерти уходить, – сурово произнес староста. – Ино етюк яво татарской оторвать. Дурку, сироту убогую, котора за ним, как псюха, бегала, опоганить хотел. Носит же земля иродов. Дурка после два дни беспамятно лежала.

Сергей Сергеевич нахмурился.

– Ну а Шелухин что?

– За татарином своим в лес побёг. Как мы зачали паскудника охаживать, Петька с мужиками махаться полез, не давал свово «старшого» поучить. Ну, мы и Петьке харю своротили. А как прогнали татарина в лес, Петька котомку завязал и за ним. «Пропадет он в лесу! – орал. – Он человек божий!» И боле мы Петьку не видали, до сего дня.

– А скажи-ка, дед, ино в какую сторону ушел от вас татарин? На закат, на восход, к северу ли, или, так-оно, к полуночи? – спросил Долинин.

Пелагия тихонько встала и направилась к двери.

Причин тому было две. Первая – что Сергей Сергеевич, кажется, понемногу осваивался с местной идиоматикой. А вторая заключалась в самой двери, которая вела себя загадочным образом – то приоткроется, то снова затворится, хотя сквозняка не было.

Выскользнув в темные сени, монахиня повертела головой и заметила в углу, за сундуком, некую тень.

Подошла, присела на корточки.

– Не бойся, вылезай.

Из-за сундука высунулась растрепанная голова. В темноте светились два широко раскрытых глаза.

– Ну, что спряталась? – ласково сказала Пелагия дурочке. – Ты зачем подслушивала?

Девчонка выпрямилась во весь свой невеликий рост, посмотрела на сидящую монахиню сверху вниз.

Да полно, дурочка ли она? – усомнилась Пелагия, глядя маленькой дикарке в глаза.

– Ты хочешь о чем-то спросить? Или попросить? Ты объясни – хоть знаками, хоть как. Я пойму. И никому не скажу.

Дурка ткнула пальцем сестре в грудь, где висел медный валаамский крестик.

– Хочешь, чтоб я побожилась? – догадалась Пелагия. – Христом-Богом тебе клянусь, что никому ничего не расскажу.

И приготовилась к нелегкому делу – расшифровывать мычание и жестикуляцию убогой.

Из горницы донесся звук шагов – кто-то направлялся к двери.

– К мельне приходи, – шепнула вдруг немая.

И юркнула мышонком из сеней на крыльцо.

В ту же самую секунду – ну может, в следующую – дверь распахнулась, и показался Сергей Сергеевич.

Пелагия не успела стереть с лица ошеломление, но следователь истолковал ее вскинутые кверху брови по-своему.

– Каков мерзавец, а? – зло сказал он. – Вот вам весь секрет его бессмертия. Бережется, добрый пастырь, других вместо себя подставляет. Понятно, почему пароходные «найденыши» не поехали тело пророка сопровождать? Знали, мерзавцы, что никакой это не пророк, а подмена.

– И кричали-то они, когда убийство обнаружилось, всё больше про казну, – припомнила Пелагия. – Надо было мне еще тогда внимание обратить.

– Подведем итоги? – предложил Долинин, когда они вышли на крыльцо. – Картина получается следующая. Мануйла доверил везти «казну» своему «меньшому брату» Петру Шелухину. Очевидно, предполагал, что за деньгами может быть охота. Не захотел своей драгоценной персоной рисковать.

– А я думаю, что охота была не за казной, а за самим Мануйлой.

– Основания? – быстро спросил следователь, сощурившись на Пелагию.

После штуки, которую выкинула Дурка, монахиня была в некоторой рассеянности и потому не вспомнила про данный зарок – пустилась в дедукцию.

– Вы ведь сами рассказывали, что на пророка уже было покушение. Разве в тот раз деньги похищали?

– Нет, не припомню такого.

– Вот видите. Дело в самом Мануйле. На пароходе действовал никакой не «разинец», и убийство совершилось отнюдь не случайно. Кому-то этот проходимец Мануйла очень крепко досадил.

– Кому?

Долинин хмурился всё суровей, а Пелагии – что скрывать – его напряженное внимание было лестно.

– Есть всего несколько вариантов. Во-первых… – начала было она, но прикусила язык – вспомнила, наконец, про обещание. И переполошилась. – Нет-нет! Не буду про это. Даже не уговаривайте! Зареклась я. Вы умный, сами всё сообразите.

Сергей Сергеевич усмехнулся:

– Работу рассудка запретить невозможно, тут зарекайся, не зарекайся. Особенно столь острого рассудка, как ваш… Ладно, если надумаете – изложите ваши «варианты» по дороге обратно. Больше нам тут делать нечего. Пророк живехонек, так что газетам придется давать опровержение. Какая реклама Мануйле! То его убили, то снова воскрес.

Он сплюнул с досады. То есть, не слюной, конечно, потому что интеллигентный человек, а символически – сказал «тьфу!».

– Нечего рассусоливать, нынче же и поедем.

– На ночь глядя? – встревожилась Пелагия, оглядывая освещенную луной Строгановку. В какой же стороне тут мельница?

– Ничего, не заблудимся. И так сколько времени зря потрачено. Думал, государственное дело, а вышел фук.

Кажется, вон она где спряталась, углядела монашка квадратное строение у речки и вроде бы даже услышала, как скрипит мельничное колесо.

– Мне так уехать невозможно, – сказала сестра. – Староста за священником в Старицу посылать не хочет. Говорит, лишних лошадей нет, да и платить придется. Так что ж теперь, человека, как собаку, зарывать? Отпеть я не отпою, не положено, но хоть молитву над могилой почитаю. Это мой долг. А вы не расстраивайтесь, сударь. Было бы куда хуже, если б вы сюда не приехали. Доложили бы начальству, что Мануйла убит, а потом обнаружилось бы, что ничего подобного. Попали бы в неловкое положение.

– Так-то оно так, а всё же… – проворчал Сергей Сергеевич, кажется, не на шутку расстроенный неудачей экспедиции. Должно быть, хотелось-таки честолюбивому реформатору покрасоваться перед газетчиками. – Ладно. Схороните Шелухина завтра утром. Только, уж пожалуйста, пораньше. Черт, как времени жалко!