Читать книгу Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2 - Борис Алексин - Страница 3

В самом конце декабря 1919 года от дяди Мити пришел перевод денег на содержание Бори. Получив его, Янина Владимировна послала Дмитрию Болеславовичу Пигуте письмо. Вот оно:

«Многоуважаемый Дмитрий Болеславович!

Деньги получила, хотела Вам сразу написать, да все времени нет, дел много, даже дома мало бываю; это меня очень огорчает, так как дети растут как-то сами по себе, на школу, особенно Борькину, надежда плохая.

Борис здоров, акклиматизировался, слава богу, у нас вполне и, кажется, чувствует себя хорошо.

Я рада, что он много свободного времени проводит с Алексеем Владимировичем в библиотеке, все-таки не один и не с неизвестными товарищами.

Учение их очень уж многого оставляет желать, одно утешение, что последний год на первой ступени, если придется ему еще жить в Темникове, то уже будет лучше. Попал он в число комплекта по урокам музыки, в их школе, к сожалению, преподает Серафима Павловна, бывшая Разумова, но все-таки научится хоть немножко.

Вообще он мальчик хороший, если бы только не был так невероятно неряшлив, так все быстро рвет и изнашивает, что не напасешься…

Сшили ему теплую рубашку, костюм из бумажного сукна, пару новых сапог, пару валенок, как-нибудь до весны обойдемся. Большое спасибо Вам за деньги, не посылайте так много, у Вас там, говорят, цены на все невероятные! Елена Болеславовна живет теперь довольно далеко от меня, и видимся мы довольно редко. У Ванды был коклюш, так что и Женя целых два месяца у нас не была. Живут они неважно: комнатушка маленькая, с хозяйкой у Е.Б. все выходят какие-то конфликты со стряпней и тому подобное, так что и питаются они плохо. Устает, конечно, и, вероятно, часто вспоминает спокойную жизнь под крылышком у Марии Александровны. Мы ее, бедненькую, часто вспоминаем с Маргаритой Макаровной. Она тоже очень устает от возни в школе. Изредка играем в четыре руки и устраиваем музыкальные вечера со скрипками. Но нет для себя времени. Сейчас у нас сыпной тиф свил прочное гнездо и очень быстро расходится по городу и по селам. Оспа догоняет его, хотя недавно получили хороший детрит, так что будем бороться. Врачей нет, фельдшеров нет, мыла нет, и т. д., и т. п. Впрочем, как и везде, наверное.

Алексей Иванович (Рудянский) просит Вам передать привет, у него как будто бы перемен ни в жизни, ни в настроении нет.

Иосиф Альфонсович тоже шлет Вам сердечный привет, он все больше сидит в лесу, дел всяких, неприятностей масса, и так грустно, что других сторон жизни как будто и нет сейчас.

Кончаю, надоела я Вам уже, наверно, своей болтовней; за Борьку будьте спокойны, он у нас как свой родной. Может быть, летом будет случай переправить его к Вам, а зимой, конечно, особенно при теперешних условиях передвижения, и мечтать нечего.

Всего-всего Вам наилучшего на будущий год все Ваши друзья желают от души. Преданная Вам Я. Стасевич. 30/1919».

Это письмо показывает, как относились к Боре Алёшкину в семье Стасевичей с первых же месяцев его пребывания у них. «Он у нас как родной» – так было и на самом деле. Примечательно, что в своем письме Янина Владимировна ни словом не упоминает про Борькины шалости и проделки, как, например, с только что описанным случаем с поповскими деньгами, а ведь они доставляли и ей, и ее мужу немало неприятностей.

Интересна и характеристика, которую она дает сложившейся в городе и уезде обстановке, краткая, но очень меткая: «врачей нет, фельдшеров нет, мыла нет и т. п…» и «сыпной тиф свил себе прочное гнездо и все расходится по городу и селам, оспа его догоняет…».

Для современного читателя это может показаться даже невероятным: в центре России, и вдруг свирепствуют такие болезни, как сыпной тиф, скарлатина, дифтерит и даже оспа, но такое в 1919 году, к сожалению, было, и упоминание об этом в письме Янины Владимировны лишнее тому доказательство.

Итак, 1919 год закончился, начался 1920-й. В стране происходили огромные перемены: шла и уже кое-где заканчивалась Гражданская война, росла разруха, а с ней голод и эпидемии.

В Темникове все это тоже ощущалось, но как-то глухо, как будто в стороне. Ещё осенью пронесся слух о том, что казаки под командованием генерала Мамонтова захватили губернский Тамбов, сразу же установили там старые царские порядки; многих из большевиков, не успевших скрыться из города, представителей советской власти и даже советских служащих, казаки зверски убивали, также и членов их семей. Население Тамбова при нашествии казаков подверглось неслыханным насилиям и грабежу. Когда этот слух достиг Темникова, Мамонтова уже в Тамбове не было, Красная армия выгнала его банды из города и преследовала их уже где-то на юге, а в Темникове все еще продолжали ходить по улицам вооруженные патрули и жители тряслись от страха при каждом случайном выстреле и крике.

