Читать книгу Стая - Борис Алексеев - Страница 7

Прошёл месяц. Агатий прижился в монастыре, повеселел, стал выходить на товарищеское общение. В нём проснулось любопытство к духовной жизни монастыря. Он начал читать книги, и постепенно книжные рассуждения сформировали в нём образ доброжелательного отзывчивого к чужой нужде поселянина.

В это время пошатнулось здоровье старца Саввы. До последних дней он обходился без келейника и пуще всего хранил личную тишину и одиночество. Когда же старчику стало трудно вести своё одинокое хозяйство, обратился он к настоятелю с просьбой благословить Агатия на келейное послушание. Игнатий выслушала Савву и очень тому обрадовался: лучшей доли для юноши он и не предвидел. Велел Макарию, келейнику своему, отыскать без задержки Агатия и сей же час привести. А как прибыл Агатий, благословил его подвязаться в послушании у будущего насельника земли райской. Так и сказал.

К сказанному следует прибавить то, что старец испросил Агатия не только по причине личной немощи. Исподволь наблюдая юношу, Савва разглядел в потёмках молодой неопытной души страшную беду. Причудилось ему, что юному послушнику нужна тонкая духовная помощь.

«Как так? – размышлял он. – Всякую плоть можно умертвить силою зла, но Бог сильнее зла. Он разрушил врата ада и пленил сатану! О том говорят святые тексты и древние иконы. Агатия в монастырь привёл ангел, это несомненно. Нетрудно догадаться, что ангел не просто подобрал его на дороге, но вывел из зла. Вывел живым, значит, адовы служки не смогли пробить чей-то молитвенный оберег, хотя явно пытались это сделать. Это видно по всему: как Агатий держит голову чуть набок, будто хочет спрятаться от опасности, как часто в разговоре он опускает или отводит в сторону глаза, ожидая внезапную неприятность.

Это и многое другое примечал Савва за новым послушником. Его тайный интерес был поначалу сродни обыкновенному духовному любопытству. Но с течением дней старец всё более ощущал внутреннюю потребность помочь юноше обрести духовную свободу и надежду на личное счастье. Ведь с грузом в душе, как бы удачно ни складывались внешние обстоятельства, счастье невозможно.

Агатий принял новое послушание с радостью и внутренним волнением. Работы хватало. Савва по состоянию здоровья реже выходил «в свет» и служил всё больше в келье на антиминсе. Ограничил исповедь и приём мирян. Смолкли его дивные проповеди. Отчасти старец компенсировал свою общественную отстранённость духовными беседами с Агатием.

Слово за слово, пытливый ум Саввы проник в духовные чертоги молодого келейника. Агатий поведал старцу историю университетской тусовки. Рассказал о расправе, которую учинил ОМОН над его товарищами. Агатий говорил и сам путался в суждениях о произошедшем. Дни, проведённые в монастыре, изменили многие его взгляды. Если раньше он считал насилие единственным инструментом, с помощью которого можно кому-то хоть что-то доказать, и поэтому был полностью солидарен с действиями своих воспалённых товарищей, то теперь, прикоснувшись к мысли о существовании вечной жизни и огромной личной ответственности перед вечными началами, Агатий был не так категоричен в суждениях.

Из его уст впервые прозвучало суждение, что крикливое позёрство, явленное им и его товарищами на той злополучной лекции, быть может, явление более глубокое, чем простая подростковая истерия.

– Отче, ведь не за себя, не в личку бакланились пацаны!

Савва слушал Агатия и припоминал старый-престарый фильм «Белое солнце пустыни». И слова честного человека: «За державу обидно!» Вот ведь как. Всё, как в церкви! Тут мученики за веру в Бога стоят, в миру – за понятия о чести и справедливости…

И старцу открылось то, о чём ум Агатия интуитивно догадывался, но не умел ни сформулировать, ни объяснить самому себе, что чувствует его воспалённое сердце.

Нежданно-негаданно (кто бы мог подумать!) из розовых молокососов выпорхнула высокая гражданская позиция. Та самая позиция, которая во взрослом «законодательном собрании» давно превратилась в личный приспособленческий бизнес.

Как внезапный ветер перемен, прозвучал отчаянный крик юных бунтарей об истинном, не циркулярном благе России. И этот крик, не скованный должностной порукой, страхами и взаимными пугалками, вызвал во взрослом государстве объединённое чувство отторжения и упрёка.

Профессор Пухловский, учёный, специалист по социологической проблематике, не понял ничего из высказанных студентами претензий. Профессионально оценить возникшую проблематику ему помешал элементарный животный страх. Он, как беспомощный зверёк, пискнул «Помогите!», испугавшись за свою стареющую шкуру.

Но ведь страх раздавил профессора не сразу. Вначале дискуссии он мог услышать аудиторию и ответами, исполненными не нравоучительной снисходительности, но мудрости, предотвратить назревающий конфликт. Но профессор не посчитал нужным снизойти до уровня крикливого оппонента. Видано ли, чтобы яйцо учило курицу!

Он забыл, что сам когда-то был птенцом и также яростно и безрассудно пробивал скорлупу обстоятельств в надежде на будущие бла-бла-бла. Лет в четырнадцать, раздолбив все перекрытия над головой, будущий профессор взлетел, как Икар, к Солнцу и, рассекая крыльями воздух, с наслаждением впервые вдохнул аромат солнечного света, основы всякой земной жизни.

Теперь же, несмотря на общую образованность и специальную начитанность, его мозг превратился в обыкновенный, палёный временем исторический гриль. Чего стоит проникновенный монолог о социальной справедливости и свободе, если многолетний гнёт абстрактных цифр и понятий выдавил из обоих его полушарий былое ощущение полёта. Но главное, выдавил заветные бла-бла-бла, о которых только и следует говорить, упоминая будущее. Говорить не снисходительно, но совершенно серьёзно. Ведь они и есть крылья.

Увы, эта очевидная дилемма так и не пришла в голову Пухловскому. И заслуженный профессор, сгорая от первобытного и бессознательного страха, нажал тревожную кнопку.

Омоновцы… Тот же Осип, человек неглупый и совестливый, оказался в стрессовой ситуации бессловесным исполнителем административной воли и, более того, – энергии зла. Почему его внутренняя генетическая доброта не очнулась, когда стремнину происходящего понесло, как сорвавшуюся с привязи лошадь? Да, он, служивый человек, обязан был исполнить приказ. А если поступит приказ стрелять в собственную мать?..

Иными словами, почему наш хвалёный гуманизм, драгоценный плод эволюции и личных духовных упражнений, тотчас забывает все свои интеллектуальные достоинства и в первой попавшейся «под руку» стрессовой ситуации встаёт под знамёна римского Колизея: «Хочешь жить – убей!». Почему мы даже не считаем нужным остановить занесённую для удара руку и посмотреть в глаза оппоненту, почувствовать интонацию его речи, попытаться понять первопричины его суждений? Да, его точка зрения радикально не совпадает с моей. Ну и что?! Неужели только смерть может разрешить спор двух подобий? Помните, Александр Галич пел:

Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,

Не бойтесь мора и глада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!..».