Читать книгу Placenta previa. Повесть и рассказы - Борис Берлин - Страница 3

РОЖДЕНИЕ

В начале июня Кончита родила мальчика.

Выписали ее и малыша в четверг утром, и жара в этот день стояла такая, что плавилось все, даже птицы на проводах, а океан укрылся маревом до самого горизонта. А уже в субботу друзья, соседи, да и просто все, кто хотел, пришли поздравить родителей и увидеть долгожданного наследника. Шума в доме у Феличе было не меньше, чем в баре. Впрочем, бар на пару дней был закрыт, вернее, просто переехал на это время в этот самый дом.

Кончита восседает в кресле, как на возвышении, хотя никакого возвышения нет и в помине. Рядом с ней люлька с безмятежно спящим Гвидо – ему не мешает даже эта нескончаемая, шумная череда гостей. Зато Феличе все время в движении, иначе он просто не может. Он снует между гостями, подводит вновь пришедших к жене и ребенку и бесконечно улыбается – он счастлив, счастлив на самом деле. И с этим уже ничего не поделаешь.

Голос Густава от самых дверей:

– Показывай свое чадо, Knabe, и свою мадонну!

Едва Феличе подводит его к Кончите и малышу, тот просыпается и заходится плачем. Мать берет его на руки, а Густав наклоняется и слегка дует ему на макушку. Когда ребенок затихает, он улыбается.

– Ну вот. Это родничок. На него надо подуть, это щекотно. Детям это нравится.

Шесть лет назад он так же дул на Майю. На ее макушку.

Ее детский врач принял гнойный аппендицит за приближение месячных. К ночи, когда поднялась температура и стало совсем плохо, я позвонил Густаву, и уже через четверть часа он был у Майкиной постели. Положил руку на ее горячий, как ночной снег, живот, и произнес только два слова:

– Скорую. Быстро!

И пока не приехала скорая, держал ее голову на коленях и точно так же дул на макушку. Опоздай мы тогда хоть чуть-чуть… А может, и в самом деле – родничок.

– Ну что же, начало положено, но ведь это только начало, не так ли? – Густав смотрит по очереди на обоих. – Теперь вам обязательно нужна девочка. Пока, конечно, рано, но и затягивать не стоит.

Шум вокруг не утихает, но тогда откуда эта внезапная тишина, такая плотная и звонкая, что, кроме нее, ничего и не слышно. Кончита распускает шнуровку, обнажает левую грудь, подносит к ней малыша. Ее предплечье украшает синяк, еще один угадывается на левом плече, у основания шеи. Феличе глядит на них, и глаза его наполняются слезами. Но и от радости ведь плачут тоже.

– Конечно, Густав, мы знаем. Надеюсь, бог не оставит нас и на этот раз, а мы уж постараемся. Дочка нам очень нужна, очень. Вот и с Питером мы об этом говорили. Еще зимой. Помнишь, amico?

– А как же? – я стараюсь улыбаться как можно убедительней. – Хотя ты и так невероятно богат, ведь ты обладаешь мадонной, но две мадонны всегда лучше, чем одна, правда? Особенно, если они твои, и только твои, большая и маленькая.

Феличе радостно кивает, он не слышит окончания фразы, и в этом нет ничего странного – оно у меня внутри: «Но ведь маленькая вырастет и тоже станет большой. И тогда – что со всем этим делать?»

Лето на острове – это, прежде всего, краски. Все, даже мы сами, кажется пастельным, или положенным на холст, словно в зале импрессионистов Русского музея, или любого другого. Может, именно поэтому ни музея, ни галереи здесь нет – зачем? Вот пятно незабудок у дороги – будто само небо, развеселившись, плеснуло кобальтом прямо на землю. Океан, снисходительно-лениво поглядывает на все это разноцветье, он-то точно знает: лето будет недолгим, скоро, совсем скоро, осень, и вот тогда…

Майя теперь приезжает гораздо чаще, на все выходные, а иногда даже посреди недели. За эти полгода у нее изрядно отросли волосы, а больше в нашей жизни не изменилось ничего, сколько бы ни таращились галки, заглядывая с веток в наши окна.