Во время этих событий Стасевичи находились в лесничестве, узнали о них тогда, когда рассказывалось в прошедшем времени, и отнеслись к ним как-то уж очень спокойно. А между тем как раз в то время, когда они были в лесу, опасность к ним находилась очень близко. Один из отрядов Мамонтова захватил Саровский монастырь, часть которого, как известно, была отдана под детский дом, или, как его тогда чаще называли, приют.

Захватив монастырь, бандиты разграбили его, воспитателей детского дома поубивали, а ребят выгнали в лес, откуда те разбрелись по ближайшим деревням и селам.

После изгнания мамонтовцев собрать этих ребятишек было очень нелегким делом.

Однако повторяем, для Стасевичей и их воспитанника эти события прошли незаметно.

В эту зиму Алёшкина, как и всех учеников города, тревожило другое. Не было не только мыла, соли и керосина, не было и таких необходимых школьникам предметов, как бумага, тетради, чернила, мел, карандаши, перья и, конечно, учебников. Пока пользовались старыми гимназическими, в которых учителя приказывали вычеркивать целые страницы, ничем их не заменяя.

Все магазины в городе были закрыты, а на базаре, кроме спекулянтов, продававших разное старье, больше не торговал никто.

Крестьяне привозимые ими продукты не продавали, а меняли на вещи, предлагаемые жителями города, чаще всего на одежду и обувь. Иногда они брали даже такие вещи, которые в их хозяйстве были не нужны, но могли вызвать удивление и зависть односельчан. Нередко можно было видеть, как тот или иной мужичок грузил на сани или на телегу граммофон без пластинок, поломанную музыкальную шкатулку, старинное замысловатое кресло или этажерку, приобретенные в обмен на мешок картофеля, пуд муки или бутыль конопляного масла.

Правда, Стасевичи, как мы уже знаем, в продуктах питания не нуждались и поэтому в таких обменах не участвовали, но некоторым из их друзей, как, например, Армашам, такой товарообмен был знаком.

Вообще, Боря, попав в семью Стасевичей, после смерти бабуси, пожалуй, не только не потерял ничего в материальном отношении, но даже и выиграл. Он каждый день был сыт, а это в его возрасте было если не самым главным, то, во всяком случае, очень важным. Все родственники и знакомые, характеризуя мальчика, отмечали его неряшливость, феноменальную способность рвать, пачкать и изнашивать одежду. Он месяцами не менял белье, и часто не потому, что не было чистого, а просто по своей беспечности и неряшливости.

Стасевичи раз в две недели мылись, посещая баню в лесничестве, или ту же самую, где когда-то мылась Мария Александровна Пигута.

Боря же ко всякому мытью, и в особенности к бане, имел какое-то органическое отвращение и от посещения ее старался ускользнуть, используя малейшую возможность. Его воспитатели считали, что мальчишка уже находится не в том возрасте, чтобы следить за тем, когда он ходит в баню, поэтому мылся он иногда раз в месяц, а то и того реже.

Немудрено, что от бесчисленных царапин, ссадин на постоянно грязном теле, грязного нательного белья и почти полного отсутствия постельного к середине зимы у Бориса по всему телу стали появляться огромные чирьи, причинявшие ему большие страдания. Чирьи достигали размеров с кулак и больше. Лечить их было абсолютно нечем, кроме дегтярной мази, прописанной Рудянским. Мазь эту, липкую, черную и густую, мазали на тряпку, прилепляли к чирью и держали до тех пор, пока он не прорвется. Но стоило одному начать подживать, как где-нибудь на новом месте начинал назревать другой, и так продолжалось до самой весны. Сегодня нам понятно появление фурункулов. Неполноценное в витаминном отношении питание, плохие жилищные условия и, самое главное, неудовлетворительное гигиеническое содержание тела – вот причины, служившие развитию фурункулеза, тогда же это приписывалось худосочию организма мальчика.

Чирьи за серьезную болезнь не признавались, и Боря ни от каких домашних работ не освобождался, и как ему ни приходилось морщиться, скрипеть зубами, а иногда и просто реветь, все свои обязанности он выполнял. Конечно, посещал и школу.

К весне раздобыли еще ихтиоловую мазь, а в Новой аптеке аптекарь дал Борису мелилотный пластырь. То ли все эти средства сделали свое дело, то ли улучшилось питание: появились зеленый лук, щавель, то ли улучшение гигиенических условий, но так или иначе в конце концов от мучивших его фурункулов мальчишка избавился.