За обедом она рассказывает мне, как прошла неделя, и все-все-все, а ближе к вечеру, уже в сумерках, мы выходим на берег и идем вдоль кромки до самых скал, и все это время говорим, говорим, говорим, чаще всего молча, о том, о чем говорить нельзя. Правда, сегодня она рассеянней и молчаливей, чем всегда, зато я рассказываю ей про Кончиту с младенцем и ее синяки.

– Давай присядем, – говорит Майя и тянет меня за собой. – Вон тот камень, видишь?

Большой плоский валун у самой воды, она кладет голову мне на плечо, долго молчит и вдруг задает странный вопрос:

– А ты мог бы меня ударить?

Я поворачиваю голову и утыкаюсь лицом в запах ее волос.

– То есть как? Зачем?

– Ну, вообще. Если бы мы жили вместе?

– А разве мы не вместе? Я не понимаю.

– Я хочу сказать, жили бы как муж и жена?

– Какая разница – во-первых? Мы с тобой не муж и жена – во-вторых.

Майя встает, делает несколько шагов в сторону, поднимает и бросает в воду камешек, еще один. Я не слышу всплесков, зато слышу ее голос.

– Ты так и не ответил.

– Не просто мог бы, а с большим удовольствием. Хорошая взбучка тебе точно не повредит.

Она подходит, опускается передо мной на колени – прямо на песок, на камни – и, глядя на меня снизу вверх, произносит:

– Чего же ты ждешь?

Полгода назад мы так и не произнесли слова «любовь» – по крайней мере, в том самом смысле. Майя просто вошла, бросила на пол дорожную сумку и кинулась мне на шею:

– Папочка! Я так соскучилась!

С тех пор она продолжает называть меня по-прежнему – папа. Все это время и несмотря ни на что. Тогда мы проговорили всю ночь, я прочел наконец то Маринино письмо. Мы говорили обо всем, только о любви – нет. В какой-то момент она подошла, обняла меня за шею, ее губы были уже совсем рядом, и я уже почти отвернулся, но тут она сказала:

– Ты знаешь, это вовсе не так легко, – и спрятала лицо у меня на груди.

Все, что мне оставалось, – это прижать ее еще сильнее, гладить непривычно короткие, мальчишечьи вихры и повторять:

– Все будет хорошо, обещаю. Откуда тебе было знать, что не притворяться – и есть самое трудное.

Она замотала головой.

– Дело не в этом. Нам нужно время, и тебе, и мне. Мы стали другими, но еще не привыкли к самим себе и друг к другу. Я знаю, что это случится, но не знаю когда. И ужасно жаль времени.

Под утро, когда желать друг другу спокойной ночи было уже поздно, мы все-таки разошлись по своим комнатам.

АГНЕШКА

Я очень хорошо помню, как исчезла Агнешка.

Всего за четверть часа до конца моего дежурства девятьсот одиннадцать сообщила о пропаже женщины, и это был адрес Дюка. Конечно же, я поехал. И потому, что остров – это семья, а он ее неотъемлемая часть, и потому, что именно они с Агнешкой поддержали нас в первое, самое нелегкое время, и просто потому, что это Дюк. Ну и люди не должны пропадать просто так, не должны, и все. Иначе для чего нужна муниципальная полиция?

Дюк встретил нас на улице около дома. Вид у него был усталый, покрасневшие, воспаленные глаза, но выражение лица даже спокойнее, чем обычно, хотя и обычно он тоже не слишком проявляет свои эмоции.

– Привет, ребята. Такое дело… Агнешка пропала. Еще вчера. Искал ее всю ночь и утром тоже, и вдоль берега, и в дюнах. Потом позвонил в девятьсот одиннадцать.

– Когда ты видел ее в последний раз?

– Вчера утром. Потом ушел на маяк, а оттуда к тебе, Питер. Но перед этим я ей звонил, предупредил, что зайду к тебе. Часа в четыре.

– Родственники, подруги?

– Сестра у нее есть двоюродная, но далеко, на материке. Они и по телефону-то редко, не чаще раза в месяц, говорят. Она ничего не знает. А подруги… Все мы здесь – друзья и подруги, народу-то… Поспрашивал так, навскидку, никто ничего…

– Записку, может быть, оставила, что-нибудь еще?

Дюк качает головой:

– Нет. Не видел. Ничего.

– Из дома что-нибудь пропало? Ценные вещи, украшения, ее одежда, белье, косметика? Проверял? Ее сотовый?

– Да какие у нас ценные вещи, Питер? Откуда? Уж ты-то знаешь. Телефон ее здесь, на кровати нашел, а одежда, белье? Вроде на месте, я, честно говоря, не очень…

– Ладно, Дюк. Мы сейчас все осмотрим и составим протокол. Ну и, – я смотрю прямо ему в глаза, – поговорим с Наташей. Кстати, когда ты ее видел последний раз?

Нет, взгляда он не отвел, вздыхает и тихо отвечает:

– Ну да, понятно. Работа у вас такая, чего уж там. Наташа вчера ко мне приходила на маяк. В полдень.

– Когда ушла?

– Часа в два. Она поесть приносила, мы с ней обедали.

Берег мы обыскали самым тщательным образом. Вообще, проверили все, что возможно, и что в таких случаях проверять полагается, вплоть до ее телефонных звонков. Агнешка словно в воду канула. Впрочем, может, так оно и было на самом деле. Но признаков похищения, смерти, а тем более насильственной смерти, обнаружено не было, и, когда все процедуры были завершены, дело отправили в архив.

Пропал человек, бывает и так.

Они прожили вместе почти двадцать лет. Детей не было, и Дюк никогда этой темы не касался, а я, разумеется, тоже вопросов не задавал. Агнешка не работала, смотрела за домом, за садом, вела хозяйство. У них была корова, которую Майя прозвала Незабудкой, и имя это прижилось, хотя, чтобы научиться правильно его произносить, Агнешке понадобился целый месяц. Зато сама Незабудка стала откликаться на него почти сразу – мычать, поворачивать голову и косить влажным глазом. Мы снимали у них небольшую пристройку целых полгода в самом начале, когда я, наконец, получил место в полиции, уже можно было брать в банке ссуду, и мы подыскивали свой собственный дом. Тот самый дом навсегда.

Трудно сказать, были ли они счастливы чуть больше или чуть меньше других, но то, что главным членом их семьи было молчание, я знаю наверняка. Оно усаживалось между ними перед включенным телевизором или за обеденным столом, и не заметить его было невозможно. О чем молчал Дюк, я могу себе представить, а вот Агнешка… Я думаю, их было две: одна до, вторая после появления Наташи, хотя кто знает. И можно, конечно, предполагать, рассуждать, догадываться – ну и что?

Я помню, как она встречала его на пороге, как он сбрасывал ей на руки одежду и шел мыться, как выходил после душа к уже накрытому столу. Может быть, ей просто хватало того, что это ее дом и ее муж, что ему тепло и уютно, что день катится к закату и скоро, совсем скоро, она будет лежать рядом с ним, слушать океан и его сонное дыхание. Наверное, она была ему хорошей женой. Повторяю – ну и что?

Всего лишь еще одна семья. Любовь? Кто сможет объяснить, что это такое, даже после стольких лет вместе. Почему она ушла, и почему она ушла так? Может, надеялась, что он хотя бы по ней заплачет?

НЕВЕСЕЛЫЕ МЫСЛИ

– Чего же ты ждешь? – повторяет она. – Ударь, ну. Может быть, тогда наконец ты поймешь.

– А ну-ка, вставай, песок влажный и уже почти ночь. Здесь тебе не итальянская Ривьера, простынешь, – я поднимаюсь сам и поднимаю ее. – Что я, по-твоему, должен понять?

– Что я твоя.