Янина Владимировна где-то сумела раздобыть целый кусок бязи, из которого для мальчишек сшили несколько пар белья, а Боре дали и простыни. Кроме того, Борис стал мыться в бане аккуратнее и чаще, тут оказал помощь Алексей Владимирович Армаш. Узнав о Бориной болезни и справедливо полагая, что грязь в причине ее развития играет не последнею роль, он взял «шефство» над Борей, брал его в баню с собой чуть ли не каждую неделю и не только следил за тем, как тот моется, но и сам старательно соскабливал с него грязь.

С конца 1919 года у Бориса появилось еще одно увлечение. Мы уже упоминали о том, что с отменой преподавания Закона Божьего в школах священники стали агитировать учащихся на посещение занятий, организуемых ими в церквях и соборах. Занятия бесплатные, производились по вечерам после окончания уроков в школе. И многие ученики, ранее не любившие этот предмет или относившиеся к нему безразлично, после запрещения его преподавания, выражая свой протест такими действиями «власти», стали посещать эти кружки. Возможно, что это чувство кем-то умело и подогревалось.

Стасевичи-католики были довольно религиозны и в то же время веротерпимы, полагая, что занятия в церкви выражают Борино религиозное чувство, ему не препятствовали.

Однако уже к весне 1920 года большинство из посещавших церковные кружки разочаровались: все было так же, как раньше в гимназии, те же старые учебники, то же изучение катехизиса и тому подобное. Ребята стали пропускать занятия, многие бросили их совсем.

Стали мешать этим занятиям и родители. Ребята, пользуясь предлогом, уходили из дому по вечерам и вместо одного-двух часов, требовавшихся для этих уроков, считали своим долгом пробегать где-нибудь целый вечер. А почти все они имели обязанности по домашней работе, которые не успевали выполнять. В числе таких разочаровавшихся был и Борис.

Количество учащихся в церковных кружках стало катастрофически падать. И священники пошли на новое ухищрение, некоторых стали привлекать к участию в церковной службе, давая за это даже небольшое вознаграждение, а у кого имелся слух и голос, тех записывали в церковные хоры.

Алёшкин обладал хорошим слухом и довольно приятным и сильным дискантом, он знал ноты, так как при отборе музыкальных учеников в школе попал в их число, или, как тогда называли, комплект.

Мальчик любил музыку. К занятиям в музыкальной школе, однако, относился довольно небрежно. И хотя быстро усваивал заданное учительницей, но как следует отрабатывать, учить не любил, тем более что это и не всегда удавалось: этому мешали домашние работы, которых было немало, или кто-нибудь в доме отдыхал, или рояль был занят Яниной Владимировной. И он часто приходил в класс с невыученным уроком. После испытания его зачислили в соборный хор.

Участие в качестве певца церковного хора ему очень льстило, кроме того, давало кое-какие материальные выгоды: за пение xopа по приглашениям платили и, хотя на долю мальчишек-дискантов и альтов приходилось немного, львиную долю забирал регент, большую часть басы и тенора, кое-что попадало и им.

Соборный хор, лучший в городе, «зарабатывал» довольно много, и хотя пение обязывало посещать занятия кружка, но во всех отношениях эта неприятная обязанность окупалась.

У Стасевичей принятие мальчика в соборный хор восприняли как заслугу.

Причем особенно он вырос в глазах всей домашней прислуги. Теперь, если он не всегда успевал сделать всю возложенную на него домашнюю работу, то ее доделывали кухарка Луша или няня Маня, которая говорила:

– Борька-то ведь в церкви поет, ему некогда, не по улицам шлендрает…

А мальчишка хоть и не «шлендрал», но и в хоре время проводил довольно весело. Он быстро выучил все основные песнопения, молитвы и концерты; хорошо запомнил слова и вскоре уже почти в продолжение всей службы мог петь безошибочно, не заглядывая в ноты. Этим он снискал похвалу регента, и, что было, пожалуй, самым главным, попал в особую группу, которая сопровождала соборный причт при совершении различных богослужений: молебнов, панихид и т. п. вне церкви.

А именно это было интересно и выгодно.

В этом году в Темникове свирепствовали инфекционные болезни: было много похорон, панихиды служили часто. Всего в хоре находилось человек 60, это был не только самый лучший, но и самый большой хор в городе. А по приглашению ходила небольшая – лучшая часть его, человек двадцать-двадцать пять, в числе их состоял и Алёшкин. После службы хористов угощали чем-нибудь вкусным, платили и деньгами. В результате Борис наедался досыта дармовых угощений и имел всегда хоть маленькие, но свои «карманные деньги». Стасевичи против такого заработка своего приемыша не возражали.

Борису Алёшкину за период пребывания в хоре запомнились два случая. Один из них – это служба в пасхальную ночь. Мальчик и раньше как молящийся бывал на пасхальной заутрене, длившейся два-три часа, а в этот раз весной 1920 года он был непосредственным участником этого торжественного и красочного богослужения, одним из его действующих лиц. Он пробыл в церкви всю ночь и утро пасхального воскресенья. Второй произошел вскоре после первого. Через неделю в праздник Вознесения Господня соборный хор в полном составе пригласили в Санаксырьский монастырь для участия в торжественной службе, так как там этот праздник был «храмовым». Службу справлял архиерей. Хор провел в монастыре целые сутки, приняв участие в заутрене, ранней и поздней обеднях и молебне. За хористами из монастыря прислали несколько телег, в которые они и расселись тесными кучками. Регент и дьякон (из церкви Иоанна Богослова), певший в особо торжественных случаях в соборном хоре «октавой», ехали в отдельном тарантасе.

От Темникова до монастыря не более трех верст, он даже хорошо виден с крутого берега реки Мокши, на котором стоял город, но время было весеннее, дороги состояли из сплошного моря грязи, и вести хор пешком регент отказался. Забегая вперед, заметим, что монахи надули все-таки регента, лошадей дали только на один конец, предоставив хористам возвращаться домой как им заблагорассудится – попросту идти пешком. А это было не очень приятно: обувь почти у всех рваная, а у таких ребят, как Борис, по существу ее не было совсем, так как ботинки или сапоги с оторванными и кое-как привязанными веревкой или проволокой подошвами, со множеством дыр на всяких других местах, при первых же шагах по весенней грязи промокли насквозь, и ребята фактически шли босиком. К счастью, для всех это опасное путешествие прошло более или менее благополучно, серьезно никто из хористов не заболел.

Правда, кое-кто, в том числе почти все мальчишки, от холода и боли в замерзших пальцах к концу дороги уже по-настоящему ревели. Таким зареванным явился домой и Борис. Он был мокр и грязен, и едва лишь появился в кухне, как Луша, увидевшая его, причитая и ругая на чем свет «длинноволосых халдеев», как она в порыве злости назвала монахов, не давших лошадей даже для маленьких ребят, принялась раздевать его, чистить и отмывать от грязи, а затем загнала на печь и укрыла большим тулупом, где перемаявшийся «певец» вскоре и заснул. Вечером, докладывая хозяйке, как при возвращении из монастыря вымок и выпачкался Боря и что он сейчас спит и отогревается на печке в кухне, Луша рассказала и о плачевном положении его обуви.

Янина Владимировна, погоревав о том, как быстро мальчишка износил сапоги, «ведь в начале осени их только сшили», решила запретить ему участвовать в таких поездках и до тех пор, пока удастся сшить ему что-нибудь новое, разрешить пользоваться старыми Юриными ботинками, которые тому стали уже малы.

Пока решался вопрос с Борисовой обувью, тот сладко спал на теплой печке, с головой укрывшись тулупом, и, вероятно, видел во сне весь этот интересный день. Иначе чем же можно объяснить, что день этот запомнился ему на всю жизнь.

Соборный хор приехал в монастырь поздно вечером, его поместили в большом зале монастырской гостиницы. Монахи натаскали туда душистого сена, уложили его широким и высоким валом вдоль стен, накрыли холщовыми половиками. Так приготовили постель для хористов. Посередине поставили длинный стол, вокруг него широкие лавки. На столе стоял пятиведерный самовар, и к моменту приезда хористов из него шел густой пар, а сам он недовольно пофыркивал.

Рядом с самоваром стоял большой фаянсовый чайник, в котором, как потом оказалось, был заварен самый настоящий чай. Боря, как, впрочем, и его товарищи по хору, уже давно не видел такого чая и в глаза. Еще при жизни бабуси пришлось перейти с чая на сушеную морковь, ячменный, желудевый кофе и другие суррогаты. У Стасевичей чая тоже не было, пили молоко.

Кроме того, в разных местах стола дымилось несколько больших чугунов с гречневой кашей, а на деревянных блюдах лежали крупные ломти мягкого, видно недавно испеченного, ржаного хлеба. Посередине стола, в большой деревянной чашке, лежала горка наломанного крупными кусками сотового меда.

Почти для всех такой ужин был предметом давно невиданной роскоши, и приехавшие хористы, усевшись за стол, поглощали все подаваемое с завидным аппетитом. Не отставал от других и Алёшкин, хотя эта еда для него не была диковинкой. У Стасевичей ужины были не хуже, но он основательно проголодался, а кроме того, он находился в таком счастливом времени, когда был способен есть все что угодно, сколько угодно и в любое время, лишь было бы что есть.