– Я и так знаю – моя. Для этого совсем необязательно вставать на колени, а тем более…

– Нет, что я твоя женщина. Все это время ты по привычке уговаривал себя и щадил меня – я ведь сказала, что не знаю когда. Сколько бы это ни продолжалось, ты никогда не сделаешь первый шаг. Ну вот, его сделала я. Я хочу не только знать, что я твоя женщина, а быть ею. Ударь меня, и я поцелую твою руку. Я хочу этого, папа, я готова, – она в самом деле берет мою руку, подносит к губам и целует – раз и еще раз, и еще.

И я не то, чтобы позволяю, но кто бы мог подумать, что у моего Зайца такие губы…

Словно со стороны, я слышу свой собственный голос:

– Зая, что случилось? Расскажи мне, это ведь не случайно, да? Именно сейчас? Я же вижу.

Она еще крепче сжимает мою руку и изо всех сил мотает головой:

– Нет, нет, нет! – и вдруг плачет. – Папочка, это было так страшно. И так… быстро. Вдруг – черный-черный дым, и уже ничего не осталось.

Тут у меня включается голова, и я начинаю сопоставлять события, факты и время. Во-первых, служебный мейл, во-вторых, утренние новости по радио, в-третьих, случайно услышанный разговор, в-четвертых, ее слова.

– Ты увидела, как он упал, да? Ах ты, – я обнимаю ее за плечи. – Как ты там оказалась, детка? Зачем?

– Случайно. Мы просто сидели в кафе, оно совсем рядом. Мы там почти каждый день завтракаем, и сегодня тоже, – она хлюпает носом. – Он был такой живой, улыбался нам, помахал даже. А потом…

– А потом? Расскажи, и тебе станет легче. На самом деле.

– Потом он сел в самолет, самолет взлетел и начал кувыркаться в воздухе прямо над аэродромом, почти над нами. Падал и опять взлетал, каждый раз над самой землей. И вдруг почему-то не успел, или не смог, и сразу из-за деревьев черный дым, и…

– Я понимаю… Ничего не поделаешь, теперь ты знаешь, что смерть бывает и такой.

Она качает головой:

– Нет, не то. Жизнь и смерть, та грань, которая между ними, она такая… Как будто ее и нет вовсе. И выходит, что наша жизнь или не имеет никакой ценности вообще, если ее так легко разрушить, или, наоборот, именно поэтому бесконечно дорога.

– Так и есть. Сегодня ты это поняла.

– Я поняла, что каждая секунда может быть последней. Раньше я об этом знала тоже, но как-то… абстрактно, и вдруг увидела, как это бывает на самом деле. Как это может быть со мной, с тобой, с каждым. А мы продолжаем жить так, словно времени нет вообще. Оно проходит – мимо, мимо, мимо, и мы даже не пытаемся его остановить.

– Ты уже совсем взрослая. И рассуждаешь…

– Я не рассуждаю, в том-то и дело. Рассуждаешь ты. Все расставляешь по местам, всему даешь название и ужасно боишься совершить ошибку. Так боишься, что…

– Вот-вот, я и говорю: совсем взрослая. И ты права – я на самом деле боюсь, и не ужасно, а еще больше, ты даже представить не можешь, как я боюсь тебя потерять. Потому что знаю, что это очень даже может случиться, если…

Мы возвращаемся домой, держась за руки. Как дети, как влюбленные – как кто?

Я привычно думаю о том, что, хотим мы или нет, времени остается все меньше и меньше. Ничто не может продолжаться вечно, и то, что между нами, неизбежно закончится тоже. Вот только как? И что потом? Почему в жизни так много вопросов, на которые нет ответа?

В эти далеко невеселые мысли неожиданно вторгается Майкин голос, совершенно обычный, как ни в чем не бывало:

– Как ты думаешь, Агнешка вернется?

Я делаю паузу, просто чтобы переключиться. Пожимаю плечами.

– Может быть. Скорее всего да – если жива.

– Почему ты так думаешь?

– У нее нет ни другого дома, ни другого мужа, ни другой жизни. Какое-то время без этого можно прожить, но недолго. Долго или совсем – это значит все забыть, начать жизнь заново.

– Ну и что? Думаешь, она не сможет?

– Не думаю, знаю. Сердце ее здесь, и это Дюк, а без сердца долго не проживешь. Все ее здесь, вся жизнь.

– Тогда почему она ушла?

– Потому что жизнь – это и боль тоже, и иногда она становится нестерпимой. Другой причины я не вижу.

– Что же делать?

– Есть вопросы, на которые нет ответа, во всяком случае, у меня. И с этим тоже ничего не поделаешь.

Теперь замолкает она, только ее пальцы еще крепче, еще плотнее обхватывают мои, и, может быть, поэтому я знаю, о чем она спросит сейчас. И она спрашивает:

– А Наташа? Что с ней? Ведь у них с Дюком…

– У них с Дюком то, что у них с Дюком. Знать об этом не дано никому и понять тоже.

– А я-то думала, любовь.

– Как бы ты это ни назвала, им от этого не легче – ни ей, ни ему.

– Почему? Мне казалось, они счастливы, когда вместе.

– Они не просто счастливы, они счастливы безумно, а это уже не просто любовь, или совсем не любовь.

– А что же?

– У нас сегодня игра в вопросы и ответы? Не знаю что. Может быть, рок.

– Это судьба, что ли?

– Нет, скорее зависимость, замкнутость друг на друга. Лабиринт, из которого выхода нет.

– Значит, ни один из них не сможет уйти, хотя бы как Агнешка, да?

Мне остается только удивиться:

– Вон ты как? Пожалуй. Мне это просто не приходило в голову. А что значит – хотя бы?

– Не насовсем. Уйти, чтобы вернуться.

– Ты только что задавала вопросы, а теперь словно сама знаешь ответы.

Даже в темноте я вижу, как мой Заяц улыбается.

– Мне барашки нашептали, а они все знают. Вот только их по-прежнему трудно собрать, так и норовят разбежаться. Но иногда все-таки получается.

– А что еще они тебе нашептали? – усмехаюсь я. – Видишь, как здорово, что мы их когда-то придумали.

Она на ходу прижимается щекой к моему плечу:

– Это ты их придумал. И многое другое тоже. Почти все, даже меня. Придумал, оживил, а теперь боишься дотронуться. Думаешь, я не вижу? Ну, что ты молчишь? Ты почти все время молчишь, тебе от этого легче?

Я качаю головой.

– Нет, мне спокойнее, и прежде всего за тебя. Когда у тебя будут дети…

Майя останавливается и закрывает мне рот ладонью.

– Не смей так говорить, слышишь? Иначе я… Мне ничего не стоит тебя соблазнить, я могу это сделать прямо сейчас. Я же сказала тебе, что готова. Я жду не себя, а тебя. Эта умная голова должна наконец перестать сопротивляться сердцу. Оно-то давно знает, что выбора нет, потому что все твое вот здесь, – и она кладет мою руку себе на грудь. – Я женщина, папочка, и никто лучше меня самой не может знать, от кого у меня будут дети, от кого я их захочу. Даже ты.

Ее пальцы на моих губах неуловимо подрагивают, я чувствую их тепло и ток крови и вдруг делаю едва заметное движение губами навстречу. И она… она не убирает руку.

…Я открываю глаза и вижу ее – огромные, темные совсем близко. Она гладит меня по щеке и говорит:

– Папа. Папа Питер… Питер… Знаешь, сколько мы так уже стоим? У нас ведь есть дом, тот самый, который ты мне когда-то обещал, помнишь? И совсем недалеко от берега, и мы уже совсем рядом. Идем. Я так люблю в него возвращаться, а когда вместе с тобой…

Она ведет меня как маленького, и мне ужасно хочется слушаться – ее рук, ее слов, запаха ее кожи. И себя, наконец. Себя больше всего. Неужели это в самом деле моя дочь, мое собственное чудо в пижамке с барашками? Или все же, все же, все же…